Ирина Никифорова. Монологи при свечах

Жизнь человека подобна свече. Создатель вдыхает в свое творение душу и зажигает огонек, давая тем самым редкий дар — светить и согревать.

Ирина Викторовна Никифорова, заслуженная артистка России. Ее творческая карьера началась со Слова. Его и сегодня дарит нам артистка на концертах Дальневосточного симфонического оркестра, где уже 47 лет она является ведущей, на своих сольных программах открывает глубины поэзии и музыки. Семь лет существует литературно-музыкальный салон Ирины Никифоровой, и неудивительно, что главным его символом стала все та же свеча.

Судьба Ирины Викторовны теснейшим образом связана с Хабаровском. Уверена, что ее воспоминания, облеченные в форму монологов, станут еще одной правдивой и интересной страницей в истории нашего города.

Елена ГЛЕБОВА


Картины детства сквозь дымку времен

Очень разные были семьи моих родителей. Папина семья — интеллигенты. Дед Павел Петрович Пастаногов — отец отца — был студентом горной академии в Санкт-Петербурге. Потом он и его друг женились на дочках своего профессора Андреева. Две эти сестры закончили институт благородных девиц также в Санкт-Петербурге. И вот молодой горный инженер Павел Пастаногов вместе с женой уехал на Ленские прииски. Позднее они жили в Якутске, потом переехали в Алма-Ату — тогда еще город Верный. Там и обосновались.

А мой прадед Петр, дед моего отца, был управляющим графов Строгановых и жил в Перми. Именно из Перми дед Павел поехал учиться в Петербург. Портрет моего прадеда по линии бабушки профессора Андреева висит и сейчас на втором этаже горной академии. Говорят, я на него похожа...

Я помню второго моего прадеда — Петра Пастаногова. Мне было лет пять, и жили мы тогда в Алма-Ате. Он был очень стар и болен. Ходил в черном суконном пальто даже в жару. Светлая борода, вихры в разные стороны, а из-под пальто всегда торчали завязки от белых кальсон. Таким был в старости бывший управляющий графов Строгановых. Мы, дети, его дразнили и даже кидались в него камнями. А он скрипучим голосом говорил: «Ирина, иди сюда, я дам тебе теребачку!». Поймает за темечко и даст теребачку. Не любили мы его.

Семья отца В.П. ПастаноговаА вот дедушку Павла Петровича мы все просто обожали. Красивый, интеллигентный. Да и бабушка, бывшая воспитанница института благородных девиц, была ему подстать. Она любила поэзию, читала много стихов на память — Бальмонта, Сологуба, Лермонтова, Пушкина. В нашем доме часто собирались гости — и на даче, и в городской квартире. Я помню керосиновую лампу в 32 свечи под зеленым абажуром, которая висела наверху, круглый стол. Был у нас беккеровский рояль — маленький такой, кабинетный. Моя тетка Зинаида играла на гитаре, дядя Зая — младший брат отца — тоже владел музыкальной грамотой. Отец мой играл на гитаре, на балалайке, на мандолине. Словом, в доме находился целый оркестр. Приходили гости, среди которых были доктора Языков, Губанов (до сих пор помню эти фамилии). Тетя Валя Губанова читала Бальмонта под музыку «Умирающий лебедь». Тогда мелодекламации были в моде. Меня, конечно, отправляли спать, но все равно из соседней комнаты было все видно и слышно. Наблюдала, вслушивалась, впитывала.

Я родилась во Фрунзе — ныне Бишкек. Но почти сразу отец с матерью переехали. Отец учился в Туркестанском университете на артиллерийском отделении, где, кстати, деканом был Троцкий. Потом отец стал начальником особого отряда по борьбе с басмачами, и мы очень долго жили в Чилике — райцентре на границе Киргизии и Казахстана. Мама работала в ГПУ машинисткой. У отца был свой конь Рашид, который трижды выносил его раненого из боя. Рашида несколько раз воровали, уводили в Китай, но красавец-конь вновь возвращался к отцу.

Это картины детства, которые остались в памяти. Словно смотришь сон и видишь все сквозь какую-то дымку. Тридцатые годы, мне не было еще трех лет. Как-то вечером кто-то прибегает к маме и говорит: «Привезли! Пошли!». И мама берет нас с братом за руки, и мы куда-то бежим. Потом оказываемся во дворе ГПУ, туда привозят после боя раненых. Кто мертвый, кто живой, кто без ног, кто без рук. И вздох облегчения: «Слава Богу, наш живой...». А вокруг стоит вой, плач.

