Письма Венедикта Марта из саратовской ссылки
В свое время А.И. Герцен высказал такое наблюдение о письмах: «Как сухие листы, перезимовавшие под снегом, письма напоминают другое лето, его зной, его теплые ночи, и то, что оно ушло на веки веков, по ним догадываешься о ветвистом дубе, с которого их сорвал ветер, но он не шумит над головой и не давит всей своей силой, как давит в книге». В писательском фонде Гродековского музея, насчитывающем десятки тысяч единиц хранения, едва ли не самую большую ценность, помимо творческих рукописей, имеют письма, запечатлевшие подчас свидетельства мучительных сомнений и переживаний авторов.
Таковы письма поэта-футуриста Венедикта Марта (1896–1937) из саратовской ссылки 1928–1929 гг. к сыну Зангвильду — будущему поэту Ивану Елагину (1918–1987). Эти живые свидетельства времени позволяют лучше понять того, кому они адресованы, узнать о детстве Елагина, чьи произведения, по мнению писателя С.П. Залыгина, «о нашем трагическом времени не имеют себе равных в мировой литературе».
Но прежде нужно сказать о причине появления писем, о поводе для ссылки В. Марта. Исследователь Е.В. Витковский размышлял: «Что же случилось в Москве осенью 1928 года, из-за чего Зангвильд-Иван попал в беспризорники, его мать — в психиатрическую больницу (из которой, кажется, уже не вышла), его отец — в трехлетнюю ссылку в Саратов? Одну из версий читатель может найти в поэме „Память“, другая, мало от нее отличающаяся, есть в письме Марта к Митуричу. Он пишет, что „находясь в невменяемом состоянии (читай — в очень пьяном. — Е.В.), выразился о ком-то неудобным с точки зрения расовой политики образом“.
В письме к братьям Н.Н. Матвееву-Бодрому и П.Н. Матвееву В. Март пишет: „Дорогие мои, со мною стряслось то, что называется „большое несчастье“. Но я бодр и мудр. Что делается дома, не знаю... Пока что без денег, без крова, без вещей... В Саратов выслан из Москвы на три года... Если, Коля, можешь, помоги срочно моим деньгами... Я для себя и не прошу: не впервой для меня голод, сытные мечты и горячие надежды. Если дадут работать в местной печати — хорошо, если не дадут — пойду чернорабочим“. Теперь, как никогда, мне нужны ваши письма и братский привет. Все силы приложу к тому, чтобы меня не постигла Ганина судьба (брат Гавриил умер в тюрьме. — Н.Г.)».
В Саратове, осмыслив произошедшее с ним, В. Март обращался к брату Николаю: «Я ведь, брат, кой-что насмотрелся на жизнь свою непутевую. <...> У меня, странно, всегда, даже когда я жил с китайскими люмппролетариями в подземных морфинистских притонах, — была своя система между уколами шприца, понюшкой и стаканом водки или трубкой (?) опиума. <...> Теперь же здесь в Саратове я действительно пожинаю плоды многолетних поисков системы, „порядка“ для беспорядочного бездельника. <...> Советскую власть за суровость я, конечно, не осуждаю, но и не благодарю судьбу за разгром моей семьи. <...> С другой стороны, действительно несчастье — жуткая болезнь ни в чем не повинной Симы и соломенное сиротство Зайца (Зангвильда. — Н.Г.) — тоже вовсе не веселые для меня вещи».
Позже в поэме «Память» И. Елагин написал: «...Но об этом я узнал поздней, / А пока что — очень много дней / В стае беспризорников-волков/ Я ворую бублики с лотков. / Но однажды мимо через снег / Несколько проходят человек, / И — я слышу — говорит один: / „Это ж Венедикта Марта сын!“ / Я тогда еще был очень мал, / Федора Панфёрова не знал, / Да на счастье он узнал меня. / Тут со мною началась возня».
