Паскаль, Тютчев и «Ропщущий тростник» Юрия Кабанкова

Юрий КабанковЧем явственнее и внятней современный русский писатель наследует той русской традиции, которую Томас Манн высоко поименовал святой, тем менее у него шансов попасть в фокус современных российских СМИ (особенно ТВ) и уж тем более спонсоров и издателей. Разместить свои сочинения в интернете автор, конечно, может. Но снова-таки: нынешнему слегка-влет-почитывающему человеку челом напрягаться — «сильно в лом», как выражаются наши телевизорно-компьютерные дети. Потому-то нынешние русские писатели, которых в предбывшие времена, быть может, поименовали бы без всякой иронии властителями дум, живут, как правило, почти катакомбной жизнью, их книги если изредка издаются, то катастрофически малыми тиражами, и попадают к коллегам эти почти уж раритетные издания при посредстве нашей терпеливой и неспешной почты (или дарятся друзьям-соратникам на редких «творческих встречах»). В масштабах большой страны и всего Русского мира эти писатели запросто существуют без всевозможных внешних эффектов и кликов, привлекающих внимание публики, тем более если таковой писатель живет на «самом краю географии», как, например, поэт и сполна православный мыслитель Юрий Кабанков. Тем более если он, почти как тот старцем родившийся Лао-цзы, «светел, но не желает блестеть». Близость русского града Владивостока к Китаю, Корее, Японии бросает особый отсвет на возможное любомудрие здешних читателей и возможных писателей, которое (любомудрие) Кабанков как уроженец града сего (закончивший когда-то в Москве известный Литературный институт) нам и представляет.

Что — из внешнего — мы могли бы знать о писателе Юрии Николаевиче Кабанкове? Поэт, критик, публицист, филолог, богослов. Родился во Владивостоке в 1954 году. Член Союза писателей СССР и России (1988), Всемирной писательской ассоциации International PEN Club (1998), участник всевозможных (и международных) православных и филологических конгрессов и симпозиумов, доцент кафедры теологии и религиоведения Дальневосточного федерального университета, кандидат филологических наук...

Кабанков памятен некоторым пристальным читателям как поэт «кузнецовского призыва», ярко стартовавший в середине 1980-х поэтическими книгами в издательствах «Молодая гвардия» и «Современник», много тогда публиковавшийся в столичных журналах и альманахах. Потом, уже во Владивостоке, вышла его мощная поэтическая книга «Камни преткновенные»1, включившая помимо стихов — в качестве некоего стержня — цикл так называемых «Псалмов», то есть «Отреченную псалтырь Епифания Пустынника», написанную им еще в тульской Черни десятилетием ранее. Уже тогда в книге «Камни преткновенные» мы столкнулись с некоторыми текстами, которые сам автор впоследствии поименует как трактаты.

Скажем, что после выхода в 2004 году книги переводов с белорусского стихотворений Леонида Дранько-Мойсюка «Белая Вежа»2 мощным зарядом этой своеобразной, сложной, неповторимой эссеистики стали последующие книги Ю. Кабанкова «Исход. Эпистолярный роман со временем»3, «Одухотворение текста. Литература в контексте религиозного сознания»4, «Последний византиец русской книжности. Преподобный Максим Грек»5, выходившие скромными университетскими тиражами по 200–300 экз. Прочитать критику, размышления о сочинениях Кабанкова, некие «пояснения» к ним можно было бы в «биобиблиографической» книге «Энхиридион»6, где составителем (Людмила Качанюк) собраны статьи весьма разных исследователей творчества Ю. Кабанкова (от Владивостока до Варшавы), но кто ж на просторах России ту книгу (тираж 350 экз.) видел или мог бы увидеть? Даром что Кабанков — лауреат всяческих каких-никаких литературных премий и человек не только в Приморье достаточно заметный. Воистину «велика Россия, да отступать некуда».

«Поэзия — страстно поднятый перст», — сказал некогда Достоевский. Поднятый перст (или два их) весьма памятен нам хотя бы по полотну Сурикова «Боярыня Морозова». В сущности, троеперстный Кабанков отчетливо несет в себе черты духовной несгибаемости протопопа Аввакума. Это ведь он, Кабанков, еще в 1983 году смиренно-уничижительно воскликнул в стихотворении «Перед грозой»:

Не стихи нам писать — а лудить самовары!
Злую цену ломить за шальные товары,
шапку лихо ломать перед каждым кустом —
пустоцветом родившись на поле пустом!