Дед Павел Петрович ПастаноговЕще одна картина. Мне три года. Мама на дежурстве в ГПУ, отец — где-то на задании. Нас с братом отправили ночевать к учительнице Анне Вячеславовне Золотовой, но мне там почему-то страшно не нравится, я хочу домой. А у меня была нянька Лена. Как говорила мама, она ходила к баптистам. И вот, когда все легли спать, я решила уйти. А это 1933 год, время страшное, когда был голод по всей стране, когда говорили, что появилось даже людоедство. А я встала и сквозь ночной Чилик пошла домой. В полной темноте. Пришла и стала стучаться в дверь. Знаю: нянька дома. Стучу, а она не открывает. Я кричу: «Нянечка, миленькая, отопри! Нянечка, голубушка, любименькая, отопри! Нянька, дура, гадюка, отопри!». В общем, плакала и кричала, пока не распахнулась дверь. Нянька в клетчатом платье и красном платке. У нее дико болит голова. Потом выяснилось, что своим приходом я спасла ее. Оказывается, она слишком рано закрыла печь и чуть не угорела. А утром маму колотило, когда она представила, как я шла одна через страшный ночной город.

Яркая картина детства связана с тем, как я научилась ходить. Причем никто из взрослых не видел, как это произошло. Отец был заядлым охотником («Я выросла среди собак и лошадей!» — смеется Ирина Викторовна. — Прим. ред.), держал охотничьих собак. Причем давал им такие звучные клички, как Цезарь, Граф, Лорд, Милорд. Мне запомнился спаниель Граф — очень злой, не любивший детей. А вот Цезарь, рыжий сеттер, был добрейшим существом. Я сидела на полу, играла с игрушками. Он подходил, подставлял мне бок, я вцеплялась ему в шерсть, и он меня вел. Хорошо помню: собака и я — идем вместе. Мне было девять месяцев. Однажды, мама уже рассказывала, на постоялом дворе, когда мы переезжали из Чилика в Алма-Ату, все расположились у казанка на кошме. Я сидела с мамой, и вдруг она видит, меня рядом нет. Она туда-сюда, потом смотрит, а я стою возле колодца и заглядываю внутрь. Она закричала: «Ирка!», и вдруг на глазах у изумленной мамы я от колодца пустилась бегом. Она ведь не знала, что я уже самостоятельно хожу.

Я очень рано начала говорить. Запоминала, говорила целыми фразами. Да еще и нянька, наверное, учила всяким пакостям! Мама вспоминала, что местные бабки говорили: «Старуха она у тебя, не жилица!» Мол, долго жить не будет. «А почему?» — «Да шибко умная, шибко много говорит!»

Отцовские родственники были людьми интеллигентными. А вот семья мамы — сугубо рабочая. Мама сама ивановская, Волкова ее фамилия. Ее отец был мастером на меланжевом комбинате в Иванове. Мама рассказывала, что когда началась революция, бабушка спрашивала: «Отец, мы за кого с тобой будем-то? За большевиков или за меньшевиков?» — «Мы с тобой, мать, люди маленькие, значит, за меньшевиков». Так они и жили в своем доме. Дед умер рано, бабушка не работала — воспитывала детей. Четырех девок, да еще сводных маминых сестер, по всей вероятности, от первого брака деда.

Когда мои родители уехали в Иваново, мне было три года, я осталась у родителей отца в Алма-Ате. Мое увлечение книгами, литературой пошло именно из дома бабушки. Я жила у них года три, почти до 1937-го.

Отец Виктор Павлович Пастаногов. Северо-Двинская губерния. 1928Помню, как в Алма-Ате ходила милостыню просить. У нас во дворе жила очень бедная семья. Мать болела туберкулезом, отец хорошо выпивал, в семье брат и сестра. Дети всегда куда-то вечерами уходили. И вот как-то мы с бабушкой собирались погулять, на мне — розовое платье, сумочка через плечо, на голове бант и красивые лакированные туфельки. Брат с сестрой вышли с холщовыми сумками. Я спросила, куда они собрались. Говорят: «Милостыню Христа ради просить» — «А меня возьмете?» — «Ты не годишься!» — «Но я буду хорошо просить, только я не знаю, как». Тогда девочка меня научила. Говорит, что нужно руку протянуть и сказать распевно: «П-а-а-да-й-те милостыню Христа ради сироткам на пропитание!». Я повторила. Получается, да еще и со слезой. Артистка ведь была! Мальчик взял пыль дорожную, помазал мне лицо и платье, и мы пошли. Останавливались под окнами и в три голоса вопили: «Па-а-дайте...» Но что-то ничего не подавали, и мальчик обвинил во всем меня. Но потом кто-то подал мне яблочки сушеные, и я положила их в свою сумочку. Потом мы подошли к большому особняку с бронзовым колокольчиком на воротах. Позвонили и начали просить милостыню. Дверь распахнулась, и раздался удивленный голос: «Иришка, а ты что здесь делаешь?» Оказалось, это доктор Языков, который был другом нашей семьи и который играл на рояле. Мальчишка соседский схватил меня за руку и пустился наутек. А уже темнело. И мы неслись через какие-то заборы и крыши, а когда вернулись домой, было уже совсем темно. Бабушка в ужасе, тем более что Языков уже сообщил ей, как я Христа ради милостыню просила. Долго же меня отмывала бабушка!

На другой день я вышла на улицу в бархатном пальтишке горчичного цвета с булкой, намазанной вареньем. Встречаю вчерашнего мальчишку и с гордым видом заявляю ему: «Христа ради просить неприлично!». А он мне врезал, отобрал булку с вареньем и убежал. Так закончилось мое «Христа ради».