Мальчик, еще недавно воровавший «бублики с лотков», стал опекаемым многочисленной родней и знакомыми. Отец, словно не догадываясь о горьком опыте сына, писал ему в июне 1929 г.: «Сыночка! Напиши папке обязательно, хороший ли у тебя аппетит? Не капризничаешь ли ты с пищей? Всегда, когда садишься за стол, вспоминай, как хорошо, весело и здорово умеет обедать твой папастый, и не роняй фамильную марку!»
В письме сыну в иносказательной форме В. Март выражает свое душевное состояние (испуг до дрожи) в ссылке: «Ой, ты маленький мой дурашка, ты спрашиваешь: купался ли я на Волге? <...> Тут, брат, и без купанья твоего папку цыганский пот прохватывает иной раз...» О причине ссылки в том же письме он сообщает: «Почему меня выслали, ты спрашиваешь? Я сам не знаю толком до сих пор — почему. Говорят, что папка поскандалил в присутствии таких дядей из ГПУ, при которых лучше не скандалить...»
Огромная работоспособность поэта при сложных бытовых условиях, хронический недостаток денег при трезвом образе жизни («Я не пью даже пива», — писал В. Март брату Николаю), боль за сына, оставленного на попечении родственников (Зангвильду было немногим больше десяти лет), — вот что мы узнаем о ссыльном поэте. «Ты одобряешь мою манеру надеяться на чернила и ручку, — говорится в другом письме брату. — Правильно: за 28 дней февраля я получил гонораров свыше 300 рублей. А перед этим спал с лошадьми, не обедал и писал рассказы и очерки на почтамте, в Доме крестьянина, во время лекции, в присутствии доброй сотни людей... В декабре 1928 года я сдал в местные редакции и разослал (очерков и рассказов) в московские и по СССР издания 25 рукописей. Но декабрь был еще и организационным (ведь из Саратовского изолятора, куда я прибыл по этапу, я вышел всего 27 ноября 1928 г.). В январе рукописей сдано на месте и по СССР 43 шт., а в феврале (за 28 дней) — 61 рукопись».
К радости В. Марта, в Ленинграде проживали родственники и друзья семьи Матвеевых, в том числе Ювачёвы, с которыми поэт был знаком по Владивостоку (И.П. Ювачёв, 1860–1940, поэт-народоволец, отец Даниила Хармса, крестный Венедикта Марта. — Н.Г.). Зимой 1929 г. В. Март снова пишет сыну: «Дорогой мой сыночка! <...> Интересно, как это у тебя вышло: Силлов (В.А. Силлов, 1901–1930. поэт-футурист, как и В. Март, участник группы „Творчество“. — Н.Г.) дал пальто, тетя Ревекка — вату, тетя Роза — подкладку, Ира сшила, тетя Соня — шапку, тетя Вера — валенки, а Зайчу хитренькому — теплёшенько! Ну, вот скажи всем, кто помог тебе, задирая нос, разговаривать с морозом, <...> большое хорошее спасибо!».
В судьбе Зангвильда Матвеева участвовал Даниил Хармс (Д.И. Ювачёв (Хармс), 1905–1942, поэт — Н.Г.). В письме от 7 января 1929 г. В. Март сообщал: «Дорогой Зайчушка! <...> Очень рад, что Даня обещал тебе помочь устроиться в школу. Пиши мне все, как будет дело со школой...». И тогда же: «Теперь относительно „Ежа“, 5 №№ которого тебе оставил Вирик (племянник В. Марта, сын Н.Н. Матвеева-Бодрого. — Н.Г.). Если бы у тебя была бы хоть сотая часть энергии, смекалки и подвижности твоего отца, то ты давно бы имел и не пять, а все №№ „Ежа“. Ведь твой хороший знакомый Даня Ювачёв — один из редакторов этого самого журнала „Ежа“, <...> и он, папкин друг и папкин крестный брат, не осмелился бы тебе отказать в таком пустяке». Главным консультантом журнала был С.Я. Маршак; с октября 1928 г. ответственным редактором журнала стал Н.М. Олейников, вслед за которым в редакцию журнала пришли его друзья-обэриуты Д. Хармс, Н.А. Заболоцкий, А.И. Введенский. Все они впоследствии были репрессированы.