А заканчивалось стихотворение двумя весьма знаменательными строчками:

Что там слово — когда и дела не сберечь?!
Вот когда пробуждается русская речь...

Взыскательный к себе, он потом, в золотой перспективе, стихи писать практически перестал, однако мощь его самовзыскания и самонепримирения вылилась в «прозу», он, как говорится, пересел на другого коня. Жанр его писаний я затрудняюсь определить, ибо проза Кабанкова, соединяет в себе признаки поэзии, духовного письма, публицистики, критики, эпистолярности, философических античных диалогов.

Назовем это для начала «страстные письмена Юрия Кабанкова». И не следует заблуждаться: если Кабанков направляет их пафос по какому-то определенному адресу, все равно он тем самым взыскивает с самого себя, виня во всех бедах мира себя любимого прежде всего.

Стихотворение «Иосиф и его братья», отразившее и в какой-то степени вобравшее тягучую горечь судьбы и творчества столь ценимого им О. Мандельштама, который, по слову Ахматовой, «всех победил», Кабанков завершает таким горестным выдохом:

...и лишь за мною как публичная проказа
влачила тень свою бессмысленная фраза,
дичком возросшая из падшего зерна:
«Зачем свеча Твоя, о Боже, так черна?!»

Потому-то и свои по-державински тяжелоступные, давно ставшие знаменитыми «Камни преткновенные» (их и в Варшавском университете изучают — с легкой руки профессора Людмилы Луцевич7), он включает в свои и нестихотворные книги, как включил и ныне в первый том издания, о котором у нас речь.

Черна в стенах души мирская копоть:
вдруг вскинется в ночи крылами хлопать
иль запоет, как молодой петух...

Или паче того:

6. Беспутный сын, гордынею томимый,
я отвернулся от родного дыма,
скитаясь — легче пустоты — по городам.

7. И всюду тьмы людские шумно ликовали
покуда ангелы ключи для них ковали —
во имя счастия и вечного труда;

8. и, как дитя с фонариком бумажным,
я всюду вопрошал неутомимых граждан:
Куда грядут сии плачевные стада,

9. не ведая ни пастыря, ни броду?
И никли долу возмущенные народы,
и слезы их струились — как вода.

«При огромной сегодняшней христианской литературе, которая числом уже почти не уступает светской (загляните в хорошую церковную лавку — только вздохнешь: за жизнь не прочитаешь) книга Юрия Кабанкова все-таки явление редкое. Может быть, тем, что путь, истина и жизнь соединены в ней с живой личной напряженностью», — пишет в послесловии к двухтомнику Юрия Кабанкова8 В. Я. Курбатов9.

Юрий КабанковКурбатов весомо цитирует Кабанкова периода его сельского учительствования — и на станции Чернь Тульской области, что в нескольких километрах от знаменитого тургеневского Бежина луга, и впоследствии в дальневосточном селе Вострецово.

Цитата: «С первых шагов „на ниве просвещения“ я оказался в тупике. Подлинную историю России можно было с легкостью перечеркнуть, а классическая литература представала набором эстетически-обличительных сюжетов, направленных против „воинствующих угнетателей и мракобесов“. Мне пришлось в рамках школьной программы ввести некий курс религиозного ликбеза. История и литература тут соприкасались. Ну, действительно: для чего равноапостольные братья Кирилл и Мефодий одарили нас (славян) возможностью читать? Для того, чтобы мы читали Священное Писание. Что это за концепция „Москва — Третий Рим“? Изъять этот стержневой вопрос — рушится вся наша история. А с Пушкиным? Почему он для выпускного лицейского экзамена пишет стихотворение „Безверие“, а в одном из последних своих стихотворений перелагает на поэтический язык Великопостную молитву преподобного Ефрема Сирина „Господи и Владыко живота моего...“? Почему Раскольников заставляет Сонечку Мармеладову читать вслух евангельскую главу о воскрешении Лазаря Иисусом Христом, а Лев Толстой изымает из своего переложения Евангельской истории все, что касается феномена чуда?»10

