Мои предки приехали в Сибирь при царствовании императрицы Екатерины II. Основанием села считается 1764 год. Переселенцами из западных областей России были неграмотные крестьяне. Кто они и откуда — передавалось ими из уст в уста. Так, по линии моего отца Евстафия Матвеевича я знаю, что большая семья его прадеда жила в деревне в районе Пскова. Крестьяне, закончив осенние полевые работы, отправлялись на санях на заработки. Они возили щебень для мощения дорог строящегося города Питера. А предки моей мамы Матрены Андреевны приехали с юга России. Ее бабушка, которая прожила 103 года и оставалась до последних дней жизни в ясной памяти, рассказывала: «Ехали до места назначения три года. Летом на телегах, зимой на санях. Путь дальний, много рек на пути, а ни мостов, ни переправ не было. Чтобы двигаться дальше, приходилось ждать замерзания реки. А где мы жили, там был край света. Сплошь Черное море, а за морем — одни нехристи турки. Частые их набеги на наши деревни приносили много бед, они забирали в полон молодых баб и девок, грабили все, что можно унести, убивали птиц, угоняли скот». Переселенцы привезли в Сибирь свои традиции, свой уклад жизни. Например, в нашем селе (это я уже помню) в домах полы были деревянные, крыши покрыты тесом. В избе — русская печь, полати, а в горнице печь-голландка. А рядом село Колачёвка. Там жили переселенцы с Украины. У них хаты с глиняным полом, а крыши покрыты соломой.
Год Моя бабушка, Екатерина Тимофеевна, зашла во двор, низко кланяясь на все четыре стороны: прощалась со всем, что было дорого. Последний поклон оборвал ее пятьдесят четвертый год жизни. Обоз ушел. Нашу семью оставили для похорон с условием, что на пристани, где партия выселенцев будет ждать пароход, мы догоним их. После похорон отцу выдали справку: семья из семи человек следует на Агне-Афанасьевский прииск (это от Хабаровска вниз по Амуру). Подводу никто не дал, вдогонку пошли пешком. Вещей разрешалось взять самую малость, только то, что могли взрослые члены семьи унести в узлах или в мешке. Мама заранее сшила из материи два чехла: один поменьше, другой пошире и подлиннее. Эти чехлы, набитые сухой травой и мхом, служили нам подушкой, матрацем, и в товарном поезде, и потом на прииске.
Спецпоселение — это не тюрьма, в которой хоть баландой кормят. Здесь на все про все каждая семья зарабатывала, как могла. Мужчины были разделены на две группы: старатели (мыли золото лотками весной, летом и осенью) и строители бараков. Поселок только строился. Женщины и дети с весны и до глубокой осени занимались сбором черемши, ягод, грибов и кедровых шишек. Все сдавали на приемный пункт, а в конторе за работу выдавали бумажки с печатями: круглая печать за золото, треугольная — остальным. Бумажки назывались бонами. На эти боны в лавке родители получали продукты. Денег у спецпереселенцев не было. Зимой, когда заканчивался промывочный сезон, старателей направляли на валку леса, а женщины и подростки отправлялись на заготовку дров и сушняка. Никто из детей не учился, школы не было. Была контора, вооруженная охрана поселка, конюшня, баня одна на всех (топилась она по-черному). Ни поликлиники, ни аптеки в поселке не было. Не было ни врача, ни медсестры. Жизнь нашей семьи на прииске не заладилась. Заболел дедушка Матвей Егорович: он потерял рассудок, и его пришлось привязывать к нарам, чтобы не убегал. Караулить некому, все выходили на работу. Осудили отца «за контрреволюцию» (он работал плотником), увезли неизвестно куда. Умер дедушка, его похоронили недалеко от барака. Мама очень боялась за старшего
На проселочную дорогу вышли, когда начало светать. Здесь корейцы простились с нами, сказав, что теперь не страшно, прииск далеко, дорога одна, мы не заблудимся и дойдем до станции самостоятельно. Советовали с дороги ни в траву, ни в кусты не ходить — там змеи. Сами же они свернули с дороги на тропу, ускорили шаг и быстро скрылись из виду. Мы устали, сели на дорогу отдохнуть. С собой мама дала нам булку черного хлеба, несколько картофелин в мундире и баклажку воды. С трудом к ночи мы добрались до Облучья, преодолев 30 километров пути. В некоторых домах уже спали, а в крайней от дороги избе горел свет. Мы постучали, нас пустили, оставили ночевать. Утром, узнав нашу историю, хозяева согласились взять нас на квартиру с условием, что я буду нянчить их ребенка, а Георгия они устроят на работу.