Ирина Никифорова со своей няней Леной. 1932Из алма-атинского детства помню еще, как бабушка водила меня в кукольный театр на какие-то представления. А еще были выступления агитбригад: молодые люди в синих комбинезонах, девушки — в красных косынках. Они пели какие-то частушки. До сих пор помню припев: «Чистим, чистим, начищаем, умпа-ра-ра!». Но бабушка с этого «умпа-ра-ра» меня увела, и мы отправились в гости к ее знакомой. Она принимала нас на кухне, бабушка сидела поджав губы, почти не разговаривала, а мне было страшно скучно. И когда мы уже возвращались, она сказала, что в этот дом она больше никогда не придет и за стол не сядет. Почему, спросила я? Ну, во-первых, принимали нас на кухне. Хотя даже не это главное. Стол должен быть покрытым скатертью, а на кухонной клеенке принимать гостей неприлично.

Бабушка сама очень строго следовала правилам этикета. Кто бы к ней ни приходил, всегда была накрахмаленная скатерть, кольца с салфетками, даже если кушать особо нечего. Или, к примеру, бабушка говорила: «Паша, обедать!». А дед сидит в своем кабинете, читает. Он встает, снимает домашнюю толстовку, надевает сюртук, причесывает свои кудри и только после этого садится за стол.

Пяти лет мне еще не было, как научилась читать. Половину из дедушкиной библиотеки, где была целая полка с «Золотой детской библиотекой», перечитала, тайно была влюблена в Лермонтова. Мне выписывали журналы «Еж» и «Чиж», где печатались Маршак, Хармс, Барто. А первым стихотворением, которое я выучила не с голоса, а сама, оказалось с шоколадки, которую мне подарили. Там был нарисован кот и написаны стихи:

Вот кот раз шесть моет лапкой на морде шерсть.
И все с уважением относятся к коту
За то, что кот любит чистоту.

Однажды приехал мой двоюродный брат Витя из Иванова. Решили, что мы, дети, расскажем стихи. Я к тому времени уже Оливера Твиста прочитала, «Мцыри» читала фрагментами, а Витька старше был года на два. Он сказал: «Тобуретку довай!» Встал по струнке и на окающем наречии выдал какую-то скороговорку. А в финале протянул руку: «Давай копейку!»

Спустя тридцать лет я приехала в Алма-Ату, пошла на улицу Амангельды Иманова, где мы жили, стала искать наш дом. Он сохранился, правда, был старым, полуразрушенным...

Путь на Дальний Восток, ставший судьбой

Старшина Анна Ивановна Пастаногова в годы войныОтец уже после университета (а до этого он получил горное образование) по направлению ГПУ был отправлен на лесосплав — он стал начальником лесосплава по речке Или в Казахстане. Местные называли его «маленький большой начальник Постанобка» — он был маленького роста, но большим начальником. Отец организовал женщин-казашек на работу, он совершенно свободно разговаривал на уйгурском, узбекском, казахском, киргизском. Дома практически не бывал, мы его редко видели. Отец был добрейшим человеком, интеллигентным, очень музыкальным. Потом его отправили в Иваново, а в 1937 году — в Хабаровск. А время уже наступало страшное, и даже в недрах НКВД пошла волна репрессий, стали своих собственных сотрудников расстреливать. Поэтому начальник управления НКВД в Иванове, которого я знала как дядю Васю, всех своих подчиненных, кого мог, подальше от греха растолкал на край земли. По сути, спас им жизни. Таким образом отец и попал на Дальний Восток. А самого дядю Васю, как я потом узнала, расстреляли...

В Хабаровске отец работал в управлении лагерей в оперативно-чекистском отделе. Мы с мамой и двумя братьями два года жили в Иванове, и отец приехал за нами в 1939 году. Я к тому времени уже закончила первый класс, и 31 августа 1939 года мы выехали в Хабаровск. 11 суток поездом тащились. А в Чите отец от нас отстал — в гимнастерке, без портупеи, без документов, в тапочках. Мы приехали в Хабаровск, никого там не знаем, а у мамы только листок с адресом, где отец снимал квартиру на улице Московской.

Первое впечатление от города: булыжная мостовая, а посередине бегут три поросенка. И деревянные тротуары — такого я еще никогда не видела, потому что в Иванове был только асфальт. Семья Пройдисветов тепло нас приняла, у них мы прожили три дня, а потом приехал отец — в тапочках, обросший. Еще через три дня Пройдисветы уехали в Николаевск-на-Амуре, и мы остались в их комнате. В этом доме на улице Торговой (район нынешних улиц Ким Ю Чена и Московской) впятером в одной комнате жили до 1941 года. Мама работала машинисткой в УЛАГе.

В 1941 году отец уехал в Умальту (Верхнебуреинский район), где открыли месторождение молибдена. Там организовали рудник, а отца назначили маркшейдером — он ведь был горным мастером. А в июле мы собирались возвращаться в Иваново. Ехали ведь сюда всего на два года, да и маме в Хабаровске не очень нравилось. Но тут началась война...