Обычно отец более сдержан, чем мать, в проявлении чувств, но в разлуке с сыном иное дело. Помимо потрясения ссылкой поэт остро переживал «соломенное сиротство Зайца» (Зангвильда — отец называл его также Заликом, Зайчухиным), и в его письмах к сыну вместе с естественной заботой были нежность и пылкая любовь. «Почему все пишешь такие коротенькие письма? Неужто не можешь папке своему побольше написать, мой маленький лентяюшка?!». «Сыночка моя родная. Ласточка моя черненькая, черноглазик мой дорогой! Получил твою карточку, и плакать хочется от радости! <...> Сохраняешь ли ты мои письма или подкладываешь их в галоши, чтобы они не спадали?». «Ой, как люблю тебя, как скучаю о тебе и как мечтаю, чтобы ты был хорошим, культурным и здоровым мальчиком. Целую крепко, крепко свою крошку, которая никогда не напишет и одного нежного слова папке. Твой папка Март». «Получил твои хорошенькие грязнульки-писульки и очень-очень счастлив. Когда нет долго твоих писем, — папка тоскует и тоскует. Нехорошо, что ты „забыл своего папку“... А папку забывать — это, брат, куда хуже, чем забыть в гостях носовой платочек. Папка-то у тебя один все-таки <...> дубликата не найдешь!... Я тебя очень люблю... Целую тебя крепко, крепко так, чтобы мамка слышала в Москве, как мы из Саратова в Ленинград целуемся!».
У Марта были доверительные отношения с сыном. Он укорял его в том, что Зангвильд «один с Вириком без взрослых ходил на Невский»: «Ходить тебе лишний раз я категорически не советую (хотел написать „запрещаю“, но думаю, что ты достаточно любишь своего папку и послушаешь его совета без „запрещения“, да?)».
Венедикт Март воспитывал в сыне культуру поведения, руководил его чтением, учил его справляться с проблемами, которые неизбежно встанут перед ним в будущем в том обществе, где он родился и живет. «Лозунг Зангвильду Марту: «Каждый день будь — будь открывателем. Каждый день — узнавай новое». «Выслушивай, что тебе говорят, но и себя в обиду, где надо, не давай».
Отец огорчался по поводу неуспехов Зангвильда в учебе и советовал ему: «Очень меня удивило, что мой сын не мог справиться с таблицей умножения. Это не годится, сынок. Сегодня же возьми и красиво напиши всю таблицу умножения на бумажке и эту бумажку нацепи на стене, возле своей кроватки. <...> Каждое утро и перед сном прочитывай ее и будешь знать назубок!». «Ты должен каждый день обязательно учиться! Каждый день <...> Ну, сыночек, учись, учись, и будем лучшими друзьями на этой земле». «Не будь груб ни с кем, побольше читай и учись. Больше переписывай: ты делаешь много ошибок в письмах... «Играй чаще и больше в шахматы. И учись, учись при каждом удобном и неудобном случае. И читай больше, если хочешь, чтобы папа еще больше и крепче любил тебя <...> Твой папка работает, пишет, читает, учится каждый день, почти без передышки, с 9 часов утра до 1 часа ночи. Ни одного дня не пропускает твой папка, чтобы не узнать что-нибудь нового для себя. И ты делай так же».
Венедикт Март не раз советовал сыну играть в шахматы, которые развивают память, концентрацию внимания, системное, нестандартное мышление, творческие задатки и вырабатывают характер — умение отразить внезапную атаку, сохранив при этом хладнокровие. «А скажи, с кем ты играешь в шахматы и сколько матов получаешь в день и от кого?».