На прииске мама металась между людьми и всем говорила, что дети ушли в лес за шишками и не вернулись. Переживала она искренне, так как не знала, дошли мы или нет: путь неблизкий, да и в тайге всякое может случиться. Недели две мама со слезами и причитаниями ходила к начальству и просила помочь найти детей. Она так надоела всем, что на нее махнули рукой и сказали: «Тетка, отстань, ищи сама». Так, в начале октября, без документов, с теми же корейцами, мама пришла к нам, они же помогли ей принести кое-что из наших вещей. Устроилась мама работать уборщицей на вокзале, сказав, что ехали в Хабаровск, в дороге украли документы и деньги, вот она и осталась одна с детьми, а мужа давно нет. Однажды неожиданно на перроне вокзала мама встретила Шуру, пропавшего год назад. Он рассказал, как спасся от медведя, но с того дня стал бояться тайги. Жил он в общежитии, а работал помощником кондуктора на товарном поезде. Сослуживцы помогли ему узнать, куда отправили нашего отца. Они написали запрос от имени Шуры, и пришел ответ: наш папа отбывал срок в окрестностях Хабаровска. Второй брат, Георгий, устроился учеником санитара в банно-прачечном поезде, который работал на линии Сковородино — Хабаровск. В поезде он не только работал, но и жил. Достигнув
совершеннолетия, Георгий стал санитаром на санобработке вещей вербованных, которых в те годы много ехало на восток. В санпоезде брат проработал до 1938 года. Мама вместе с Шурой решила за осень и зиму заработать деньги на билеты, чтобы весной Чтобы поступить на работу, опять приходилось говорить, что многодетная мать ехала по вербовке, а по дороге украли деньги и документы, а мужа давно нет. Шура устроился комендантом в «Авторемлес» и получил на семью комнату в бараке в 9 квадратных метров. В комнате были печка-буржуйка и складной стол, который на ночь раздвигали, клали на четыре табуретки, сделав нары на всех нас. Мы радовались, что так хорошо устроились. Соседка по бараку рекомендовала маму, узнав ее «легенду» о вербованных, и маму приняли уборщицей в штаб фронта. Шел март. Зима выдалась морозной и очень снежной. Был обычный день, и я случайно услышала, как Шура тихонько говорил маме, что лагерь заключенных находится на Батуевской ветке. Когда мама и Шура ушли на работу, а мы выполнили ежедневное задание — запасти дровишек для печки, решили пойти поискать нашего папу. Никому ничего не сказав, отправились в путь. Спрашивать решили подальше от нашего барака. Нам удалось узнать, что Батуевская ветка где-то около железнодорожного вокзала. С большим трудом, по нечищеным, заснеженным улицам, мы добрались до вокзала. Теперь мы спрашивали, где лагерь заключенных. Там, где сейчас большой торговый центр, раньше находился лагерь, обнесенный со всех сторон колючей проволокой в несколько рядов. По углам ограды — сторожевые вышки, а еще были ворота и проходная будка с милиционером. На территории лагеря — несколько бараков, один из бараков поодаль от остальных, но ближе к ограждению — столовая и кухня. Людей на территории не было. Мы стояли переминаясь с ноги на ногу, ждали, у кого бы спросить. Из дверей кухни вышел парень, вылил помои с очистками. Заметив нас, поинтересовался: — Чего вам надо? — Мы пришли к папе. — А кто ваш отец? — Евстафий Пономарев. — Ладно, поспрошаю... И ушел, а мы остались ждать. Мы думали, он пошел спрашивать, а он ушел работать. Мы мерзли, но ждали. Из окна кухни нас было видно. Вышел большой дяденька в белом колпаке и в белой одежде. Махнул нам рукой в сторону проходной будки. Мы подбежали. Из будки вышел милиционер, передал нам сверток и сказал: «Быстро тикайте». Мы выбежали на ближайшую улицу, приткнулись к забору и развернули сверток: два кусочка серого хлеба, намазанные маслом!!! Не успели опомниться от такого гостинца, как хлеб съели. А вы знаете, какой вкусный хлеб с маслом?! Словами не передать. В стране была карточная система, и детям выдавали хлеба 400 грамм на день. Всегда хотелось пайку съесть за один раз.
