В поисках философского камня

Арсений Семенов. Рисунок Николая ХолодкаАрсений Семенов: поэт и прозаик

Хабаровские поэтические сборники А. В. Семенова «Маятник», «Монолог», «Синь-синева», «Свет», московский сборник «Родство» хорошо известны читателям 60–70-х прошлого века. Сложилось так, что историческая проза этого писателя осталась в тени читательского внимания.

Между тем она этого внимания заслуживает. Имею в виду исторические повести, которые выходили в Хабаровском книжном издательстве под заглавиями «Царская награда» (1973) и «Край земли» (1975). Затем обе повести были объединены в роман «Землепроходцы» и выпущены издательством «Молодая гвардия» (1976). Книга рассказывает об освоении Камчатки и побережья Охотского моря русскими служилыми людьми в начале XVIII века. Увы, роман поэта вышел в свет после смерти автора...

Биография Арсения Васильевича Семенова (1935–1976) удивительна, в чем-то трагична, есть в ней оттенок подвижничества. Уроженец новгородской деревни Язвы, всю сознательную трудовую жизнь он провел на Дальнем Востоке, служил России на дальних ее рубежах, как и его служивые люди-землепроходцы, и за короткую жизнь сделал немало. А учился он в школе в Старой Руссе, потом в Ленинградском университете. В Ленинграде начал писать стихи, публиковался в коллективных сборниках «Первая встреча», «Стихи студентов ЛГУ», выступал на ЛИТО филологического факультета. Там, на этом ЛИТО мне довелось впервые услышать и Арсения Семенова и Римму Казакову с исторического. А Семенов был с философского.

Нельзя пропустить такую деталь его жизни: он был дитя войны. «О ночь сорок первого, полною чашей тебя зачерпнул я...» Да что там деталь, это была его незаживающая рана, которая кровоточила и в ранних, и в поздних стихах. Осталась реальная зарубка от войны — покалеченная рука. Он называл детей войны смертенята. Есть стихотворение «Дети оккупации» (здесь стоит напомнить, что Новгородская область надолго оказалась оккупированной гитлеровцами). Каково было детям?

Всё в памяти. Хоть бейся головой, —
Содеянное зло непоправимо...
Бредет малыш со страшною сумой
Двадцатым веком меж столбами дыма.
История крутила жернова,
Так тяжело над нами завывала...
Влачил я ноги. В чем душа жива!
Но выжила душа моя живая.

Там же стихотворение «Пророк»: пропахший порохом и потом неизвестный солдат приносит в землянку, где прячутся старухи и дети, «паек тех, кто погиб сегодня в обороне». Да, это подлинный горький опыт, не риторика. Надо бы сегодня стихи эти перечитать тем, у кого, к счастью, не было такого опыта. «И все это только детали той дали, которая многим уснуть не дает...»

Итак, получив в 1959 г. диплом, Арсений Семенов отбыл на Камчатку. Можно предположить, что это был его выбор (жаль, у него уже не спросишь); тогда, как ни странно, существовало и свободное распределение для гуманитариев — выбор стать камчадалом. Он оказался на севере Камчатки. В административном центре Корякского автономного округа Палане он стал директором окружного музея, заведовал отделом культуры, затем возглавлял Камчатский областной музей. На полуострове он занялся изучением биографии и истории Крайнего Севера. О молодом Семенове есть воспоминание Евгения Гропянова: «Молодой, энергичный, он не сидел в поселке: и зимой и летом все время в разъездах. В снежные месяцы его влекли этнография и фольклор; едва пробивалась первая трава, орудием труда поэта становилась лопата: он много копал на первобытных стоянках, теперь он весь был в археологии». Так и писал:

Земля не музей для меня, не склеп,
Не призраки в ней витают.
Из толщи веков прорастает хлеб,
Любовь и мысль прорастают.

Восторженно и возвышенно писал Семенов северную природу суровую, жестокозимую, но дорогую душе поэта. Тундра, только мох да трясина, мошка да болото. Но вот зима облетает, и слышится весенняя песенка в горле ручья. Стихотворение так и называется «Горячий ключ». Автор купается в его целительной струе:

И преисполнен силы дивной,
У шири русской на краю,
Ору восторженные гимны
Цветам. И травам. И зверью.

«Я путник, мой посох купается в росах», путник, владеющий поэтическим словом, способный превратить экземпляры камчатской (и не только камчатской) фауны и флоры в яркие образы живописного и даже философского толка. Таков Арсений Семенов. Вот его посох гуляет во мху, где рассыпаны «маленькие люстры» морошки.

