Знать и помнить

Елена Глебова1937 год Евгения Гинзбург назвала тысяча девятьсот проклятым. Впрочем, до 1953-го включительно каждый годичный круг подходит под это определение. С той поры многое перемололось в памяти людской. Одни, ведомые страхом, постарались навсегда забыть. Другие, чтобы избавиться от пережитого кошмара, писали мемуары. И еще были те, кто сознательно зазубривал в голове каждый свой день в сталинских застенках — чтобы рассказать будущим поколениям правду. Чтобы нам рассказать.

Автор романа «Крутой маршрут» Евгения Гинзбург говорила, что в течение восемнадцати лет заключения основной целью ее жизни стало именно это — запомнить и потом записать. Или такие строки из книги петербургского этнографа Нины Гаген-Торн, прошедшей Колыму: «Память объективно и точно передает совершавшееся. Прошу верить: я веду записи, как исторический документ для будущих поколений, в них нет ни прикрас, ни искажений».

Так по кирпичику складывается образ ушедшей эпохи со всеми ее знаками и символами. Ночной визитер «черный ворон» в 1937 году был зеленой закрытой машиной, разделенной внутри на тесные одиночные купе. И он стал такой обыденной частью жизни, что когда первоклассников московской школы спросили, какого цвета ворон, они дружно ответили: «Зеленого!» В конце 1940-х «ворон» сменил масть: людей увозили в фургонах с надписями «Хлеб», «Молоко», «Мясо» (из воспоминаний Ольги Адамовой-Слиозберг, которая 20 лет провела в тюрьмах, лагерях и ссылках).

«Оттепель» еще и не пригрела толком, а лагерная тема оказалась под запретом. Удивительно точно сказал на этот счет Фазиль Искандер: «Короткая как полярное лето эпоха Хрущева кончилась, может быть, надорвалась на выносе тела генсека из Мавзолея». Писатель Юрий Домбровский несколько лет после освобождения работал над романом «Факультет ненужных вещей». Испытывал страшную нужду, знал, что вряд ли сможет опубликовать свое произведение, но продолжал работать, потому что был уверен — его книга нужна. Впервые роман увидел свет в Париже в 1978 году, автор до этого момента не дожил.

В конце 1980-х память наша всколыхнулась, о сталинском терроре стали говорить открыто. И тут выяснилась страшная вещь: одна часть общества была на стороне жертв репрессий, другая стояла на позициях «все делалось правильно», «Сталин ничего не знал», «зачем об этом вспоминать». Но тогда как быть с фактами? С правительственными постановлениями об организации лагерей и тюрем со строгим режимом для содержания особо опасных государственных преступников — «шпионов, диверсантов, террористов, троцкистов, правых, меньшевиков, эсеров, анархистов, националистов, белоэмигрантов и участников других антисоветских организаций и групп»? С 12-м пунктом статьи 58-й — «недоносительство»? С тотальной волной доносов одних советских граждан на других? С гулаговской паутиной, через которую, по официальным данным, прошли 15–18 миллионов человек, из них скончались в лагерях примерно 1,5 миллиона? С колымским лагерем Бутугычаг, или Долиной смерти, где располагались урановые рудники и куда людей отправляли на верную смерть?

Память — важнейшая часть бытия, говорил Дмитрий Сергеевич Лихачев и приводил пример с бумагой: если сжать, а потом расправить лист, на нем останутся складки, сжать вторично — и часть складок ляжет по прежним линиям. Бумага обладает памятью. Больше половины столетия отмерилось с тех пор, как рухнула созданная по личному приказу вождя всех народов карательная система, а в местах бывших лагерей до сей поры сохранились развалины бараков, как гнилые зубы торчат из земли почерневшие лагерные вышки. Болезненные рубцы на нашей общей памяти и совести. Эти свидетельства рано или поздно исчезнут с лица земли, а вот с рубцами всем нам приходится жить до сих пор. Избавление только в одном — в покаянии.

Елена Глебова