Вернемся, однако, к тексту В. Я. Курбатова: «Я почему и говорю о единичности этой книги в потоке христианской литературы. Это только со стороны может почудиться, что поэт (а тут, повторю, подлинно в каждом и самом прозаическом, и академическом слове — первичен поэт) учит, делится „готовым“, утверждает „систему“, „читает курс“, а по беспокойству сердца при чтении легко увидеть, что это — борьба с собой, с собой, Иакова с Богом. Так страстно заговаривают свое колебание, свою бездну. <...> Тогда станет понятен и горячий тон книги, ее проповеднический пламень, ее ильинский огонь, когда попадает не одним лишь современникам, но не дается спуску ни Горькому, ни Толстому. <...> Книга неуклонна, как стрела, — от первого тома, посвященного во многом современной поэзии, впервые последовательно прочитанной православным сердцем, ко второму, где так же, православным сердцем читаются история, политическая ситуация, богословие и философия, где в десяти строках могут сойтись для полноты доказательств Аристотель и Паскаль, Ориген и о. Георгий Флоровский, Дэвид Бом и о. Павел Флоренский, Стивен Хокинг и Боэций».

Аннотация рассказывает нам, что в книге представлены религиозно-философские исследования русской словесности в рамках истории христианства от Кирилла и Мефодия до наших дней, слагавшиеся автором на протяжении последних двадцати пяти лет, «и это позволяет в определенной степени проследить процесс возрождения религиозного сознания (и противление сему) в наши дни. Много места автор оставляет для исследования религиозно-философического феномена поэзии — как классической, так и современной. Автор проведет читателя через анфиладу истории литературы и религиозной мысли, где мы встретимся с такими именами как Максим Грек, Пушкин, Тургенев; узнаем о первой русской песне в Японии, о ключевой теме — судьбы — в русском фольклоре, о свободе греха и грехе свободы как апологии зла в современном мире...»

Добавим, что движение Кабанкова через многие его alter ego — Гарика Надеждинского, Егора Беломаза, Епифания Пустынника, богослова Халяву (нужное подчеркнуть) — к собственно Юрию Кабанкову, но уже на новом витке, представляется путем нелегким, а потому достойнейшим. Обратим внимание, что на этом пути писатель не только и не столько занимался самоуглублением и «самосовершенствованием». Он обращал свой взор на близ- и дальлежащее пространство, прежде всего, духовное. А сердцу, как некая философическая заноза, не давала покоя тютчевская фраза, которую он и поместил эпиграфом к каждой из книг двухтомника, взяв последнюю строку названием книги, памятуя вслед за Тютчевым горькое паскалевское определение человека как «мыслящий тростник»:

...Невозмутимый строй во всем,
Согласье полное в природе, —
Лишь в нашей призрачной свободе
Разлад мы с нею сознаем.
Откуда, как разлад возник?
И отчего же в общем хоре
Душа не то поет, что море,
И ропщет мыслящий тростник?

Ведь писательство для Кабанкова не есть привычная читателю художественно-интеллектуальная игра, но, прежде всего, некое духовное делание — огненным кустом вспыхивающее и разрастающееся из традиционно пушкинских «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». И в этом он наследует самому трудному, то есть подлинному в русском писательстве. Снова вспомню «упертого» протопопа Аввакума, а потом и Николая Гоголя, нетривиально (для обыденного сознания) поступившего со вторым томом «Мертвых душ» и написавшего «под занавес» свое «Размышление о Божественной Литургии». А следом назову и Льва Толстого, также устыдившегося, в конце концов, своего пристрастия к художественному сочинительству. К чему клоню? А к тому, что каждый нормальный сочинитель (по Кабанкову, а я его ох как поддержу!), осознав греховность художественного пустословия, должен в пределе замолчать. И разлеплять уста лишь по очень важному поводу.

