Ирина Викторовна Никифорова, заслуженная артистка России. Ее творческая карьера началась со Слова. Его и сегодня дарит нам артистка на концертах Дальневосточного симфонического оркестра, где уже 47 лет она является ведущей, на своих сольных программах открывает глубины поэзии и музыки. Семь лет существует литературно-музыкальный салон Ирины Никифоровой, и неудивительно, что главным его символом стала все та же свеча. Судьба Ирины Викторовны теснейшим образом связана с Хабаровском. Уверена, что ее воспоминания, облеченные в форму монологов, станут еще одной правдивой и интересной страницей в истории нашего города. Елена ГЛЕБОВА Картины детства сквозь дымку временОчень разные были семьи моих родителей. Папина семья — интеллигенты. Дед Павел Петрович Пастаногов — отец отца — был студентом горной академии в Санкт-Петербурге. Потом он и его друг женились на дочках своего профессора Андреева. Две эти сестры закончили институт благородных девиц также в Санкт-Петербурге. И вот молодой горный инженер Павел Пастаногов вместе с женой уехал на Ленские прииски. Позднее они жили в Якутске, потом переехали в Алма-Ату — тогда еще город Верный. Там и обосновались. А мой прадед Петр, дед моего отца, был управляющим графов Строгановых и жил в Перми. Именно из Перми дед Павел поехал учиться в Петербург. Портрет моего прадеда по линии бабушки профессора Андреева висит и сейчас на втором этаже горной академии. Говорят, я на него похожа... Я помню второго моего прадеда — Петра Пастаногова. Мне было лет пять, и жили мы тогда в Алма-Ате. Он был очень стар и болен. Ходил в черном суконном пальто даже в жару. Светлая борода, вихры в разные стороны, а из-под пальто всегда торчали завязки от белых кальсон. Таким был в старости бывший управляющий графов Строгановых. Мы, дети, его дразнили и даже кидались в него камнями. А он скрипучим голосом говорил: «Ирина, иди сюда, я дам тебе теребачку!». Поймает за темечко и даст теребачку. Не любили мы его.
Я родилась во Фрунзе — ныне Бишкек. Но почти сразу отец с матерью переехали. Отец учился в Туркестанском университете на артиллерийском отделении, где, кстати, деканом был Троцкий. Потом отец стал начальником особого отряда по борьбе с басмачами, и мы очень долго жили в Чилике — райцентре на границе Киргизии и Казахстана. Мама работала в ГПУ машинисткой. У отца был свой конь Рашид, который трижды выносил его раненого из боя. Рашида несколько раз воровали, уводили в Китай, но красавец-конь вновь возвращался к отцу. Это картины детства, которые остались в памяти. Словно смотришь сон и видишь все сквозь какую-то дымку. Тридцатые годы, мне не было еще трех лет. Как-то вечером кто-то прибегает к маме и говорит: «Привезли! Пошли!». И мама берет нас с братом за руки, и мы куда-то бежим. Потом оказываемся во дворе ГПУ, туда привозят после боя раненых. Кто мертвый, кто живой, кто без ног, кто без рук. И вздох облегчения: «Слава Богу, наш живой...». А вокруг стоит вой, плач.