В лагерь для заключенных в Умальте уже стали ссылать немцев со всего Советского Союза. Тесен мир. Из Ленинграда отправили директора Ленгосконцерта Рудольфа Краузе — очень популярную в то время личность. В Умальте он организовал драматический кружок, и отец у него играл. Потом, когда война кончилась, Краузе отправили в Чегдомын. Он не стал возвращаться в Ленинград. В Чегдомыне много лет работал директором Дома культуры, был известным деятелем культуры. Отец вместе с Краузе играл в любительских спектаклях, а муж мой, В. Г. Никифоров, работал с Краузе до войны в Ленгосконцерте!

Мама Анна Ивановна Пастаногова. 1920Всю войну отец работал в Умальте, а мы с мамой жили в Хабаровске. В лагере мало было уголовников, в основном политзаключенные. И когда надзиратели видели, что человек собирается умирать и что не стоит его «зазря кормить», комиссовали и отправляли домой. Давали документы на проезд, и добирайся, как знаешь. Отец писал записки, и эти обреченные, по сути, люди приезжали к нам в Хабаровск. У нас была не квартира, а «караван-сарай». Постоянно кто-то проходил через наш дом. Я все время поражаюсь, как это маме сходило с рук в такое страшное время, когда достаточно было лишь одного доноса?

Помню очень хорошо музыканта, который приехал со своей виолончелью. У него был рак желудка, и он ехал умирать. Мы с ним пошли на базар, купили замороженного молока и решили его вскипятить. В итоге — замыкание, сгорел кипятильник, и молоко испортилось. Была женщина с двумя детьми, она привезла от отца сухое молоко. Оно пахло бензином, но мы его все равно съели. Люди, ехавшие из лагеря, жили у нас подолгу, так как билеты на поезд было достать очень трудно. Спали на полу.

Отца мы не видели всю войну. Мама работала, была очень деятельной активисткой. Как наш дальневосточный поэт Павел Халов когда-то сказал: Анна Ивановна была самым важным человеком в нашем доме. Она не занимала никаких важных должностей, но она была всем очень нужна. Мама была членом МК профсоюза, писала письма солдаткам. Они приходили к ней плакаться, она помогала им составлять разные заявления, выбивала для них валенки, ботинки, одежду. До самой смерти у нее была, как раньше говорили, активная жизненная позиция.

Трудная маме жизнь досталась. Всю войну прожила одна. Садила картошку на островах и на своих плечах по 17 мешков перетаскивала. Нас она берегла. Хотя в УЛАГе снабжение было довольно приличное, давали паек. В магазине осуществлялось обслуживание по 1-й, 2-й и 3-й ступеням. Первая ступень — для начальства. Это белый хлеб, колбаса. Вторая ступень для сотрудников среднего уровня, а третья — для простых работников — машинисток, портных и т. д.

В нашем доме жила семья будущего писателя Павла Халова. Его мать Антонина Николаевна не работала сначала. Она была очень хорошей портнихой и обшивала весь наш дом, всех ребятишек. Шила все — от трусиков до пальто. Отец Павла — очень крупный инженер-строитель. Он умер очень рано — в 33-м или 34 году. Антонина Николаевна осталась одна с двумя детьми, совершенно не приспособленная к жизни. Была она женщиной романтичной, стихи читала. И вот моя мать за нее взялась. «Ты че сидишь? Давай ноги в руки, тебе детей надо кормить! На картошки, начисти, свари!» В общем моя мама взяла ее к себе. Мы с Павликом спали на одной кровати валетом под солдатскими одеялами. А потом мама устроила Антонину Николаевну на работу в пошивочную мастерскую.

Мы очень дружно жили, все друг друга поддерживали. Тем более, все под одной бедой ходили, да еще и страх репрессий. Но мама говорила, что в те годы они многого просто не понимали. А какие-то вещи воспринимали как свершившийся факт. Бывало так, что начальник вдруг превращается в заключенного. Да что там, весь Хабаровск был в зонах. Это стало обыденностью...

Чиликский партизанский отряд. 1930Летом нас выручал пионерский лагерь имени товарища Берии для детей сотрудников УЛАГа. Лагерь был очень богатый, и кормили нас как на убой. Детство, конечно, трудное, но все равно интересное. Были какие-то тимуровские команды, вечно что-то придумывали, организовывали. А сколько находилось интересных людей среди заключенных! Родион Родионович Орлов — художник. С ним мы познакомились в пионерском лагере, где он работал художником. Его, молодого, подающего надежды, постигла участь многих невинно осужденных. Был еще среди заключенных мхатовский режиссер Яков Савельевич Хавис, повар Илья Лукич Касатадзе. И врач у нас был из заключенных. Кстати, очень многие заключенные и по городу ходили без конвоя. Помню, нам нужно было дома печку переложить, и маме давали заключенных. Печку перекладывали три симпатичных парня, один из них, Андрей, бывший лейтенант, работник этой же системы УЛАГа. Мы с ним потом часто в городе встречались. После 1953 года с него сняли судимость, он ушел в геологи, в тайге все время пропадал. Когда мы с ним виделись, он всегда говорил: «Ирочка, ваш дом, ваша мама Анна Ивановна всегда были такой отдушиной, такой отрадой для нас!»