Отец бурно радовался достижениям сына в учебе и огорчался по поводу неудач. Особенно важным для него был интерес Зангвильда к книге. Весной 1929 г. В. Март писал: «Нет слов, как радуют меня твои сообщения о прочитанных книгах. Читай, читай и читай, мой сын возлюбленный, и с каждой хорошей книжкой ты будешь все больше и больше узнавать о жизни и о людях». «Меня очень огорчает, что в письмах своих ты не пишешь о том, что для меня важней всего: о своем самообразовании, об учебе, о чтении книг. В твои года я уже плакал над стихами и сам начинал писать и очень много читал книг, так что меня силком оттаскивали от книги, боясь за мои глаза. <...>
Если я узнаю, что ты не дружен с книгой, — неволить тебя не хочу и не буду, — но не буду дружен так с тобой, как и был до сих пор, и ты мне будешь чужим и непонятным. <...> И помни, что с каждой новой хорошо прочитанной книгой ты мне будешь ближе и дороже».
Заботили В. Марта орфография и почерк сына. В одном из писем он неровно вырезал и наклеил фрагмент послания Зангвильда, написанного кривыми, пляшущими буквами простым карандашом, и укорял в недостаточном старании. «Вообще, старайся как можно чаще и больше писать и проси каждый раз взрослых, чтобы они при тебе, обязательно на твоих глазах, поправляли твои ошибки. Нужно во что бы то ни стало научиться правильно владеть родной речью...». В письме от 26 декабря 1928 г. В. Март советовал сыну: «Сыночка мой родненький, пиши больше письма, — скорей научишься лучше писать. Не ленись. Будь отзывчивым и чутким. <...> Будь со всеми ласков, не дерись очень с Шуриком. Да хранит тебя Дао мира и любви».
Впрочем, В. Март был снисходителен к сыну и прощал его ошибки (у него самого орфография тоже иногда страдала): «Но ты маленький, и ошибочка-другая в письме тебе пока что полагается по штату. И все-таки больше читай, больше пиши. Каждый день будь открывателем Америк: узнавай что-нибудь новое! <...> Твоей маленькой головке предстоит великая прекрасная работа: узнавать мир, познавать природу и человека, и ты должен идти по этому пути и должен во много раз больше и лучше знать, чем твой отец. <...> И помни, с каждой новой хорошей прочитанной книгой ты мне будешь ближе и дороже». «Хоть и маленький еще, а если хочешь по-настоящему быть мне товарищем и любимым сыном, — каждый день читай и старайся скорее избавиться от тех ошибок, которых у тебя „куры не клюют“. <...> Вообще, сыну писателя неудобно писать очень скверно, а то еще, как узнают в редакциях об этом — и отца печатать не станут!». «Надо сказать, что по последнему письму ты стал лучше писать: разборчивей и меньше ошибок наворачивать... Это, друг мой, самая большая для меня радость... Знай, что каждая твоя грубая ошибка — удар бичом по моим глазам».
Заботясь о здоровье, самообразовании и самовоспитании сына, Венедикт Март был счастлив тем, что у него такой не по годам ответственный мальчик, и давал ему серьезные поручения. В 1928–1929 гг. Зангвильд активно помогал ему. В письме от 22 декабря 1928 г. В. Март хвалил сына: «Дорогой мой сыночек Заенька! Вчера видел Панфёрова: он приехал на несколько дней в Саратов. Панфёров рассказывал, как ты у него был в Москве! Молодец, сынок, скоро ты совсем будешь отцу помощником».
Часто Март называл Зангвильда своим секретарем: «Здорово, знаменитый отцовский секретарь Зайчухин... Заенька! Запомни отцовские слова: все, что мы делаем, мы должны делать с большим вниманием. Отдавайся делу, когда занят им, — весь целиком. <...> Если читаешь книгу, не лови в это время свободной рукой мух... Если пишешь под диктовку, думай в это время о том, как пишутся слова, которые тебе диктуют... Затем выкинь из своей рыжей головки раз и навсегда мысль о том, что „никто, кроме папы, не может тебя выучить“. А я тебе заявляю: никто, кроме тебя самого, за тебя не может выучить!..» «Учись, учись, учись, побольше читай и еще больше пиши! <...> Хотел по-хорошему взять тебя своим секретарем ленинградским, а из тебя секретаришко-то, как из папки счетовод или бухгалтер. Но ничего, парень, не унывай: первый блин комом! <...> Теперь, хоть ты и плохой секретарь у меня, к тебе дело: когда журнал выйдет, достань авторский №№, сходи в редакцию, спроси у редактора — скажи, папа спрашивает».