Яркая картина детства связана с тем, как я научилась ходить. Причем никто из взрослых не видел, как это произошло. Отец был заядлым охотником («Я выросла среди собак и лошадей!» — смеется Ирина Викторовна. — Прим. ред.), держал охотничьих собак. Причем давал им такие звучные клички, как Цезарь, Граф, Лорд, Милорд. Мне запомнился спаниель Граф — очень злой, не любивший детей. А вот Цезарь, рыжий сеттер, был добрейшим существом. Я сидела на полу, играла с игрушками. Он подходил, подставлял мне бок, я вцеплялась ему в шерсть, и он меня вел. Хорошо помню: собака и я — идем вместе. Мне было девять месяцев. Однажды, мама уже рассказывала, на постоялом дворе, когда мы переезжали из Чилика в Алма-Ату, все расположились у казанка на кошме. Я сидела с мамой, и вдруг она видит, меня рядом нет. Она туда-сюда, потом смотрит, а я стою возле колодца и заглядываю внутрь. Она закричала: «Ирка!», и вдруг на глазах у изумленной мамы я от колодца пустилась бегом. Она ведь не знала, что я уже самостоятельно хожу. Я очень рано начала говорить. Запоминала, говорила целыми фразами. Да еще и нянька, наверное, учила всяким пакостям! Мама вспоминала, что местные бабки говорили: «Старуха она у тебя, не жилица!» Мол, долго жить не будет. «А почему?» — «Да шибко умная, шибко много говорит!» Отцовские родственники были людьми интеллигентными. А вот семья мамы — сугубо рабочая. Мама сама ивановская, Волкова ее фамилия. Ее отец был мастером на меланжевом комбинате в Иванове. Мама рассказывала, что когда началась революция, бабушка спрашивала: «Отец, мы за кого с тобой будем-то? За большевиков или за меньшевиков?» — «Мы с тобой, мать, люди маленькие, значит, за меньшевиков». Так они и жили в своем доме. Дед умер рано, бабушка не работала — воспитывала детей. Четырех девок, да еще сводных маминых сестер, по всей вероятности, от первого брака деда. Когда мои родители уехали в Иваново, мне было три года, я осталась у родителей отца в Алма-Ате. Мое увлечение книгами, литературой пошло именно из дома бабушки. Я жила у них года три, почти до 1937-го.
На другой день я вышла на улицу в бархатном пальтишке горчичного цвета с булкой, намазанной вареньем. Встречаю вчерашнего мальчишку и с гордым видом заявляю ему: «Христа ради просить неприлично!». А он мне врезал, отобрал булку с вареньем и убежал. Так закончилось мое «Христа ради».
Бабушка сама очень строго следовала правилам этикета. Кто бы к ней ни приходил, всегда была накрахмаленная скатерть, кольца с салфетками, даже если кушать особо нечего. Или, к примеру, бабушка говорила: «Паша, обедать!». А дед сидит в своем кабинете, читает. Он встает, снимает домашнюю толстовку, надевает сюртук, причесывает свои кудри и только после этого садится за стол. Пяти лет мне еще не было, как научилась читать. Половину из дедушкиной библиотеки, где была целая полка с «Золотой детской библиотекой», перечитала, тайно была влюблена в Лермонтова. Мне выписывали журналы «Еж» и «Чиж», где печатались Маршак, Хармс, Барто. А первым стихотворением, которое я выучила не с голоса, а сама, оказалось с шоколадки, которую мне подарили. Там был нарисован кот и написаны стихи: Вот кот раз шесть моет лапкой на морде шерсть. Однажды приехал мой двоюродный брат Витя из Иванова. Решили, что мы, дети, расскажем стихи. Я к тому времени уже Оливера Твиста прочитала, «Мцыри» читала фрагментами, а Витька старше был года на два. Он сказал: «Тобуретку довай!» Встал по струнке и на окающем наречии выдал какую-то скороговорку. А в финале протянул руку: «Давай копейку!» Спустя тридцать лет я приехала в Алма-Ату, пошла на улицу Амангельды Иманова, где мы жили, стала искать наш дом. Он сохранился, правда, был старым, полуразрушенным... Путь на Дальний Восток, ставший судьбой