Дабы помочь читателю (и, быть может, самому себе) прояснить то, что называется «творческий метод», которым Кабанков пользуется «почти не задумываясь», он, автор (еще и как редактор книги) — в качестве некоего «Приложения» — завершает свой «двустворчатый складень» статьей хабаровского филолога Олега Копытова «Глазами лингвиста» (что, собственно, является фрагментом его, Копытова, докторской диссертации), где исследователь так размышляет «О возможностях лингвистического обоснования кредо автора»11: «Публицистику Юрия Кабанкова зачастую называют „мирской проповедью“ <...> И все-таки, на наш взгляд, „мирская проповедь“ — это не совсем точное определение <...> публицистика его это, скорее, метапублицистика, критика — скорее, метакритика. <...> Одна из главных составляющих и метода, и кредо Юрия Кабанкова в любого типа писательстве — собирание целостности, в том числе своей собственной».

Каков же этот «научный метод» Кабанкова? Олег Копытов делает, на наш взгляд, весьма точное замечание: «...одним из главных составляющих метода как в публицистических, так и в научных текстах Ю. Н. Кабанкова является попытка описывать объект, становясь этим объектом, точнее — попытка проникнуть в объект так, чтобы самому стать субъектом, хотя бы „сыграть роль“ описываемого объекта как субъекта. <...> Лаконично Ю. Н. Кабанков, наверное, мог бы записать свою творческую и научную программу так: „Выразить самого себя — это значит сделать себя объектом для другого и для самого себя“, — если бы это задолго до него не сказал М. М. Бахтин...»

Вот-вот, именно обвиняя прежде всего самого себя, именно с болевой всемирной русской отзывчивостью — Кабанков сам становится частью осмысляемого-очувствованного им объекта, словно растворяясь в нем. А это — больно.

Попробуем согласиться с лингвистом Копытовым: «Кабанков относится к тому типу авторов, которые не навязывают свое кредо, что бывает слишком часто в современном дискурсе, особенно в публицистической и научной сфере, и даже не убеждает, — он все время стремится к Истине».

Полнота же правоты, на наш взгляд, состоит в том, что Кабанков, «не навязывая своего кредо», — теперь и впредь — стоит на своем: насмерть, как скала, несгибаемо и несдвигаемо, словно на последнем рубеже. Как и не скрывает нигде имя этого «рубежа» — Иисус Христос. И, словно пылающую хоругвь, воздвигает Юрий Кабанков в страстном эссе «Живые мощи и мертвые души православного атеизма. (Об отрицании религии как о религии отрицания, сюда же о мельничном жернове)»12, приводя слова Н. Гоголя из его «Духовного завещания»: «Будьте не мертвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом, и всяк прелазай иначе есть тать и разбойник!»

Остановимся на тексте «Живые мощи» чуть подробней, поскольку это, на наш взгляд, сочинение показательное и неминуемое. Ю. Кабанков напоминает нам о ростках нигилизма и диссидентства «в неокрепших, но ищущих правды» умах XIX века, горько разумея, к чему, в конце концов, они привели Россию в начале XX столетия. Кабанков говорит о ереси — «в широком понимании — „как рассудочной односторонности, утверждающей себя как все“ (П. Флоренский), то есть идеологии, неистово отстаивающей некие преимущественные права индивида в пику долженствованию трезвого сознания ответственности и обязанностей части перед Целым (см., например, статью А. С. Пушкина „Об обязанностях человека“)». И мы вслед за Кабанковым с ужасом вглядываемся мыслью своею в ход и результаты русской истории последних полутораста лет — страшной, жестокой, все более и более норовившей, как и ныне норовящей отвратить наши сердца от Бога.

Кабанков в этом же трактате, датированном 27 (14) сентября 2008 года, днем Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня, напоминает, что в неотправленном ответе Белинскому у Гоголя есть такие слова об «отважной самонадеянности» его оппонента: «Опомнитесь, куда вы зашли!.. Какое невежество!.. Нельзя, получа легкое журнальное образование, судить о таких предметах... Журнальные занятия выветривают душу... Вспомните, что вы учились кое-как... Начните учение...»