Сложное время. Сейчас, когда начинают одной только черной краской красить прошлое, это неправильно. Все равно в людях оставалась человечность. Я запомнила много добрых, хороших людей...

Детство и юность на фоне войны...

Великая Отечественная... С одной стороны, она стала для нас полной неожиданностью, но с другой — нас усиленно готовили к возможным военным событиям. Мы, школьники, сдавали спортивные нормативы на значки ГТО и ГСО — «Готов к труду и обороне» и «Готов к санитарной обороне». Я тоже сдавала нормативы на эти значки. Существовало добровольное Общество содействия армии и флоту — ОСАВИАХИМ, члены которого должны были уметь стрелять, быть спортивно подготовленными. Были даже такие стихи:

Мы войны не хотим, но себя защитим.
Оборону крепим мы недаром.
Если завтра война, если завтра в поход —
Будь сегодня к походу готовым!

И такие походы нередко устраивали в 1939–1940 годах в наших пионерских лагерях.

Когда началась война, мне было 11 лет. В этот момент я как раз отдыхала в пионерском лагере, и на 22 июня у нас было намечено торжественное открытие смены. Мы заехали за неделю до этого, готовили концерт, вечерний костер. А в этот день к нам приехали родители, было очень весело и здорово. Конечно же, мы ничего не знали, ведь мы находимся с Москвой в разных часовых поясах. В 11 часов утра по нашему времени там началась бомбежка, а в лагере был самый разгар праздника...

Вечером вожатые пошли на планерку, и уже чувствовалась какая-то нервозность. Начальник лагеря, конечно же, уже знал о начале войны.

Лекция-концерт «Людвиг ван Бетховен». Хабаровск. 1970Нам объявили об этом на следующее утро. Сказали, что фашисты нарушили пакт о ненападении и что началась война. И еще что мы должны быть готовы к обороне. И тут же все отряды пошли в лес, рубили и пилили деревья, ветки и прикрывали этой маскировкой корпуса. Нет, мы не боялись. Только чувство тревоги. А трудности были еще впереди...

Первое, что исчезло из магазинов, — соль, мыло и спички. Я не могу сказать, что мы сильно голодали, но было голодновато. Система МВД, где работала моя мама, как-то еще снабжалась, но у меня были друзья, семьям которых приходилось очень трудно.

Из-за близости японской квантунской армии в Хабаровске была очень напряженная обстановка, почти прифронтовая. Мы со дня на день ждали, что здесь могут начаться военные действия. И потому с нами все время проводилась политическая работа, вроде того, что «держи язык за зубами» или «болтун — находка для шпиона». Естественно, что в школах усилились уроки военного дела: нас учили кидать гранаты, стрелять. А в пионерских лагерях, как самое обычное дело, — пятикилометровые походы в противогазах. А я была такая идейная! Маленькая, не очень сильная, но упорно шла со своим отрядом, изо всех сил стараясь не отставать. Помню, как старший пионервожатый Анатолий Иванович Сафронов втихаря брал мой рюкзак и нес.

А еще нас учили быстро одеваться. Спустя годы, когда я уже работала в филармонии, во время гастролей мои коллеги удивлялись тому, как быстро я переодеваюсь. А я говорила, что хорошую школу прошла во время войны...

Среди наших соседей, знакомых было немало тех, кто накануне войны уехал в отпуск на запад. Так вот кто-то по полгода добирался до Дальнего Востока, кто-то в пути терял своих родных...

Чтобы не голодать, обязательно садили картошку. Она была спасением. У поэтессы Людмилы Миланич есть великолепное стихотворение «Меню военных лет»:

На первое — вода,
В которой варилась картошка.
На второе — картошки немножко.
На третье — намажешь картошкой
Хлеба кусочек положенный —
                                                 пирожное...

Вот это абсолютно точно! А еще во всех семьях были бидончики или судочки, в которых приносили домой обед из столовой, которую открыли в здании Центрального гастронома.

У меня была подруга Наташа. Спустя годы она призналась, что когда во время войны приходила к нам в гости, всегда боялась попасть на обед. Потому что моя мама тут же усаживала ее за стол, отрезала хлеба от своей порции, наливала ей супа из своей тарелки...

Война застала меня в школе № 3, а через год нас разделили: наша школа стала мужской, а школа № 4 — женской. Каждый год по весне у нас проходили городские олимпиады, где я читала стихи и, становясь победительницей, всегда обеспечивала себе школьное форменное платье. Точнее, отрез ткани, который давали в качестве поощрения за хорошее чтение. Дважды меня награждали тканью, а однажды, когда появилась американская гуманитарная помощь, мне подарили демисезонное пальто и зеленые гольфы. Для нас это было такое чудо: какие-то странные носки до колен! Но самое интересное, когда мне подарили туфли дивной красоты. Я их берегла и выходила в них только на сцену. И вот как-то возвращалась с концерта домой в этих туфлях и попала под дождь. А подметки-то у них оказались картонными и размокли! Но мама туфли спасла: отнесла их сапожнику дяде Саше Шараю, заключенному, который еще в шестнадцатилетнем возрасте учился сапожному делу у какого-то австрияка. Он потом работал в театре музыкальной комедии сапожником, и пока был жив, шил мне обувь...