В Хабаровске отец работал в управлении лагерей в оперативно-чекистском отделе. Мы с мамой и двумя братьями два года жили в Иванове, и отец приехал за нами в 1939 году. Я к тому времени уже закончила первый класс, и 31 августа 1939 года мы выехали в Хабаровск. 11 суток поездом тащились. А в Чите отец от нас отстал — в гимнастерке, без портупеи, без документов, в тапочках. Мы приехали в Хабаровск, никого там не знаем, а у мамы только листок с адресом, где отец снимал квартиру на улице Московской. Первое впечатление от города: булыжная мостовая, а посередине бегут три поросенка. И деревянные тротуары — такого я еще никогда не видела, потому что в Иванове был только асфальт. Семья Пройдисветов тепло нас приняла, у них мы прожили три дня, а потом приехал отец — в тапочках, обросший. Еще через три дня Пройдисветы уехали в Николаевск-на-Амуре, и мы остались в их комнате. В этом доме на улице Торговой (район нынешних улиц Ким Ю Чена и Московской) впятером в одной комнате жили до 1941 года. Мама работала машинисткой в УЛАГе. В 1941 году отец уехал в Умальту (Верхнебуреинский район), где открыли месторождение молибдена. Там организовали рудник, а отца назначили маркшейдером — он ведь был горным мастером. А в июле мы собирались возвращаться в Иваново. Ехали ведь сюда всего на два года, да и маме в Хабаровске не очень нравилось. Но тут началась война... В лагерь для заключенных в Умальте уже стали ссылать немцев со всего Советского Союза. Тесен мир. Из Ленинграда отправили директора Ленгосконцерта Рудольфа Краузе — очень популярную в то время личность. В Умальте он организовал драматический кружок, и отец у него играл. Потом, когда война кончилась, Краузе отправили в Чегдомын. Он не стал возвращаться в Ленинград. В Чегдомыне много лет работал директором Дома культуры, был известным деятелем культуры. Отец вместе с Краузе играл в любительских спектаклях, а муж мой, В. Г. Никифоров, работал с Краузе до войны в Ленгосконцерте!
Помню очень хорошо музыканта, который приехал со своей виолончелью. У него был рак желудка, и он ехал умирать. Мы с ним пошли на базар, купили замороженного молока и решили его вскипятить. В итоге — замыкание, сгорел кипятильник, и молоко испортилось. Была женщина с двумя детьми, она привезла от отца сухое молоко. Оно пахло бензином, но мы его все равно съели. Люди, ехавшие из лагеря, жили у нас подолгу, так как билеты на поезд было достать очень трудно. Спали на полу. Отца мы не видели всю войну. Мама работала, была очень деятельной активисткой. Как наш дальневосточный поэт Павел Халов когда-то сказал: Анна Ивановна была самым важным человеком в нашем доме. Она не занимала никаких важных должностей, но она была всем очень нужна. Мама была членом МК профсоюза, писала письма солдаткам. Они приходили к ней плакаться, она помогала им составлять разные заявления, выбивала для них валенки, ботинки, одежду. До самой смерти у нее была, как раньше говорили, активная жизненная позиция. Трудная маме жизнь досталась. Всю войну прожила одна. Садила картошку на островах и на своих плечах по 17 мешков перетаскивала. Нас она берегла. Хотя в УЛАГе снабжение было довольно приличное, давали паек. В магазине осуществлялось обслуживание по 1-й, 2-й и 3-й ступеням. Первая ступень — для начальства. Это белый хлеб, колбаса. Вторая ступень для сотрудников среднего уровня, а третья — для простых работников — машинисток, портных и т. д. В нашем доме жила семья будущего писателя Павла Халова. Его мать Антонина Николаевна не работала сначала. Она была очень хорошей портнихой и обшивала весь наш дом, всех ребятишек. Шила все — от трусиков до пальто. Отец Павла — очень крупный инженер-строитель. Он умер очень рано — в 33-м или 34 году. Антонина Николаевна осталась одна с двумя детьми, совершенно не приспособленная к жизни. Была она женщиной романтичной, стихи читала. И вот моя мать за нее взялась. «Ты че сидишь? Давай ноги в руки, тебе детей надо кормить! На картошки, начисти, свари!» В общем моя мама взяла ее к себе. Мы с Павликом спали на одной кровати валетом под солдатскими одеялами. А потом мама устроила Антонину Николаевну на работу в пошивочную мастерскую. Мы очень дружно жили, все друг друга поддерживали. Тем более, все под одной бедой ходили, да еще и страх репрессий. Но мама говорила, что в те годы они многого просто не понимали. А какие-то вещи воспринимали как свершившийся факт. Бывало так, что начальник вдруг превращается в заключенного. Да что там, весь Хабаровск был в зонах. Это стало обыденностью...