И этот гоголевский вскрик, метнувшись по странице кабанковского трактата, раскалывается вдруг «округлым рыком сверхзвукового истребителя», опадает сдавленным эхом на сегодняшние грады и веси пребывающего в рассеянии Государства Российского, вернее, всего того, что от него осталось после последнего разлома 1991 года, и скачет, как мячик, по Тверскому бульвару, куда-то не то на Болотную площадь, не то к подножию памятника Абаю, где, как на пикнике, ночуя гуртом на газонах в спальных мешках и палатках, вполне комфортно «протестуют» наши нынешние «не согласные ни с чем». Не зря ведь в этом же трактате Кабанков утверждает, что «русская интеллигенция начала XX века оказалась той закваской, без которой невозможны были бы обе революции, как невозможно было бы „утверждение в бытии“ носителей нового нигилизма — большевиков». И не случайно «сам» Антон Павлович Чехов, не очень-то жаловавший, скажем так, «иерархические структуры» и столь чтимый нашей «образованной» интеллигенцией (а ведь есть еще — в большинстве своем — и необразованная!), писал в частном письме (И. Орлову): «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, лживую, не верю даже когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр...»

Но вернемся, однако, к «Живым мощам и мертвым душам...» Ю. Кабанкова и приведем довольно пространную цитату: «В сопроводительном письме И. С. Тургенева к Я. П. Полонскому от 25 января 1874 г., напечатанном в „Складчине“ в качестве предисловия и автокомментария к рассказу „Живые мощи“, говорится: „Всех их (рассказов — Ю. К.) напечатано двадцать два, но заготовлено было около тридцати. Иные очерки оказались недоконченными из опасения, что цензура их не пропустит; другие — потому, что показались мне не довольно интересными или не идущими к делу (? — Ю. К.). К числу последних принадлежит и набросок „Живые мощи““. (Где уже, заметим, содержалось то, что мы можем по праву назвать апологией Православия — Ю. К.).

„А то я молитвы читаю, — продолжала, отдохнув немного, Лукерья. — Только немного я знаю их, этих самых молитв. Да и на что я стану Господу Богу наскучать? О чем я Его просить могу? Он лучше меня знает, чего мне надобно. Послал Он мне крест — значит, меня Он любит. Так нам велено это понимать (подчеркнуто мною. — Ю. К.). Прочту „Отче наш“, „Богородицу“, акафист „Всем скорбящим“ — да и опять полеживаю себе безо всякой думочки. И ничего!“

Замечательное русское восклицание „ничего“, — восклицает вслед за тургеневской Лукерьей Ю. Кабанков, — которое, по преданию, заставило Бисмарка сомневаться в целесообразности любого „Drang nach Osten“. Это когда после его визита в Петербург на его кибитку среди российских снегов напали волки, и русский возница, истово погоняя лошадей, приговаривал, повторяя это странное, ничего не означающее русское слово „nitchevo!“: „Ничего, барин, ничего!“ Это восклицание, содержащее в себе надежду на заступничество Свыше, веру в Промысел Божий, в сознании православного человека означало, в конце концов, свою противоположность, то есть „всё“, „кафолон“, некую полноту, целостность, Божественный Покров, Омофор; это слово, переосмысленное мертвой душой, сиречь новым, прогрессистским сознанием стало означать в линейной своей парадигме именно, то, что оно для нас, нынешних, и означает: „nihil“, „ничто“».

Конец цитаты, которую мы прерываем с немалым сожалением. Ибо все здесь, как сказал бы известный русский демон, «архиважно».

Префикс мета- употребляет по отношению к сочинениям Кабанкова и доцент кафедры истории музыки Красноярской государственной академии музыки и театра, кандидат искусствоведения Валентина Чайкина, пристальный не только читатель, но и слушатель произведений Кабанкова, обнародованных в виде большого цикла (33 часа) аудиолекций «Беседы о Православии и русской литературе». Она пишет: «Все, что написано, сказано и опубликовано Ю. Н. Кабанковым в разные годы и в разных жанрах (монографии, трактаты, эссе, статьи, рецензии, эпистолярий, поэтическое творчество), можно осознать как единый, важнейший по значению для современной русской мысли метатекст, в котором воплощена очень цельная концепция Апологии Православия. Суть этой концепции образно отражена в поэтических строках иеромонаха Романа: „Белые церкви — твердыни Вселенныя, не устоите — развалится мир“. В этом метатексте проводятся несколько сквозных фундаментальных идей, касающихся соотношения духовной вертикали и социокультурной горизонтали, а также — центробежных и центростремительных тенденций в разных аспектах их проявления (в мироощущении, культуре, самосознании и т. д.), „матрешечности“ феноменов цивилизации, культуры и религии (что чем „обволакивается“, или — „что первее?“ — как говорят дети), необходимости одухотворения текста материального бытия, восстановления целостности этого текста (исцеления как преодоления разорванности, расщепленности, фрагментарности во всех возможных и невозможных проявлениях)».

