Час пик. Поэма

I

Рассветный город кажется мне книгой,
которую не то чтоб недосуг,
а невозможно до конца прочесть.
И я листаю книгу наугад:
могу с начала или с середины,
но не с конца —
нет у нее конца!

Читаю город...
Каждая страница
знакома мне, но все же очень часто
как будто переписывает время
то начерно, то набело ее —
со свойственною каждому творцу
мучительнейшей жаждой совершенства.
Вот так художник ищет на холсте
пронзительные новые детали,
а старые безжалостно стирает.

Вхожу в рассвет.
Ведь ранняя заря
и в лабиринтах каменных прекрасна,
когда еще и окна не проснулись,
лишь дворники усердные не спят,
да в скверах для влюбленных и бездомных
остановилось время.

Мне кажется,
глубокой ночью в город
из-за реки или с далеких сопок
слетаются — забытые землею,
асфальтом скрытой, —
запахи тайги.
А может статься, просто спят они
дневной порой меж каменных громад.
Таятся там, в укромных уголках,
чтобы проснуться
в полночь
иль в грозу —
а на рассвете медленно растаять...

Тайга — она из года в год
шлет в город
цветы и травы от своих щедрот.
Растут, цветут и вызревают травы:
ведь у земли всегда найдется место
для семечка упрямого живого!
Так вырастают в городе поляны
ромашек,
одуванчиков,
полыни —
и просто свежих безымянных трав.
И на полянах тех играют дети,
воображая, что они в лесу.

Мелькают птицы в поисках прокорма
и мудро прячут маленькие гнезда.
Конечно, днем их голосов не слышно
за шумом городским,
но поутру они поют —
чтоб петь не разучиться.

Я видела: две молодые птицы,
два ястреба пристанище нашли
вблизи крупнопанельного ковчега
в переплетеньях электроопоры.
Она им, верно, деревом казалась —
высоким и безлиственным.
И птицы
к нему привыкли,
и его обжили.
Их не смутил асфальт и смрад бензина.
Их не смутило странное соседство
четырнадцати шумных этажей.
А может, им понравилось оно?
И думали,
когда гнездо свивали
по всем канонам зодчества природы
и упоенно холили птенцов,
что это — скалы странные, пожалуй,
и в скалах тех поют большие птицы
на непонятных громких языках...
Весною нынче стало их не двое,
а четверо уже.
И по-хозяйски
они прогнали взбалмошных сорок.

Читаю город...
Мой рассветный город
зелеными протоками бульваров
течет к реке.
Река всегда прекрасна
своей могучей изначальной силой.
Река добра!
Она весь город
поит и кормит рыбой.
Носит осторожно
скорлупки лодок,
теплоходы,
баржи.
Младенцев человеческих купает.
Мальчишек загорелых учит плавать.
И тишину
усталым душам
дарит моя река...
Но в пору ледохода,
устав от неподвижности студеной,
грозна река!
Она рождает ветер
и крушит льдины,
набирая силу
нетерпеливых мускулов.
И мощно подъемлет в шторм
свои крутые волны.
И музыка ее сродни органной,
мелодия тревожна и сурова!
Река ломает птицам крылья в бурю,
рвет в клочья сети хитрые.
Как щепки, выбрасывает лодки на песок.
Суров и горд могучий нрав Амура!

...А после ледоходного разгула
река качает осторожно чаек
и удочек ребячьих поплавки.
А над рекою
стоит большое небо,
на нем восходит
большое солнце!
А навстречу солнцу
земля моя большая набирает
дня нового привычный оборот.
И медленная музыка восхода
срывается вдруг
в яростный
галоп!

II

Каменным ульем
город гудит.
Сколько в нем судеб —
сколько орбит.
Не узнавая,
друг мой глядит.
Неуправляем
бешеный ритм.
Шелест афиш.
Шорохи шин.
Яркость витрин.
Ярость машин.
Кружит тебя
щепкой в реке.
Каждый в толпе—
сам по себе.
На остановках
водоворот.
Кто посноровистей,
рвется вперед!