Вообще, не зря говорят, что нет худа без добра. Во время войны в Хабаровске побывало немало интересных людей, коллективов. На сцене ТЮЗа, где тогда располагался Дом пионеров и школьников, шли спектакли ленинградского театра, находившегося в эвакуации. На сцене театра драмы, а в то время клуба НКВД, в годы войны базировался Харьковский драмтеатр, где были удивительные актеры Крамов, Аристова.

Ирина Никифорова с Александром Свешниковым  на концерте его хора в Хабаровске. Начало 1960-хА в самом Доме пионеров и школьников существовала великолепная самодеятельность, участники которой выступали в колхозах, воинских частях. Я была маленькой, и меня часто на выездные концерты не брали, а вот ребята постарше ездили. Боря Сиротин, доктор, нынешний профессор, на скрипке играл, Оля Грабовская, ставшая впоследствии балериной, заслуженной артисткой, танцевала. Тогда же, в годы войны, в наш Хабаровский театр музыкальной комедии из художественной самодеятельности пригласили будущих звезд оперетты Нину Симонову и Зелю Гримм-Кислицину. Одна до этого пела в хоре, другая занималась в ансамбле при Доме пионеров.

В Хабаровске во время войны была светомаскировка, и с наступлением вечера город был совершенно темным. И спектакли начинались очень поздно, в 20.00, а заканчивались примерно в полночь.

Еще вспоминаю, что на центральной улице, где сегодня находится магазин «Детская книга», в окне размещалась постоянно обновляющаяся выставка сатирических рисунков. Их авторами были Вадим Павчинский и Дмитрий Нагишкин. А надписи к рисункам делал Петр Комаров. И всегда толпа стояла у этой выставки в окне. Шутили, смеялись...

Когда пришла долгожданная победа, мне исполнилось уже 15 лет. Я очень хорошо помню день 9 Мая 1945 года. Накануне стояла какая-то пасмурная погода. Я шла по городу, и было так тихо-тихо, словно перед грозой. И на улицах — ни души. Пришла домой, и соседи, почему-то шепотом, сообщили, что вроде бы война закончилась. А все действительно шло к победе, мы это знали и ждали. А шепотом говорили, я думаю, потому, что еще остался страх прошлых лет — не говорить громко о важном.

На следующий день утром все наши классы собрали в большом зале. Учителя улыбаются сквозь слезы. Объявляют, что пришла Победа! Мне ярче всего запомнилась учительница начальных классов Екатерина Николаевна Бондарь. Ее муж, Герой Советского Союза, был танкистом и погиб на фронте. Известие о его смерти она получила накануне 9 Мая.

Уроки отменили и нас отпустили домой. А день был такой солнечный! Улицы запружены людьми, все обнимаются, целуются, поздравляют друг друга. И среди этой толпы ликующих людей запомнился молоденький лейтенантик, наверное, только-только из училища. Тоненький, худенький и весь в губной помаде. Следы поцелуев горели на его щеках!

Вообще когда я размышляю о войне, первое, что вспоминаю, — взаимовыручку. Конечно, и репрессии, и война жестоко перемесили человеческие судьбы, и все же в том времени много светлого и доброго. И я думаю, что мое детство и юность были хорошими.

Хабаровск послевоенный

«Говорит Хабаровск!» Конец 1950-хКогда прошла легкая эйфория от победы, начались, по-моему, самые страшные годы — 1946–1947, когда все было брошено на строительство. Они оказались тяжелее, чем война. Голодные годы, ведь Украина — житница России — сожжена. Сократились нормы хлеба по карточкам. К тому же зима 1946–1947 годов была страшно морозной...

Но потом отменили карточки, и с каждым годом стали снижаться цены. Помню, как все ждали этого сообщения по радио. Со временем появились магазины Особторга, вроде нынешних коммерческих, открылся Центральный гастроном, перестав быть столовой, и там появилось множество продуктов по безумно высоким ценам. Но к празднику всегда выкраивали из семейного бюджета и брали 100–200 граммов конфет или чего-то вкусного. Но на этом фоне была дешевая рыба и, кстати, красная икра — всего 1 рубль 70 копеек за килограмм. Она в те времена не считалась таким уж деликатесом. А в доме, где позднее появилось кафе «Даурия», располагался фирменный рыбный магазин. Там стоял огромный аквариум, в котором плавали толстолобы, желтощеки, верхогляды, и продавец захватывал их сачком. И вообще с каждым годом становилось все легче и легче.

Запомнились еще первые после войны выборы в Верховный Совет СССР. Это был всенародный праздник, и на всех избирательных участках целый день шли концерты, которые давали и профессиональные артисты, и самодеятельные.