Строго говоря, все тексты Кабанкова, стихи это или статьи-трактаты-эссе — начиная с «любого первого» — есть свидетельства глубинного вглядывания в Космос, говорение с Создателем. Наличествует ли гордыня в полагании такой (какой угодно) собственной соотнесенности с Богом? Безусловно. За что писатель и расплачивается всю жизнь. Быть может, за то еще, что дан ему крест труднейший из возможных — Слово. Логос, если уточнить греками.

А ведь именно греками и следует делать уточнение в случае с Юрием Кабанковым, соединяющим то, что пора бы уже человекам начать соединять: Восток (Дальний через Ближний) и Запад (античную культуру, оплодотворенную христианством). С географических-то мест они, по Киплингу, не сойдут, а вот в духовном претворении воедино сплавятся. По крайней мере, творчество Кабанкова — значительная попытка такого претворения. Здесь становится понятным и появление в кабанковских текстах преподобного Максима Грека с его православной апологией искупления. О нем, преподобном Максиме Святогорце, Кабанков много размышлял, писал, защитил диссертацию, вот уже более десятка лет преподавая на кафедре теологии и религиоведения ДВГУ; и во втором томе «Тростника» найдем пять-шесть статей-трактатов, тематически связанных с этим его духовным — в веках — собеседником; Кабанков аргументированно и настоятельно именует Максима Грека и «первым русским филологом», и «последним византийцем русской книжности». И здесь-то необходимо вспомнить, что для недавно изданной и стремительно, на удивление, разошедшейся и уже переиздающейся огромной двухтомной антологии «Молитвы русских поэтов» (М., Вече, 2010, 2012, сост. В. Калугин), тексты молитв Иоанна Грозного и преподобного Максима Грека, так же, как и комментарии к ним, подготовил Юрий Кабанков.

С. Минаков  и Ю. Кабанков перед крестным ходом в честь святых равноапостольных учителей словенских Кирилла  и Мефодия в Хабаровске. Фото Ирины УшаковойО духовном векторе («стреле», как верно увидено В. Курбатовым) двухтомника Кабанкова красноречиво говорят сами названия статей — яркие, образные, развернутые, полемически заостренные. Даже в содержании-оглавлении книги некоторые из этих названий и поясняющих подзаголовков (всего шесть десятков сочинений на два тома) читаются как самодостаточные поэмы: «О поэтах и канарейках, или Новый Геродот», «О поэтическом камине и душевной мембране», «Возможность одухотворения и анимация стихотворного текста» — это в первом томе, где собраны статьи-тексты, в большинстве своем посвященные творчеству русских поэтов — от Арсения Тарковского и Юрия Кузнецова до Вечеслава Казакевича (или «Новейшего homo simplicissimus’а» как повсеместно печального явления); и во втором — «„Не внидет мудрость в душу злохудожну“. (Пушкин: поэтический путь духовного служения)», «Нестяжательство и вопрос апологии Православия в русле концепции „Москва — Третий Рим“», «О свободе греха и грехе свободы. (Вариации на тему апологии зла)» и т. д., и т. п.

Собирающим же в фокус все наиценнейшее для писателя Юрия Кабанкова мне представляется длинное поименование кабанковского сочинения «Слово о Православии как причине единственно возможной живой целостности мира видимого, сказанное по случаю дня памяти первоучителей и просветителей славянства святых и равноапостольных братьев Кирилла и Мефодия», в коем все слова значащие. Хоть начни перечислять их через запятую — от первого до последнего. Уместно и мощно сведенные воедино «Слово», «Православие», «единственно», «живой», «целостность», «мир», «память», «первоучители», «славянство». Перечень этот и составляет в единой сущностной совокупности ядро того духовного пространства, которое мы и назовем сочинениями Юрия Кабанкова. Одухотворяющего текст — как продолжение единого Писания.