Интересно, что В. Март относился к Зангвильду, еще ребенку, словно бы к равному литературному компаньону: «Получил ли ты в „Юном пролетарии“ гонорар? Когда? Сколько? Взяли январский номер, если журнал вышел? У меня к тебе дело: когда журнал выйдет, сходи в редакцию, спроси у редактора — скажи, папка спрашивает — нужно ли что-нибудь прислать по Дальнему Востоку и что именно и когда? Авторский номер обязательно пришли (бандеролью) мне. Если у нас с тобой дело наладится, буду посылать материалы и в другие ленинградские журналы». «Сыночек, еще ты пишешь, что получил три авторских №№, а где и у кого они — не пишешь. Напиши, у кого они — это мне надо знать». «Вот тебе опять телефон «Юного пролетария». <...> По этому № надо узнать, когда будет напечатан мой рассказ (Венедикта Марта) о японской девушке и когда будут платить деньги <...> Ты должен будешь обязательно выслать мне бандеролью авторский № «Ю. п.». «Сынуся моя маленькая! Огорчило меня, что рассказ будет напечатан только в первомайском №. Ведь ты же сообщал, что он вот-вот выйдет! А я в редакцию послал туда же в „Юный пролетарий“ второй рассказ „Дракон комсомольца Ли-Хуна“. Послал 19/III-29 г. ...».
Писатель беспокоился о судьбе своей рукописи и поручал сыну узнать об этом в редакции: «Узнай у редактора или секретаря: получена или нет эта рукопись, и будет ли она напечатана». И Зангвильд неукоснительно выполнял все поручения отца — встречался с редакторами, брал авторские экземпляры, держал Венедикта в курсе всех его издательских дел.
Отец выражал надежду, что сын сумеет сохранить его творческое наследие: «Ты — моя надежда, будешь пуще всего беречь папкины книги, рукописи и всякие вещички. Я на тебя только и надеюсь. А взрослые бывают невнимательнее детей. И папка твой все дрожит: как бы его рукописи не пошли бы на растопку печи. <...> Целую тебя. С космическим приветом твой друг и отец Венедикт».
Нагружая сына поручениями, В. Март старался оградить его от переживаний по поводу болезни матери. «Сыночек мой! Пусть тебя особенно не волнует мамкина болезнь. Мамочка отдохнет в больнице, выйдет оттудова толстушкой, и мы еще втроем будем и рыбку ловить, и грибы и земляничку собирать! Не горюй только, — писал он Зангвильду. — Ходи с поднятой головой по земному шару. Все будет впереди хорошо, если будешь хорошим, здоровым, негрубым мальчиком. <...> А о папке совсем беспокоиться не надо: он живет хорошо, работает много, здоров, ни в чем не нуждается и чувствует себя полноправным гражданином земного шара».
Венедикт оживлял в памяти сына счастливые дни в семейном кругу: «Сынок, сынок, помнишь, как я тебе вслух читал летом вечерами „Дон-Кихота“ в нашем дорогом сосновом Томилине? <...> А помнишь, как мы, задрав ноги, на кровати, в осенние вечера читали любимого Тютчева... А когда наша бедная мамка Симка кричала „молчи“», — мы добавляли: «Скрывайся и таи и чувства, и мечты свои...». И она тогда переставала сердиться и смеялась дружно вместе с нами?«. Часто письма к сыну Венедикт Март оканчивал словами: «Твой папка-косолапка-усталая лапка», «Твой Венедикт Март», «Мартушка».
Переписка Венедикта Марта с братьями Петром и Николаем дает понять, что эти связи были для него необходимы: «Теперь, как никогда, мне нужны ваши письма и братский привет». Но, как видно из писем к сыну, Зангвильд был для писателя самым близким человеком, ради которого стоило жить и работать.
Наталья ГРЕБЕНЮКОВА
Материал подготовлен для научно-практической конференции «Матвеевы: Две даты. Две жизни. Два мира...» (Владивосток, 6–7 декабря, 2018)