Сложное время. Сейчас, когда начинают одной только черной краской красить прошлое, это неправильно. Все равно в людях оставалась человечность. Я запомнила много добрых, хороших людей... Детство и юность на фоне войны...Великая Отечественная... С одной стороны, она стала для нас полной неожиданностью, но с другой — нас усиленно готовили к возможным военным событиям. Мы, школьники, сдавали спортивные нормативы на значки ГТО и ГСО — «Готов к труду и обороне» и «Готов к санитарной обороне». Я тоже сдавала нормативы на эти значки. Существовало добровольное Общество содействия армии и флоту — ОСАВИАХИМ, члены которого должны были уметь стрелять, быть спортивно подготовленными. Были даже такие стихи: Мы войны не хотим, но себя защитим. И такие походы нередко устраивали в 1939–1940 годах в наших пионерских лагерях. Когда началась война, мне было 11 лет. В этот момент я как раз отдыхала в пионерском лагере, и на 22 июня у нас было намечено торжественное открытие смены. Мы заехали за неделю до этого, готовили концерт, вечерний костер. А в этот день к нам приехали родители, было очень весело и здорово. Конечно же, мы ничего не знали, ведь мы находимся с Москвой в разных часовых поясах. В 11 часов утра по нашему времени там началась бомбежка, а в лагере был самый разгар праздника... Вечером вожатые пошли на планерку, и уже чувствовалась какая-то нервозность. Начальник лагеря, конечно же, уже знал о начале войны.
Первое, что исчезло из магазинов, — соль, мыло и спички. Я не могу сказать, что мы сильно голодали, но было голодновато. Система МВД, где работала моя мама, как-то еще снабжалась, но у меня были друзья, семьям которых приходилось очень трудно. Из-за близости японской квантунской армии в Хабаровске была очень напряженная обстановка, почти прифронтовая. Мы со дня на день ждали, что здесь могут начаться военные действия. И потому с нами все время проводилась политическая работа, вроде того, что «держи язык за зубами» или «болтун — находка для шпиона». Естественно, что в школах усилились уроки военного дела: нас учили кидать гранаты, стрелять. А в пионерских лагерях, как самое обычное дело, — пятикилометровые походы в противогазах. А я была такая идейная! Маленькая, не очень сильная, но упорно шла со своим отрядом, изо всех сил стараясь не отставать. Помню, как старший пионервожатый Анатолий Иванович Сафронов втихаря брал мой рюкзак и нес. А еще нас учили быстро одеваться. Спустя годы, когда я уже работала в филармонии, во время гастролей мои коллеги удивлялись тому, как быстро я переодеваюсь. А я говорила, что хорошую школу прошла во время войны... Среди наших соседей, знакомых было немало тех, кто накануне войны уехал в отпуск на запад. Так вот кто-то по полгода добирался до Дальнего Востока, кто-то в пути терял своих родных... Чтобы не голодать, обязательно садили картошку. Она была спасением. У поэтессы Людмилы Миланич есть великолепное стихотворение «Меню военных лет»: На первое — вода, Вот это абсолютно точно! А еще во всех семьях были бидончики или судочки, в которых приносили домой обед из столовой, которую открыли в здании Центрального гастронома. У меня была подруга Наташа. Спустя годы она призналась, что когда во время войны приходила к нам в гости, всегда боялась попасть на обед. Потому что моя мама тут же усаживала ее за стол, отрезала хлеба от своей порции, наливала ей супа из своей тарелки... Война застала меня в школе № 3, а через год нас разделили: наша школа стала мужской, а школа № 4 — женской. Каждый год по весне у нас проходили городские олимпиады, где я читала стихи и, становясь победительницей, всегда обеспечивала себе школьное форменное платье. Точнее, отрез ткани, который давали в качестве поощрения за хорошее чтение. Дважды меня награждали тканью, а однажды, когда появилась американская гуманитарная помощь, мне подарили демисезонное пальто и зеленые гольфы. Для нас это было такое чудо: какие-то странные носки до колен! Но самое интересное, когда мне подарили туфли дивной красоты. Я их берегла и выходила в них только на сцену. И вот как-то возвращалась с концерта домой в этих туфлях и попала под дождь. А подметки-то у них оказались картонными и размокли! Но мама туфли спасла: отнесла их сапожнику дяде Саше Шараю, заключенному, который еще в шестнадцатилетнем возрасте учился сапожному делу у какого-то австрияка. Он потом работал в театре музыкальной комедии сапожником, и пока был жив, шил мне обувь... Вообще, не зря говорят, что нет худа без добра. Во время войны в Хабаровске побывало немало интересных людей, коллективов. На сцене ТЮЗа, где тогда располагался Дом пионеров и школьников, шли спектакли ленинградского театра, находившегося в эвакуации. На сцене театра драмы, а в то время клуба НКВД, в годы войны базировался Харьковский драмтеатр, где были удивительные актеры Крамов, Аристова.