Мы еще два дня подряд ходили к лагерю и стояли часами, но никто не выходил. И только на третий день к вечеру вышел большой дяденька, что дал нам хлеб, и сказал: «Ваш отец здесь, но он подойти к вам не сможет, нельзя, да и вам сюда ходить не надо. А вот мать может прийти на свидание». Он опять пошел к проходной будке и поманил нас. Мы подбежали, вышел милиционер, дал мне в руки алюминиевую миску и две ложки и сказал: «Ешьте, и чтоб вашего духа больше здесь не было». Быстро, не жуя, проглотили пшенную кашу, вернули чистую миску — такую чистую, что ее и мыть не надо было. Мама на свидание не ходила, она боялась, что случайно кто-нибудь увидит, и она потеряет работу. А на работе ее похвалили, и она получила грамоту с благодарностью. К тому же теперь мы знали, где наш папа. Но одно было плохо: маминой и Шуриной зарплат очень не хватало. У нас на четверых было два полотенца, по смене белья, а ни одеяла, ни подушек, ни матраса не было. Мама старалась экономить как могла, но это у нее плохо получалось. И тогда я и мой братик решили сами зарабатывать деньги. На том месте, где сейчас центральный рынок, находилась барахолка (толчок). Летом жарко, пить хочется, а нечего и негде. Раньше на улицах были водокачки, где продавали талоны на воду, по которым воду и отпускали. Подаешь в окошечко талон, а тетенька, обслуживающая водокачку, открывает кран, и тебе на улице в ведро течет вода. Вблизи барахолки водокачка находилась только на Станционной улице. Мы брали на двоих одно ведро на 8 литров, ковшик и алюминиевую кружку. Шли на толчок и кричали: «Кому воды холодной, воды водопроводной! Кружка воды — две копейки!» Ковшиком я черпала воду, обмывала кружку, а потом наливала пить. С первого же дня торговля пошла бойко. Кончалась вода, мы мчались к водокачке и обратно. Особенно хорошо шла торговля в воскресенье: народу много, воды не хватало. Мы так быстро бегали взад-вперед, что забывали о еде и только вечером, еле плетясь домой, вспоминали о шаньге в кармане. Из вырученных денег на себя мы не тратили ни копейки, все отдавали маме. Наша ежедневная торговля шла два месяца — май и июнь, а потом мы торговали только по воскресеньям. А дело было так: когда мама получила грамоту как ударница производства, то ее перевели убирать кабинет В. Блюхера. Помощником у него был генерал Новиков, он предложил маме по совместительству работу у них в доме, жили они на территории штаба фронта. Приходя домой, мама рассказывала, удивляясь: для чего им такая большая квартира из пяти комнат, когда их всего трое?!
Как-то я увязалась за мамой, пообещав помогать в уборке. Так и попала в генеральские апартаменты. Меня заметила дочь Новикова, позвала в свою комнату. Это было царство кукол, невиданных мною игрушек, но все разбросано, никакого порядка. Мы подружились, мне подарили красивое платье и туфельки, маме прибавили жалованье, и я стала приходить ежедневно — как на работу — играть с Лизой. С ней я и обедала (а в те годы мы получали очень маленькие пайки). Обед состоял из трех блюд: первое — суп, второе — мясо с гарниром, на сладкое — кисели или компот и еще конфетки. А после обеда мы с ней гуляли в садике во дворе штаба. В августе генерал Новиков позвал меня с Лизой в машину, и мы поехали записываться в школу. Школа находилась на углу улиц Калинина и Серышева в одноэтажном деревянном доме. Это была начальная школа для детей высшего командного состава, так называемых ромбистов. Еще там учились дети гражданских начальников, приравненных к ромбистам. В классах по Закончилась первая четверть, родители пришли за табелями, пришла и моя мама. И вот тут-то выяснилось, что я не по чину (хоть и отличница) заняла место в школе. Меня отчислили. Вторую четверть начала учиться в другой школе, где в классе было 45 человек и никакой формы: ходили в том, что имелось. После каникул, когда стала известна причина моего отсутствия, в прежней школе ребята устроили забастовку: сорвали урок и разошлись по домам. Директору пришлось о случившемся доложить родительскому комитету, который отменил решение директора о моем отчислении. Когда я вернулась, то ребята радостно прыгали и, перебивая друг друга, кричали: «Ура! Наша взяла!» Каждый старался чем-нибудь угостить меня, а я плакала от счастья и даже не могла сказать спасибо. Так прошел первый урок. Теперь ребята знали, из какой я семьи, и делились со мной картинками и красками для раскрашивания. Приносили книжки из своих библиотек. Так во втором классе я прочитала все рассказы Джека Лондона и сказки народов мира. А в третьем классе — Тургенева, Гончарова, Драйзера. Я благодарна была ребятам и помню их до сих пор: это Толя Пониманский, Юра Старичков, Рита Караваева, Рита Куталева, Аида Церифман, Лейда Нугис...