Еще в 1945 году я перешла в школу № 5, где существовала мощная самодеятельность под началом Андриана Исидоровича Агафонова. А вообще-то он руководил оркестром народных инструментов, который выступал на краевом радио. Яркая личность в музыкальном мире. Очень интересный человек, оставивший немало учеников, тоже народников.

Это было очень трудное время, но радостное. Каждый день приносил какую-то радость, хоть и жили мы не богато. У меня было всего два платья — школьное и выходное.

А после 9-го класса я сбежала из школы в ТЮЗ, где открыли театральную студию. Совершила, в общем-то, отчаянный поступок, а через две недели студия закрылась. Для родителей, конечно, это стало шоком. Я ведь еще долго скрывала, что ушла из школы. Правда, довольно быстро поняла, что без образования в театре делать нечего.

В ТЮЗе в то время работало много интересных актеров — таких старых интеллигентов. Вера Павловна Веннади, Галина Александровна Посербская. Кстати, ее дочь с мужем — Арбенины — были первыми актерами ТЮЗа. Эти люди имели за плечами хорошую театральную школу и обладали высокой культурой. Со мной часто занималась Галина Александровна Посербская и дала мне очень многое. Именно она познакомила меня с Галиной Александровной Роден — известным режиссером, руководителем радиотеатра. К слову, она была одним из первых преподавателей Хабаровского института культуры.

Я пошла в педучилище, а уже на третьем курсе мне предложили работать на краевом радио. Владимир Иванович Диордиенко, председатель Хабаровского радиокомитета, взял меня в драмгруппу, и я даже стала получать зарплату — 840 рублей. Должность моя звучала так: артистка драмгруппы 3-й категории. Читала я в основном детские передачи. Правда, директор педучилища поставил мне условие: если хоть раз опоздаю на занятия, он запретит мне работать. И я ни разу не опоздала! Да и педагоги шли мне навстречу. В общем грех жаловаться: я всегда находила в людях доброту и поддержку. Просто удивительно везло. Я все время вспоминаю строчку из стихотворения Михаила Асламова: «Жизнь щедра на людей хороших. Может, мне везет? Не скажу...»

Ирина Никифорова с сотрудниками радиокомитета. 1958После окончания педучилища меня сразу пригласили работать на радио, хотя были заявки из крайкома комсомола, из начальной школы, но меня больше всего интересовало радио.

После смерти Сталина в радиокомитете произошла реорганизация, драмгруппу упразднили, и меня перевели в дикторы. Вот тут-то у меня и начались неприятности. Голос мой был звонким, тонким и «прозрачным». Очень хорош для «Пионерской зорьки», но абсолютно не подходил для официальных материалов. В общем и слез было много, и обид...

Я года три сидела на одних концертах и передачах на сельскохозяйственную тему. Но мне очень здорово помогали дикторы Ирина Гавриловна Игнатенко, Ирина Николаевна Михайлова, Дмитрий Александрович Сугробкин. Вообще дикторская группа в Хабаровске была потрясающая — необыкновенно красивые голоса, высочайшая культура. Причем отличить хабаровское радио от московского было невозможно. Еще во время войны на радио работали сильные дикторы. К примеру, Казимир Шишкин — наш местный Левитан. Правда, его я уже не застала.

А потом на хабаровское радио пришел работать Виктор Иванович Балашов из Москвы, и с его приходом в моей жизни произошел перелом. К нам в город приехал известный диктор Юрий Ярцев (вел концерты певицы Марии Максаковой), и его пригласили на радио, чтобы он провел с нами занятия. И вот он с каждым диктором индивидуально позанимался, нашел, конечно же, все мои недостатки, подсказал, что нужно делать, а когда подводил общий итог, то совершенно неожиданно для всех сказал, что на радио есть молодой диктор, но по логике чтения он всех за пояс заткнет. Не хватает только уверенности и смелости. И вдруг называет мое имя. Все ахнули! И вот после отъезда Ярцева мне уже стали доверять серьезные передачи.

Как раз в это самое время — 1958 год — начались гонения на Пастернака. И вот эти «обличительные» материалы по поводу Бориса Леонидовича мне приходилось «вещать». Доярка такая-то, инженер такой-то требуют выгнать его вон из Советского Союза... Но тогда, скажу честно, я мало во всем этом разбиралась. Я стала продуктом советского воспитания — пионерка, комсомолка. И с творчеством Пастернака практически не была знакома. Так, читала отдельные стихи, строчки.

Шестидесятые — годы романтики и ярких встреч

Ирина Никифорова и художник Родион Орлов. Встреча через полвекаНачались 1960-е годы — оттепель, бесконечные споры физиков и лириков. Мы поверили во что-то лучшее. А я из дикторской группы была переведена в режиссеры детских и юношеских передач. Это было благословенное время. Я попала в круг интереснейших журналистов, к тому же к нам часто приезжали интересные, яркие люди из Москвы. Помню приезд Виктора Славкина и Марка Розовского, которые познакомили нас с творчеством Булата Окуджавы, привезли его записи. Я помню это первое потрясение от его песен! А Дмитрий Исаевич Маленкович сказал: «Ребята, а ведь это настоящая поэзия!»