С налета
взлетев на площадку,
прогалину выстрадав,
плечами,
локтями,
боками,
коленями стиснуты,
толпой озабоченной
мчимся в автобусе рейсовом —
вдогонку,
вдогонку,
вдогонку,
вдогонку за временем!
За окнами наискось
мимо! — 
и в прошлое,
в прошлое —
вьют ветры,
льют ливни,
летят листопады,
шаманят пороши.
Неведомой силой
мы вбиты
в орбиту кружения.
Мы в мыле!
И ребра похрустывают от напряжения!
Эй, кто там,
скажите-ка,
жалуется на одиночество?
Головокружительна
с человечеством общность!
Наверно,
навечно
мы в пласт нейрогенный спрессованы.
Аритмия века.
Сердца унисонно сорваны.
Забота цейтнота.
И некуда жаловаться — хоть в крик!..
И нескончаемо
продолжается
ЧАС ПИК.

III

Притормозить...
Остановиться...
Хочу в глаза вглядеться каждые!
О чем вам там — в толпе — молчится,
мои соседи и сограждане?
Судьбу какой вы мерой меряете,
соплеменники?
И вообще, во что вы веруете,
современники?

...Глаза у соседа привычно усталы.
На лацкане сером четыре медали.
Морщинами лоб рассекла поперек
Свинцовая тяжесть солдатских дорог.
Скользит по газетной странице взгляд,
И хмурится, хмурится старый солдат.

Время мое ветровое,
высокое,
в и с о к о с н о е!
Одноземлян породнила
твоя болевая быль.
Сплетаются трассы звездные
с тропками сенокосными.
И на ветру вселенском —
былинка каждой судьбы!
Горестно перед миром
тревожное порубежье —
словно предгрозьем близким
небо накалено!

Но —
человечье сердце! — 
как ему без надежды?
...И в прогретую пашню
вновь ложится зерно.
Добрым пламенем светлым
вишня сияет в мае.
Яблоня наливает
яблоко не спеша.
Любящие на рассвете
рук своих не разнимают,
и дитя сотворяет
первый отважный шаг.
Вдумаешься — как мало
людям для счастья надо:
чтобы в мире,
пронзенном
тревогами
вперехлест,
сердце — родней родного —
чутко тебе внимало,
чтобы земля рожала,
травы всходили в рост...
Чтоб страницы газет
не обжигали пальцев
болью чужого горя,
гарью дальних боев.
Чтоб, наконец, планете
от бед чуть-чуть продышаться
в горькое,
високосное
время свое!

IV

— Чего вы там замешкались?
Ваша остановка!

— Эй, уступите место
женщине с ребенком!..
— Спасибо!
Сядем, маленький,
раз люди говорят...

Глаза сияют мамины,
Тепло на мир глядят.
В мечтах своих высоких,
с мыслями о доме,
в джинсах и кроссовках —
юная мадонна.
А в улыбке сына
рисинки-росинки.
А глаза у сына
синие-пресиние!
Голубем аукает
на руках у мамы счастье
в десять килограммов!
В холщовой «попрошайке»
бутылка с кефиром...
Так связывает счастье
шелковинкою
с миром...

Услышать зов...
Подъять свой женский крест.
Ступить, как в бездну!
Плакать — и смеяться.
И ничего на свете не бояться,
и натворить чудес...
Вдруг обучиться у земли всему:
движению, терпению, покою,
травою обернуться,
стать водою,
приблизиться к истоку своему...
И счастье снизойдет — как тишина.
И сбудется. И навсегда пребудет!
Услышишь плотью тайный взрыв зерна
под колоколом сердца — в самой сути.
И рост ростка,
и от зари к заре
его неотвратимое движенье...
Пройдешь сквозь ад, где нет поводырей,
искупишь мукой право продолженья,
вернешь словам их первозданный смысл...
И окрещенный в солнечной купели
предстанет мир —
безгрешен,
тих и чист,
лучом тепла прикован к колыбели.

В бесстрашной беззащитности любви
исток ее неодолимой власти.
Перестрадать.
Явить.
Сказать: «Живи!»
Вот Пик Любви.
Он тяжек...
Он прекрасен!