Наблюдатели неизменно отмечают, что Кабанков многие свои сочинения завершает подробной православной датировкой, объясняющей в какой именно день христианской истории автор отправляет свое детище в мир. Так церковь празднует дни святых, по дате их кончины, то есть перехода в иной мир. Так у Кабанкова датировка является сущностнообразующей, значащей частью произведений, помещающей и автора, и текст, и читателя в живой хронос Всемирной Священной Истории.

Тенденциозно и концептуально каждую книгу двухтомника завершает Покаянная молитва, «юже чтоша в церквах России во дни смуты», в которой непреходящей болевой кульминацией для Юрия Кабанкова на протяжении всей его христианской, православной жизни остаются слова: «...Но премилостивый и Человеколюбивый Господи, вразуми, настави и помилуй нас недостойных, исправи жизнь нашу греховную, утоли раздоры и нестроения, собери разточенныя, соедини разсеянныя, подаждь мир стране нашей и благоденствие, избави ю от всяких бед и несчастий. Всесвятый Владыко, просвети разум наш светом учения Евангельского, возгрей сердца наша теплотою благодати Твоея и направи я к деланию заповедей Твоих».

Думается, что здесь-то и следует завершить нашу не вполне краткую реплику о писателе Юрии Кабанкове, чья новая книга представляется этаким двустворчатым складнем, довольно редким в нашем литературном обиходе, но весьма важным и сугубо значительным явлением в русле современной русской мысли.

Станислав МИНАКОВ


  1. Юрий Кабанков. Камни преткновенные. — Владивосток: Издательство «Уссури», Издательство «Лавка языков», 1999. — 256 с.
  2. Леонид Дранько-Мойсюк, Юрий Кабанков. Белая Вежа. Стихотворения. Разговор (выбранные места из переписки...). — Владивосток: Издательство Морского государственного университета им. адмирала Г. И. Невельского, 2004. — 122 с.
  3. Юрий Кабанков. Исход. Эпистолярный роман со временем. — Хабаровск, «Дальний Восток» № 1–3. — 2004 г.
  4. Юрий Кабанков. Одухотворение текста. Литература в контексте религиозного сознания. Избранные статьи, трактаты, эссе. — Владивосток: Издательство Дальневосточного университета, 2006. — 238 с.
  5. Юрий Кабанков. Последний византиец русской книжности. Преподобный Максим Грек. — Владивосток: Издательство Дальневосточного университета, 2007. — 200 с.
  6. Энхиридион. Юрий Кабанков: Библиографический, литературно-критический и биографический index. — Владивосток: Издательство Морского государственного университета им. адмирала Г. И. Невельского, 2009. — 178 с.
  7. Людмила Луцевич. Псаломная поэзия новейшего времени: Отреченная псалтырь Юрия Кабанкова. // Людмила Луцевич. Память о псалме (sacrum / profanum в современной русской поэзии). — Варшава: Варшавский университет, 2009. — С. 267–312.
  8. Юрий Кабанков. «...и ропщет мыслящий тростник». Слово как фрагмент религиозного самосознания. Выбранные статьи, трактаты, эссе. — В 2 тт. — Издательство Дальневосточного федерального университета. — Владивосток, 2012. — 665 с.
  9. Валентин Курбатов. Изреченное безмолвие // Там же, т. 2. — Апология искупления. — С. 614–619.
  10. Юрий Кабанков. Религиозный ликбез. О «Религиозном нравственном смысле основных сюжетов Библии» // Там же, т. 2. — Апология искупления. — С. 654.
  11. Олег Копытов. Глазами лингвиста. О возможностях лингвистического обоснования кредо автора. Модусный аспект // Там же, т. 2. — Апология искупления. — С. 648–658.
  12. Юрий Кабанков. «...и ропщет мыслящий тростник». Слово как фрагмент религиозного самосознания. Выбранные статьи, трактаты, послания, эссе. — Т. 2-й: Апология искупления. — Издательство Дальневосточного федерального университета. — Владивосток, 2012. — С. 572–584.