В Хабаровске во время войны была светомаскировка, и с наступлением вечера город был совершенно темным. И спектакли начинались очень поздно, в 20.00, а заканчивались примерно в полночь. Еще вспоминаю, что на центральной улице, где сегодня находится магазин «Детская книга», в окне размещалась постоянно обновляющаяся выставка сатирических рисунков. Их авторами были Вадим Павчинский и Дмитрий Нагишкин. А надписи к рисункам делал Петр Комаров. И всегда толпа стояла у этой выставки в окне. Шутили, смеялись... Когда пришла долгожданная победа, мне исполнилось уже 15 лет. Я очень хорошо помню день 9 Мая 1945 года. Накануне стояла какая-то пасмурная погода. Я шла по городу, и было так тихо-тихо, словно перед грозой. И на улицах — ни души. Пришла домой, и соседи, почему-то шепотом, сообщили, что вроде бы война закончилась. А все действительно шло к победе, мы это знали и ждали. А шепотом говорили, я думаю, потому, что еще остался страх прошлых лет — не говорить громко о важном. На следующий день утром все наши классы собрали в большом зале. Учителя улыбаются сквозь слезы. Объявляют, что пришла Победа! Мне ярче всего запомнилась учительница начальных классов Екатерина Николаевна Бондарь. Ее муж, Герой Советского Союза, был танкистом и погиб на фронте. Известие о его смерти она получила накануне 9 Мая. Уроки отменили и нас отпустили домой. А день был такой солнечный! Улицы запружены людьми, все обнимаются, целуются, поздравляют друг друга. И среди этой толпы ликующих людей запомнился молоденький лейтенантик, наверное, только-только из училища. Тоненький, худенький и весь в губной помаде. Следы поцелуев горели на его щеках! Вообще когда я размышляю о войне, первое, что вспоминаю, — взаимовыручку. Конечно, и репрессии, и война жестоко перемесили человеческие судьбы, и все же в том времени много светлого и доброго. И я думаю, что мое детство и юность были хорошими. Хабаровск послевоенный
Но потом отменили карточки, и с каждым годом стали снижаться цены. Помню, как все ждали этого сообщения по радио. Со временем появились магазины Особторга, вроде нынешних коммерческих, открылся Центральный гастроном, перестав быть столовой, и там появилось множество продуктов по безумно высоким ценам. Но к празднику всегда выкраивали из семейного бюджета и брали 100–200 граммов конфет или чего-то вкусного. Но на этом фоне была дешевая рыба и, кстати, красная икра — всего 1 рубль 70 копеек за килограмм. Она в те времена не считалась таким уж деликатесом. А в доме, где позднее появилось кафе «Даурия», располагался фирменный рыбный магазин. Там стоял огромный аквариум, в котором плавали толстолобы, желтощеки, верхогляды, и продавец захватывал их сачком. И вообще с каждым годом становилось все легче и легче. Запомнились еще первые после войны выборы в Верховный Совет СССР. Это был всенародный праздник, и на всех избирательных участках целый день шли концерты, которые давали и профессиональные артисты, и самодеятельные. Еще в 1945 году я перешла в школу № 5, где существовала мощная самодеятельность под началом Андриана Исидоровича Агафонова. А вообще-то он руководил оркестром народных инструментов, который выступал на краевом радио. Яркая личность в музыкальном мире. Очень интересный человек, оставивший немало учеников, тоже народников. Это было очень трудное время, но радостное. Каждый день приносил какую-то радость, хоть и жили мы не богато. У меня было всего два платья — школьное и выходное. А после 9-го класса я сбежала из школы в ТЮЗ, где открыли театральную студию. Совершила, в общем-то, отчаянный поступок, а через две недели студия