Мы в небе философский камень ищем,
Меж тем как, наш пересекая путь,
Созвездия ползут по голенищам,
Чтоб сверху вниз в лицо нам заглянуть.
                                                    «Морошка»

Отношение к природе не только восторженное, но рачительное и бережное. Природа не терпит насилия — таков один из постулатов лирического поэта, созвучный сегодняшним экологическим тревогам (см. стихотворение «Мне нужен был в природу проводник» про человека, который не входил в природу, а врубался).

Стихи Арсения Семенова не остались в тени. О них писали одобрительные рецензии Михаил Асламов, Юрий Иванов, Роальд Добровенский. Статья Ильи Фонякова в «Сибирских огнях» называлась «С критерием профессиональности». В сознании большинства Семенов остался как поэт философского склада. Еще бы, поэт был выпускник философского, так что на суперобложке его сборника «Монолог» красовался «Мыслитель» Родена (художник А. Посохов).

Важно иметь в виду, что среди его приоритетов был Николай Алексеевич Заболоцкий. Знал ли Арсений Семенов, что Заболоцкий в начале 40-х прошлого века, будучи осужденным по статье 58-й, сперва был на лесоповале в поселке Старт, потом чертил планы железной дороги Комсомолъск — Совгавань? Неведомо. Но «Монолог» открывается стихотворением «Памяти Н. Заболоцкого». И дальше встречаются строки, явно перекликающиеся с великим предшественником Семенова:

И я умру, но нет во мне смиренья.
Я этот мир, чтоб он не умирал,
В прозрачном янтаре стихотворенья
На крепкие засовы запирал.

Критики Арсения Семенова порой упрекали его в избытке профессионализма. В самом деле, он мог простое, обыденное явление поднять до вселенского обобщения. Ну да, есть у него «Гимн огурцу», «Ода лопате», «В Хабаровске заклеивают рамы», «Капусту режут» и тому подобное. Но все это написано с добрым юмором и не без самоиронии. Те же черты присущи суровым северным пейзажным стихам «Штиль на Охотском», «Шторм на Беринговом».

Спросят: что же, в годы социалистического реализма Арсений Семенов не писал ничего заказного? Нет, писал, только то, к чему лежала душа. Например, «Юрию Гагарину» или «Садовод» с посвящением дальневосточному сельскохозяйственному академику Г. Т. Казьмину. Арсений Семенов был свободный художник, хоть и не дожил до нашей свободы.

В середине 60-х Арсений Семенов переезжает с Камчатки в Хабаровск. Здесь продолжается его напряженная творческая жизнь. Он работает редактором в книжном издательстве. В 1966 году выходит в свет первый сборник стихов «Маятник», его принимают в члены Союза писателей, и, что очень важно, Семенов продолжает писать историческую прозу — про завоевание Камчатки и отыскание морского пути из Охотска на Камчатку. Соответственно героями повествования становятся реальные исторические личности — Владимир Атласов и Кузьма Соколов.

А загорелся Атласовым Семенов еще на Камчатке. Как вспоминает Евгений Гропянов, эта фигура вызывала восхищение: «Какая истинно русская фигура, какое движение души, какое чувство долга перед Россией — этот Владимир Владимирович Атласов, камчатский Ермак, как назвал его Пушкин». И, естественно, вдохновляющим трудом для Семенова были Материалы для заметок о книге С. П. Крашенинникова «Описание земли Камчатки». Они написаны в январе 1837 года и предназначены для задуманной Пушкиным статьи о завоевании Камчатки. Это — последний из известных нам литературных замыслов Пушкина. Символично, что мысленный взор поэта в последние дни его жизни был устремлен на край России...

Из письма Семенова, жившего в тот момент в Палане, Степану Авксенктьевичу Смолякову: «Писал тут одну повесть из истории Камчатки — почти кончил. А зачем писал — бог его знает. Просто в период, когда стихи не пишутся (а такие периоды бывают), надо писать хоть что-то из прозы — ничего не писать уже не могу: грызет некое беспокойство, и день, когда ничего не пишу или не обдумываю, кажется пустым и серым до мучительности». Да, проза о землепроходцах рождалась трудно и не без приключений.

Итак, помимо конспекта и наброска начала статьи Пушкина, современному читателю-исследователю был доступен и труд академика Крашенинникова, и другие источники по истории Камчатки. А если вспомнить художественные произведения и недалеко ходить, то это прежде всего главы из исторического романа «Владимир Атласов» Петра Степановича Комарова.

Атласов, «пятидесятник удалой», держит речь перед казаками:

— Добро!.. Хвала тому и слава.
И чин боярский, и почет,
Кого российская держава
Землепроходцем наречет.

Очень жаль, что Комарову не удалось (или не успел) развернуть отдельные главы в целый роман.