Приезжал Шукшин. Пришел на радио в литературную редакцию мужичок в кепке и плаще. Твардовский был. Ему очень понравилось, как его «Василия Теркина» читал Дмитрий Александрович Сугробкин. Твардовский говорил, что это лучшее исполнение.

Конечно, работа в детской редакции для меня незабываемое время. А вместе с нами в одном кабинете находилась молодежная редакция «Факел», вокруг которой тоже сплотилось очень много интересных людей. Помню, как приходил никому тогда еще не известный рабочий сцены ТЮЗа Валерий Шульжик и приносил свои первые стихи, записанные в тетрадку. Стихи потрясли, и уже буквально через неделю они звучали в эфире. Я была первым чтецом стихов Валерия Шульжика, первым режиссером, и когда в свет вышла первая книга его стихов «Два арбуза», он подписал ее для меня так: «Почти соавтору...» Часто к нам в редакцию приходили поэты Роальд Добровенский, Борис Копалыгин, писатель Анатолий Вахов, выступали на радио. Здесь же я познакомилась со Степаном Смоляковым, Арсением Семеновым. Словом, целая плеяда ярких, талантливых литераторов.

У радио тогда были крепкие связи с ТЮЗом и театром драмы. В те годы наши хабаровские театры были на взлете. ТЮЗ называли лабораторией искусства. Там был интересный режиссер Август Балтрушайтис, который потом уехал на киностудию в Питер, работал с Козинцевым. Он поставил пьесу Кедрина «Рембрандт», где необыкновенно работал Михаил Кон, «Необыкновенное чудо» Шварца, и каждый его спектакль был событием. После Батрушайтиса в ТЮЗ пришел Анатолий Дмитриевич Никитин и тоже сделал в театре революцию. Его спектакль «Ревизор» вызвал такие бурные дебаты, что даже крайком партии заинтересовался им. А в театре драмы главным режиссером был Ян Цициновский — личность неординарная, яркая.

Ирина Никифорова с Виталием Вульфом и Алексеем Плаксием  в Москве в Доме-музее М. Цветаевой. 2001Шестидесятые годы интересны тем, что тогда открылось множество имен. Иосиф Бродский, Марина Цветаева, Борис Пастернак. Стихи Бродского привезла в Хабаровск из Питера Клара Васютинская. Вообще молодежная диссидентская среда тех лет оказала на меня благотворное влияние. Может быть, поэтому до сих пор многие события я воспринимаю не так, как мои сверстники.

В те годы творческий люд как-то очень дружно жил — артисты, писатели, художники, поэты. Особенно когда открылся Дом актера по улице Комсомольской. Там мы смотрели фильмы, которые нигде больше не показывали, там проходили концерты наших первых джазовых музыкантов — Славы Захарова, Вадима Горовца, Александра Фишера.

Надо сказать, что мое окружение было необыкновенно интересным — своего рода образовательная школа жизни. Так сложилось, что я, человек, в общем-то, далекий от музыки, оказалась в музыкальной среде. В 1958 году художественный руководитель краевой филармонии Владимир Чернин и композитор Юрий Владимиров предложили мне вести концерты Новосибирского симфонического оркестра, который приехал к нам на 100-летие Хабаровска. Дирижировали тогда яркие дирижеры — Кац и Кондрашин.

С появлением самолета ТУ-104 путь в Хабаровск из Москвы стал не таким утомительным. Ведь до этого около трех дней приходилось добираться до нас с бесконечными взлетами и посадками. И вот стали приезжать лауреаты международных конкурсов, известнейшие мастера, яркие исполнители — дирижер Натан Рахлин, пианисты Мария Юдина, Святослав Рихтер. Помню, как Натан Рахлин сказал мне, дав, по сути, установку на всю жизнь: «Деточка, ведущая — это камертон для музыкантов, дирижера и слушателя».

Вообще с хабаровским симфоническим оркестром я начала работать еще тогда, когда он был на радио — с 1952 года, а на открытую концертную эстраду вышла 28 мая 1958 года. С тех пор вся моя жизнь оказалась связанной с Дальневосточным симфоническим. В 1970-м я пришла работать в филармонию, но отношений с родным радио не порывала...

Несколько слов о Хабаровске

Ирина Никифорова с правнучкой Настенькой. 2005Хабаровск — это город, в котором прошла практически вся моя жизнь. Сейчас нередко его ругают, говорят, что здесь не ценят людей, но мне кажется, что это общая тенденция в стране. Но сам по себе Хабаровск — добрый город, и люди всегда здесь были добрые и отзывчивые. А сегодня так замечательно меняется его облик, строятся соборы, красивые дома, и всякий раз я испытываю радость, словно сама буду жить в том или ином великолепном доме.

Конечно, прошлое всегда кажется лучше, чем оно было на самом деле. И это понятно. Мы были молоды, воспринимали все иначе, жили с надеждой. Сейчас я в том возрасте, когда приходится оглядываться назад, но при этом все равно очень хочется смотреть вперед!