закрылась. Для родителей, конечно, это стало шоком. Я ведь еще долго скрывала, что ушла из школы. Правда, довольно быстро поняла, что без образования в театре делать нечего. В ТЮЗе в то время работало много интересных актеров — таких старых интеллигентов. Вера Павловна Веннади, Галина Александровна Посербская. Кстати, ее дочь с мужем — Арбенины — были первыми актерами ТЮЗа. Эти люди имели за плечами хорошую театральную школу и обладали высокой культурой. Со мной часто занималась Галина Александровна Посербская и дала мне очень многое. Именно она познакомила меня с Галиной Александровной Роден — известным режиссером, руководителем радиотеатра. К слову, она была одним из первых преподавателей Хабаровского института культуры. Я пошла в педучилище, а уже на третьем курсе мне предложили работать на краевом радио. Владимир Иванович Диордиенко, председатель Хабаровского радиокомитета, взял меня в драмгруппу, и я даже стала получать зарплату — 840 рублей. Должность моя звучала так: артистка драмгруппы 3-й категории. Читала я в основном детские передачи. Правда, директор педучилища поставил мне условие: если хоть раз опоздаю на занятия, он запретит мне работать. И я ни разу не опоздала! Да и педагоги шли мне навстречу. В общем грех жаловаться: я всегда находила в людях доброту и поддержку. Просто удивительно везло. Я все время вспоминаю строчку из стихотворения Михаила Асламова: «Жизнь щедра на людей хороших. Может, мне везет? Не скажу...»
После смерти Сталина в радиокомитете произошла реорганизация, драмгруппу упразднили, и меня перевели в дикторы. Вот тут-то у меня и начались неприятности. Голос мой был звонким, тонким и «прозрачным». Очень хорош для «Пионерской зорьки», но абсолютно не подходил для официальных материалов. В общем и слез было много, и обид... Я года три сидела на одних концертах и передачах на сельскохозяйственную тему. Но мне очень здорово помогали дикторы Ирина Гавриловна Игнатенко, Ирина Николаевна Михайлова, Дмитрий Александрович Сугробкин. Вообще дикторская группа в Хабаровске была потрясающая — необыкновенно красивые голоса, высочайшая культура. Причем отличить хабаровское радио от московского было невозможно. Еще во время войны на радио работали сильные дикторы. К примеру, Казимир Шишкин — наш местный Левитан. Правда, его я уже не застала. А потом на хабаровское радио пришел работать Виктор Иванович Балашов из Москвы, и с его приходом в моей жизни произошел перелом. К нам в город приехал известный диктор Юрий Ярцев (вел концерты певицы Марии Максаковой), и его пригласили на радио, чтобы он провел с нами занятия. И вот он с каждым диктором индивидуально позанимался, нашел, конечно же, все мои недостатки, подсказал, что нужно делать, а когда подводил общий итог, то совершенно неожиданно для всех сказал, что на радио есть молодой диктор, но по логике чтения он всех за пояс заткнет. Не хватает только уверенности и смелости. И вдруг называет мое имя. Все ахнули! И вот после отъезда Ярцева мне уже стали доверять серьезные передачи. Как раз в это самое время — 1958 год — начались гонения на Пастернака. И вот эти «обличительные» материалы по поводу Бориса Леонидовича мне приходилось «вещать». Доярка такая-то, инженер такой-то требуют выгнать его вон из Советского Союза... Но тогда, скажу честно, я мало во всем этом разбиралась. Я стала продуктом советского воспитания — пионерка, комсомолка. И с творчеством Пастернака практически не была знакома. Так, читала отдельные стихи, строчки. Шестидесятые — годы романтики и ярких встреч