V

Автобус — стереоэкран.
В нем кадр за кадром —
крупный план
сегодняшнего дня.
И я учусь его читать
в прекрасных и простых чертах
моих одноземлян.
Лицом к лицу вплотную с ним,
с тревожным временем моим,
нащупываю нить строки,
читаю лица, как стихи.
В них отдаленно узнаю
судьбу свою...

В благословенных ликах детства
природа ищет совершенства.
Как бережен ее резец!
Касается он простодушно
затылков детских,
глаз,
веснушек,
лбов безмятежных...
Наконец
неторопливая рука
природы
вносит в эти лики
штрих колоса и повилики,
и ландыша,
и василька...

Подростки — те пока стандартны,
Незавершенно угловаты.
В них намечается чуть-чуть
покуда дремлющая суть.

А в молодых, слегка ревнуя,
свою беспечность узнаю я —
беспечность веры в то, что жизнь
необозримо будет длиться,
и все на свете состоится!
(Давно ли я была такой —
светящейся и молодой?)
Лицо мужское странно схоже
замедленным прищуром глаз
с тем, что мне было всех дороже...
Как далеко оно сейчас!
Взошло — ушло,
на много лет
оставив светоносный след
в душе моей...

Вот женский лик...
Он мой двойник —
я безошибочно читаю
свои потери и печали.
Ее глаза, как у меня,
тень одиночества хранят.
И хочется сказать — держись:
пока надежда греет сердце,
еще нам улыбнется жизнь!..

Я лица стариков люблю —
их озабоченную мудрость.
Наверное, жить очень трудно
на этом горестном краю...
Мне это предстоит познать
всем существом в свой час недальний.
До причащенья к жгучей тайне
успеть бы главное понять:
что в мире может изменить —
согреть,
осмыслить,
осветить —
судьбы моей простая нить
в суровом полотне?
Что значит он, мой путь земной,
на краткой финишной прямой —
на этой горькой и родной
единственной земле?
Но я живу и верю страстно,
что осторожность не спасет,
что миром движет дух бунтарства,
а главное — не сдать высот.
Не сдать высот в своей судьбе
и не предать себя в себе.

VI

На глобусе, на глобусе,
на шарике земном
автобусы, автобусы
несутся напролом.
Притормозить нелишне,
да сдали тормоза!
И недосуг нам ближним
заглядывать в глаза...
Стремительная скорость
уносит, как беда,
любимых — тех, которых
не встретим никогда,
тропинки, где могли бы
пройти мы по росе...
Надежды торопливо
мы рвем — живьем! — в ростке.
В любом вина, как мина,
за все, что не сберег.
И неостановимо
потерь умножен счет.
И шутим мы недужно
в тенетах тесноты.
А если мало дружбы —
то больше пустоты.
Жить проще приучаемся.
Точней — кто как привык!..
Но есть и у отчаянья
Свой Час Пик.

...И время,
споткнувшись,
на миг обрывает бег.
Как бремя
ложится на плечи
и давит больно.
Знаком вам
привкус особый сегодняшних бед?
Он мятою пахнет —
холодный огонь валидолин...

Бывает —
захлестнуто горло тоской, как петлей.
Бывает —
желание жить и дышать убывает.
Бывает —
любимый спокойно уходит к другой.
Бывает —
внезапно родной человек умирает.
Нелепо,
когда тебя лучший друг предает,
И слева —
где сердце —
горячая мгла обжигает.
И слепо
хватаешь над пропастью
воздуха горький глоток...
Бывает?
Бывает.
Если болью навстречу глаза кричат,
не пройди —
подойди!
Если рядом кому-то нечем дышать,
не пройди —
подойди!
Если трещиной наискось чья-то судьба,
не пройди —
помоги!
Если хамство наотмашь — пусть не тебя,
не пройди —
не солги!
Не спасуй перед подлостью и враньем,
кто-то будет спасен.
Не пройди!
Потому что
покуда живем,
отвечаем за все!

VII

Маляр веселый вызолотил город,
сады раскрасил в жаркие цвета.
Еще не скоро грянет первый холод,
но холодна амурская вода.
Летит автобус в вихрях листопада,
шуршит, шуршит примятою листвой.
И факелом прощально и нарядно
раскинул крону тополь золотой.