Закончился первый учебный год, и в школу поступило несколько путевок для отдыха в Артеке. Вызвали маму, и вручили ей для меня путевку. Но когда мама узнала, где находится Артек, категорически отказалась. Она вспомнила, что рассказывала ее бабушка о Черном море, где находится конец света и нехристи турки. Так счастье побывать в Артеке прошло мимо меня. В сентябре 1935 года наша школа влилась в среднюю школу № 2, которая к этому времени была построена на Комсомольской улице и предназначалась для всех детей по месту жительства. У папы оставались последние месяцы до конца срока отбывания наказания, когда от него пришло письмо. Он советовал маме за это время подыскать для него любую работу с жильем. «Работу ищите подальше от района, где вы сейчас живете, чтобы никто из соседей не спрашивал, откуда взялся отец». Поисками занялся Шура и нашел. Это был частный деревянный дом на каменном фундаменте с верандой и полуподвалом. Раньше хозяева жили в верхней части дома, а внизу была кухня и жилье для прислуги. Теперь этот дом купил радиокомитет для солистов — певцов и музыкантов, которые приезжали из Москвы, Ленинграда и других городов, и в Хабаровске работали по договору В доме было пять отдельных меблированных комнат, три печки-голландки (топились из коридора), лестница в несколько ступенек и сени. При доме был большой сад, двор, огород и сарай. Администрация радиокомитета в саду повесила гамак, детские качели, а на веранде дома поставила бильярдный стол. Все было готово к приему жильцов. Вот этому дому требовались дворник и истопник-уборщица. Мама уволилась из штаба и поступила истопником-уборщицей, а пока на дворе было лето, она выполняла обязанности дворника и уборщицы. Семье разрешили занять нижнюю часть дома, состоящую из кухни и комнаты. Мы поселились на улице Мухина, 18, а с 1 сентября 1936 года я и брат Иван пошли учиться в среднюю школу № 34. Шура закончил курсы счетоводов, его приняли в бухгалтерию управления железной дороги. К зиме вернулся домой папа и стал работать дворником. В сарае мы завели кур, поросенка, а летом следующего года в огороде посадили картофель, огурцы, помидоры, лук, кукурузу. Жизнь налаживалась, но радость была недолгой.
Из Саргатского пришло известие: арестовали маминых братьев. А все началось с того, что, когда я научилась читать и писать, мама продиктовала мне письмо к своим родственникам, которые остались в деревне и с 1929 года ничего не знали о нас. И эти письма с детскими каракулями привели к неожиданным результатам. В колхозе случился падеж скота, стали искать «врагов» и нашли братьев Фадеевых. Неграмотные дядя Ваня и дядя Коля работали в колхозе: один конюхом, другой плотником. Их и обвинили в уничтожении колхозного стада. А подозрение пало на них, потому что они поддерживали отношения с сестрой, раскулаченной и высланной в 1929 году. Значит, подкулачники. Фадеевых после ареста увезли в Омск, и след их затерялся. Остались жены и одиннадцать детей. В семьях надолго поселилась нищета. Мы еще не опомнились от одной беды, как пришла другая. В ноябре 1937 года от скоротечной чахотки (туберкулеза) умер мой старший брат Александр.
А декабрьской ночью 1937 года к нам для обыска и ареста Осенью 1938 года домой вернулся Георгий. Вскоре он женился, а весной Жили мы в Хабаровске уже шесть лет, но беспокойство не покидало нас. Мы боялись, как бы кто не узнал, откуда мы, как бежали из поселения. Мы помнили и никому не говорили, кто помог нам. Мама молилась, ставила свечи в церкви, и просила Бога дать здоровья людям, выручившим нас. Что было бы с нами, если бы мы остались там? Выжили бы или нет? Уже став взрослой, я поняла, что только женщина-мать (и неважно, какой национальности) могла разделить тревогу матери за судьбу ее детей. Я сполна оценила тот риск и ответственность, что брали на себя корейцы, уводя нас из поселения. Иван с фронта пришел на костылях, а Георгий хоть и на своих ногах, но очень больным. Его демобилизовали в октябре 1946 года. Он перенес несколько операций, с большим трудом вместе с женой они вырастили троих сыновей и умерли в один месяц: он от рака, а жена от инфаркта. После войны, по настоянию моей мамы, я занялась розысками ее братьев. Писала во многие инстанции, и только в 1954 году пришел ответ: Фадеевы отбывали срок в Магадане. Дата смерти — сентябрь-октябрь 1937 года. Реабилитированы посмертно. Из семьи Пономаревых, что побывали на Сутаре, в живых остались мой младший брат Иван, инвалид Великой Отечественной войны, да я. Брат живет в Москве с семьей сына Алексея. Папа реабилитирован посмертно. Мама, умирая, просила икону отдать в церковь, что я и сделала. Мне давно за восемьдесят. Детей у меня не было. Живу одна. В Хабаровске на кладбище покоятся мои родители, два брата, два племянника, невестка и мой муж Алексей Егоров. Я никуда не уехала, хотя звали родственники. Я здесь, чтобы всегда быть рядом с ними... Анна ПОНОМАРЕВА |
|||
|
|