Приезжал Шукшин. Пришел на радио в литературную редакцию мужичок в кепке и плаще. Твардовский был. Ему очень понравилось, как его «Василия Теркина» читал Дмитрий Александрович Сугробкин. Твардовский говорил, что это лучшее исполнение. Конечно, работа в детской редакции для меня незабываемое время. А вместе с нами в одном кабинете находилась молодежная редакция «Факел», вокруг которой тоже сплотилось очень много интересных людей. Помню, как приходил никому тогда еще не известный рабочий сцены ТЮЗа Валерий Шульжик и приносил свои первые стихи, записанные в тетрадку. Стихи потрясли, и уже буквально через неделю они звучали в эфире. Я была первым чтецом стихов Валерия Шульжика, первым режиссером, и когда в свет вышла первая книга его стихов «Два арбуза», он подписал ее для меня так: «Почти соавтору...» Часто к нам в редакцию приходили поэты Роальд Добровенский, Борис Копалыгин, писатель Анатолий Вахов, выступали на радио. Здесь же я познакомилась со Степаном Смоляковым, Арсением Семеновым. Словом, целая плеяда ярких, талантливых литераторов. У радио тогда были крепкие связи с ТЮЗом и театром драмы. В те годы наши хабаровские театры были на взлете. ТЮЗ называли лабораторией искусства. Там был интересный режиссер Август Балтрушайтис, который потом уехал на киностудию в Питер, работал с Козинцевым. Он поставил пьесу Кедрина «Рембрандт», где необыкновенно работал Михаил Кон, «Необыкновенное чудо» Шварца, и каждый его спектакль был событием. После Батрушайтиса в ТЮЗ пришел Анатолий Дмитриевич Никитин и тоже сделал в театре революцию. Его спектакль «Ревизор» вызвал такие бурные дебаты, что даже крайком партии заинтересовался им. А в театре драмы главным режиссером был Ян Цициновский — личность неординарная, яркая.
В те годы творческий люд как-то очень дружно жил — артисты, писатели, художники, поэты. Особенно когда открылся Дом актера по улице Комсомольской. Там мы смотрели фильмы, которые нигде больше не показывали, там проходили концерты наших первых джазовых музыкантов — Славы Захарова, Вадима Горовца, Александра Фишера. Надо сказать, что мое окружение было необыкновенно интересным — своего рода образовательная школа жизни. Так сложилось, что я, человек, в общем-то, далекий от музыки, оказалась в музыкальной среде. В 1958 году художественный руководитель краевой филармонии Владимир Чернин и композитор Юрий Владимиров предложили мне вести концерты Новосибирского симфонического оркестра, который приехал к нам на 100-летие Хабаровска. Дирижировали тогда яркие дирижеры — Кац и Кондрашин. С появлением самолета ТУ-104 путь в Хабаровск из Москвы стал не таким утомительным. Ведь до этого около трех дней приходилось добираться до нас с бесконечными взлетами и посадками. И вот стали приезжать лауреаты международных конкурсов, известнейшие мастера, яркие исполнители — дирижер Натан Рахлин, пианисты Мария Юдина, Святослав Рихтер. Помню, как Натан Рахлин сказал мне, дав, по сути, установку на всю жизнь: «Деточка, ведущая — это камертон для музыкантов, дирижера и слушателя». Вообще с хабаровским симфоническим оркестром я начала работать еще тогда, когда он был на радио — с 1952 года, а на открытую концертную эстраду вышла 28 мая 1958 года. С тех пор вся моя жизнь оказалась связанной с Дальневосточным симфоническим. В 1970-м я пришла работать в филармонию, но отношений с родным радио не порывала... Несколько слов о Хабаровске
Конечно, прошлое всегда кажется лучше, чем оно было на самом деле. И это понятно. Мы были молоды, воспринимали все иначе, жили с надеждой. Сейчас я в том возрасте, когда приходится оглядываться назад, но при этом все равно очень хочется смотреть вперед! |
|||
|