Арсению Семенову это удалось, только в прозе.

А приключения с рукописью случались нешуточные. Однажды еще на Камчатке Арсений Семенов и его друг поэт Георгий Поротов сплавлялись по реке. На одном из поворотов они не смогли удержать лодку, и она перевернулась. Камчатские реки строптивы! В ближайшей деревне поэты попросились на ночлег. К счастью, и лодку, и часть имущества им удалось спасти. Наутро они увидели, что их одежду развесили и высушили гостеприимные хозяева. Далее рассказ со слов Евгения Гропянова.

Арсений бросился к рюкзаку. Он был чист как новый. «Где рукопись? — крикнул он возбужденно. Хозяйка, улыбаясь, не понимала его. «Где бумаги? — спросил тогда как можно спокойней Арсений. „Бумаги не замокли, — ответила ему хозяйка, — но они были помятые, исписанные, одним словом, я ими растопила печку — дровишки сыроватые“. Что пережил тогда Арсений Семенов, никто не знает, да он особо и не любил рассказывать об этом случае. Он лишь махнул рукой и попытался улыбнуться».

Речь шла о рукописи «Землепроходцев».

Можно лишь представить, как Семенов восстанавливал текст, сколько источников он изучил и аккумулировал в свое повествование. Его архив, к сожалению, недоступен (или не сохранился?). Здесь важно не столько соответствие официальной историографии, сколько жизненная правда, воссозданная художественными средствами. То есть, по Пушкину, надо судить художника по законам, им самим над собою поставленным. А жанр «Землепроходцев» обозначен как роман. Более того, в Хабаровском книжном издательстве он вышел под рубрикой «Дальний Восток: героика, труд, путешествия». Все три содержательных компонента органически соединены в повествование Семенова, выстроены в единое композиционное целое. При этом авторская речь и диалоги героев написаны прекрасным слогом, стилизованным под стать XVIII веку с большим чувством меры.

«Славен город Якутск!

По высоте стан и башен нет в Сибири городов, равных ему. В городские стены врезаны восемь башен; одна из них, увенчанная часовенкой во имя Спаса, вознесла маковицу на четырнадцать с половиной саженей. В городе разместились обширные воеводские хоромы, Приказная изба, или воеводская канцелярия, ясачные амбары, караульня, оружейный двор, пороховые погреба; особой стеной огорожены строения, где содержатся тюремные сидельцы. К тюремному острогу привалилась обширная пыточная изба, наводящая ужас на все воеводство... Отступив от главных городских стен, высится вторая линия укреплений — стоялый бревенчатый палисад, над которым парят островерхие шатры еще восьми мощных башен, сквозь узкие прорези которых смотрят пушечные жерла».

Иллюстрация Е. Вольгушева к роману Арсения Семенова «Землепроходцы». Хабаровское книжное издательство. 1985Камчатка, о которой Пушкин сказал, что это «страна печальная, гористая, влажная», описана во всех подробностях и во все времена года. Несомненно, автор вложил в эти описания опыт личных наблюдений.

«Февраль 1711 года начался в Нижнекамчатске оттепелью. Несколько дней кряду дул сырой юго-восточный ветер, мела пурга, потом установилась мягкая солнечная погода, днем капало с крыш, оседали глубокие, до полутора саженей, сугробы, ночью подмораживало, и снег твердел. Едва всходило солнце, чистый снежный наст, покрытый тонкой, как слюда, ледяной корочкой, сиял до рези в глазах. Случалось, в феврале и марте от белизны слепли люди...»

Замечательно описан в «Землепроходцах» первый заход Владимира Атласова на Камчатку.

«На сорока оленьих упряжках вынесся отряд Атласова из Анадырского декабря 14 числа 1696 года — пепельный сумрак стоял в небесах, пепельный снег летел из-под полозьев санок день за днем, ибо низкое солнце стоит в это время у самого горизонта, кроясь дымкой даже в полдень, а потом на двенадцать часов исчезает вовсе, и в тундре царит тьма. Ледяную мертвую пустыню оставляли они позади, двигаясь к югу. С Анадыря перешли на Майн, с Майна — на реку Черную, приток Пенжины. Кустики чахлой растительности в пойме Пенжины сменились рощами лиственницы. Здесь они в последний раз видели северное сияние, которое часто раскрашивает павлиньими хвостами небеса над Анадырем... Взяв ясак с каменских и таловских коряков, Атласов разделил отряд».