Наверное, с какого-нибудь праздника,
из-за гостеприимного стола,
подвыпившая, чуточку развязная,
в автобус наш компания вошла.
И разудало над толпой серьезной,
нежданно вдруг сорвав улыбки с губ,
пролился чистый, словно свет березовый,
напев забытый из-под теплых рук:
«То не ясное ли солнышко
по утречку встает.
Это милая лебедушкой
по улице плывет!..»

Эх, чудо-балалайка!
Ах, чудо-балалайка!
Не веришь, так давай-ка
у времени спроси!
Прапрадедам и дедам —
и в праздники, и в беды
ее простое сердце
звенело на Руси!
С ней плакали и пели,
качали колыбели,
пахали и косили
и уходили в бой.
Она в руках искусных
и озорно, и грустно
поет над милой русской
единственной землей...

Кто первым был: услышал тишину,
клик журавлей над озимью зеленой,
вдохнул живую душу в сердце клена
и натянул певучую струну?
Кто первым был: принес лесной росток
И выпествовал стебель виноградный?
Из мрамора холодного исторг
Живое чудо с человечьим взглядом?
Кого впервые дерзость обожгла —
два ненадежных сотворить крыла,
разбиться,
но открыть дорогу в небо?..

Творец тот, первый, —
миру он неведом,
но жажда творчества пережила
тысячелетья. Ныне — продолженье.
И светел тот неистовый огонь!
Пик Творчества — костер самосожженья —
зовет!.. И кто-то всходит на него.

VIII

Скрип тормозов на повороте трудном,
и хрипловатый голос, как с небес:
«Товарищи, автобус без кондуктора!
Не забывайте оплатить проезд.
Пусть контролером будет ваша совесть!..»
Что ж, правильно! Таков закон пути:
за все, что нам даровано под солнцем,
мы дорогой ценой должны платить.
Мы платим за ошибки и удачи,
за каждый взлет,
за каждый свой просчет.
Час радости всегда бедой оплачен.
Всю жизнь мы платим —
только счет растет!
И от него нам не уйти никак!
Наш вечный долг — чем дальше, тем весомей...
Во всех поступках, чувствах и делах
пусть контролером будет наша совесть.

IX

Нам трудное время досталось!
Ритмы его неистовы.
С ног сбивает усталость
и скептиков, и оптимистов.
Невпроворот работы,
невпроворот заботы.
Головоломно круты
нежданные повороты.
Время высоковольтно —
пережигает нервы.
Но неизменно кто-то
должен идти первым!
Значит, бремя такое
ложится на наши плечи.
Первым — труднее втрое,
им ошибиться легче...
История — та рассудит,
когда нас уже не будет.
Мы на ходу умираем.
Громким словам не верим.
Время не выбирают —
нас выбирает время.
Да, мы упрямы.
Лживых
творить не хотим кумиров.
Зато отвечаем ж и з н ь ю
за все, что творится с миром!
Зато мы по сути правы
дерзостью нашей правды!
Наперекор рутине
останутся нашим следом
города и картины
книги и киноленты.
Даже ошибки наши
кому-то пойдут в науку.
Мир пересотворенный
останется нашим внукам.
Свой у нас Пик Ответственности,
высокого Сопричастья!
И, наверное, в этом —
трудное наше счастье.

В большое небо над большой землей
взошел закат, пролив багрянец ясный.
И солнце алым поплавком качает
моя река в сиреневой воде.
Мир отшумел рабочей суетой.
Сосед усталый с детскою коляской
спешит домой.
С печальным криком чайка
летит к закату, провожая день.

Хлеб теплый понесли из магазина.
Смолк детский смех у школьного крыльца.
В окне, как в раме праздничной картины,
прекрасный профиль женского лица...

Иду в толпе...
Унесся мой автобус.
Привычно замедляет ритмы дня
мой город — точка малая на глобусе,
моя судьба,
Вселенная моя.
Неблизкий путь мой подошел к концу.
Круговорот замедлил вихрь круженья,
и близок дом. И медленным движеньем
ладони можно поднести к лицу.
Помедлить, отдышаться, помолчать,
накинуть шаль на зябнущие плечи...
У человека должен быть причал.
У человека должен быть причал!
Нельзя иначе!

Здравствуй, дом и вечер!