Роман Семенова густо населен. Географическая и природоведческая достоверность сочетается с правдой психологической и социальной. Выделяются образы казаков — тружеников земли и моря. Это Владимир Атласов и Кузьма Соколов. Про Атласова сказано: сколько помнит себя, всегда жил словно на горячих угольях. И в яме казенной два раза сидел, и убит был от взбунтовавшихся казаков. Но службу государеву справлял мужественно и честно. Воображение писательское позволяет как бы воочию увидеть персонажа:

«У Атласова было сухое цыганское лицо крупной лепки, с густой светло-русой бородой и ястребиными, словно дремлющими глазами, в которых тлела искра настороженности. Задубелые, жилистые кулаки он держал на коленях, словно старик-крестьянин, отходивший свое за плугом. Хотя от роду ему было немногим за сорок, однако тюрьма заметно состарила его лицо. И все-таки от его костлявой широкогрудой фигуры веяло крепостью дуба, устоявшего против всех бурь. Плечи его обтягивал алый кафтан тонкого сукна, за голубым шелковым кушаком торчала пара пистолей с серебряной насечкой по рукояти».

Дополняет портрет трогательная история любви казацкого атамана к крещеной камчадалке Степаниде. Из-за нее он и оказался в аманатской избе (тюрьме) и не жалеет об этом, потому что и она ему предана. «Соболь ты моя золотая, что прекрасней лебеди белой», — так он думает.

Пятидесятник Кузьма Соколов, «человек крупный и жилистый, с широким лбом и русой гривой», разумеющий в корабельном деле, не убоялся пойти морем на Камчатку. Сибирский губернатор князь Гагарин дал казакам Соколова (набралось около сорока охочих) наказную память: «Не теряя времени, у Ламского моря построить теми присланными плотниками морские суда... с теми мореходами и служилыми людьми идти через Ламское море на Камчатский нос».

Став корабелом и мореходом, Кузьма наказ выполнил, преграды одолел. В его характере есть рассудительность и мудрость пожилого человека. Особенно нужна эта мудрость в отношениях казачества и промышленных (торговцев пушниной) с местным населением, с инородцами. Вот Кузьма отчитывает нечестных торгашей:

«Где крест на вас, я спрашиваю, ежели вы принуждаете инородцев одну пушнину промышлять, забыв, что им еще кормить семьи надо? Иль вы не знаете, что инородец кормит семью охотой на зверя, шкура которого вам не нужна? Пошто в голод целые стойбища повергли? Иль у них детишек малых нету? Иль они вашим одекуем да сивухой кормить голодные рты будут? Нету креста на вас! В гнус превратились! Присосались — не отодрать!»

Время камчатской войны (так ее называет Пушкин) — свирепое и жестокое. Люди погибали от холода, цинги, но более всего от междоусобиц. Казаки покоряли инородцев, камчадалы били казаков, вспыхивали сражения и между казацкими группировками. Иногда возникает жутковатое впечатление: война всех против всех. В конспекте Пушкина то и дело мелькает: ясачные сборщики часто убиваемы были, убит от коряк, убит от чукоч, убит от авачинских камчадалов, убит от олюторов... А вот Миронов был зарезан от казаков, Атласова застали спящим и зарезали, Чирикова вбросили в пролуб, Федора Ярыгина мучили свинцовыми кистенями, один из казаков замучен в вилах до смерти. Заковывают в железы, кидают под кнуты, наказывают батогами. Как символ — пыточная изба в Якутске.

Автор «Землепроходцев» не закрывает глаза, не отворачивается от трагических моментов камчатской истории. Из множества сюжетных линий, из, казалось бы, хаотичных движений и событий выявляется исторический вектор: завоевание Камчатки постепенно завершилось. Более того, автор добивается светлого романтического звучания — через сквозной, связующий все нити повествования, образ юного Семейки Ярыгина. Сначала это шустрый четырнадцатилетний мальчуган, сынишка начальника острога. Он глазаст и остроух, на руках ходит, с аборигенскими ребятами дружит, толмачит и по-ламутски и по-корякски. Он помощник Владимиру Атласову и Кузьме Соколову.

«У Семейки каждый день новые открытия. То траву целебную найдет, то неведомую рыбу выловит и показывает казакам, то привезет с ключей воду, от которой у казаков перестает болеть желудок. Камчадалы всюду принимают его как желанного гостя».

Много приключений выпало на долю Семейки Ярыгина. Вместе с мореходом Кузьмой Соколовым прошел испытания на суше и море. В конце романа вместе с ясачной казной выезжает из Якутска в Москву и Семейка Ярыгин. Старый казак-пятидесятник благословляет его в Навигацкую школу. А в эпилоге, это уже 1737 год, в Якутске появляется офицер Семен Ярыгин. Он силен и молод, у него впереди новые открытия. И у него есть твердое убеждение — милосердие выше жестокости. Так думал и писатель Арсений Семенов.

Валентина КАТЕРИНИЧ