Словесница Искусств

(Продолжение. Начало в № 19 за 2007 г.)

Мариуполь

...Если бы я сумел за свою долгую жизнь научиться одному очень важному качеству — не браться за все подряд и не делать то, что по большому счету немногим дано, да и таланта требует или, как минимум, профессионализма. Если бы... Но, как говорится, если нельзя, но очень хочется, то можно...

...В те далекие времена, когда Украина была «младшим братом» России, мне были знакомы три города с окончанием в своем названии на мягкий знак: Крыжополь, Мелитополь и Мариуполь. В последнем из них, на берегу Азовского моря, я и родился.

Детская память кое-что сохранила из той далекой поры. Например, фотоальбом, на фотографиях которого были, как мне казалось, странно одетые люди. В таких одеждах уже давно никто не ходил. Странно, но красиво. И лица — полные спокойствия, благородства ума (сегодня я знаю и понимаю, откуда это все). Мне же только поясняли: «Это — дедушка, бабушка, мама в детстве...» Лишь много позднее, после смерти мамы я нашел в ее бумагах документ, прояснивший мне многое из того, что она скрывала от меня (не дай бог, проговорюсь, не дай бог, узнают, и изменится графа «происхождение» в многочисленных анкетах). Ведь совсем недавно высоко чтимой была запись: «Родился в бедной крестьянской семье, родители были безграмотные». Открывала такая запись дорогу в будущее, дорогу к карьере, а все остальное — было нежелательным.

А в документе — «Выписке из метрических книг Донской епархии» — свидетельство о рождении мамы и ее происхождении, об отце — «потомственном дворянине, кавалере орденов Св. Станислава и Анны Ш степени католического вероисповедания» и «его законной жене Елизавете Ивановны православного вероисповедания».

Началась война. Моя детская память сохранила, скорее, не сами события, а рассказы о них мамы и прабабушки. Взрывали заводы, порт, вывозились ценности, но город не миновал захвата врагом. Это произошло так внезапно, что были взяты в плен офицеры комиссариата, заседавшие в военкомате. Всех повесили в центральном сквере при большом скоплении народа...

Большинство жителей города не имели возможности эвакуироваться. Да и некуда было уезжать. Жили мы в ту пору на частной квартире в большом доме, где занимали две комнаты я с мамой и прабабушкой, да две комнаты хозяйка с хозяином. Под домом был большой бетонный погреб. Ему суждено было сыграть особую роль в нашей жизни...

Войдя в город, немцы расселялись по своему усмотрению. Поселились они и в нашем доме. Наши часто бомбили город с целью разрушить оставшиеся заводы, их особо привлекал молокозавод, фактически работавший на немцев. Он стоял против дома, в котором мы жили. Как только звучала сирена о начале авианалета, около 50 немцев прятались в подвал, естественно, не пуская туда нас. В один из таких налетов бомба попала в наш дом.

Как рассказывала мама, был поздний вечер, я спал. Бомба попала в дом, пробила крышу, все перекрытия и прямиком — в подвал, где и уничтожила всех немцев. Взрывной волной выбило две стены, а две оставшиеся рухнули, образовав «крышу-шалаш». Когда его разобрали, то увидели опрокинутую детскую кроватку, в которой я преспокойно продолжал спать... Пройдет много лет, и соседи будут неоднократно рассказывать моей жене эту историю как подтверждение тому, что чудеса случаются.

...Что запомнилось, так это ощущение постоянного чувства голода. Взрослые крутились как могли. Мы с двоюродным братом нашли свой способ зарабатывания: ходили за немцами, подбирали окурки, приносили домой, где прабабушка их раскручивала, фасовала по пакетикам и на рынке меняла на молоко и семечки. Жить было можно.

После победы под Сталинградом, как рассказывала мама, немцы притихли и шли на контакт. Офицер, живший на постое, показывал фотографии своих детей, мог принести шоколад. Люди есть люди. Были они и среди немцев. При их отступлении разнесся слух, что будут сжигать оставшиеся дома. И наши родственники (тетя, близнецы, бабушка) все свои пожитки перевезли к нам, считая, что уже наполовину рухнувший дом поджигать не будут. Но, увы. Эсэсовцы приказали очистить дом немедленно. Как? Куда? Мама в таком шоковом состоянии, что с собой прихватила... пояски от платьев да носки и чулки, которые можно было еще поштопать. Все погрузили на тачку, влились в общую колонну и поплелись в ту сторону, куда гнали немцы...

Кто бомбил эту колонну — наши или немцы — трудно было понять, но во время одной такой бомбежки мама с теткой повернули тачку с детьми и бабушкой в заросли кукурузы, которая росла по краям дороги. Там мы и переждали дни отступления немцев и возвращения в город наших. Многие из следовавших в колонне после нескольких лет возвращались домой из Германии, куда угнали немцы наших... А мы были уже дома! Еще одно чудо — нас миновала чужбина.

От «нашего» дома остались обвисшие струны сгоревшего пианино и русская печь, где бабушка нашла обгоревшие ложки, вилки и... чугунную ступку, хранящуюся в нашем доме по сей день. Реликвия, предмет из далекого прошлого.

Как жить, ни мама, ни прабабушка не представляли. После войны работы не было. Мама — пианистка, начала давать уроки музыки в домах тех, кто быстро сориентировался в обстановке, быстренько разбогател (на чем? как? — на эти вопросы ответы находились позднее). Оплатой за ее труд была кормежка ее сына (т. е. меня). Помню, как в одном из домов ставили условие, чтобы мама обязательно приходила со мной, поскольку сын хозяйки плохо ел. Посадив меня напротив, ему говорили: «Смотри, как Славочка хорошо ест! Ешь и ты так...» Cлавочка и старался.

Стало жить легче, когда заработал местный театр, куда маму взяли музыкальным работником. Что запомнилось из тех дней? Так называемая «американская помощь» (старшее поколение помнит о ней) в виде продуктовых посылок с маленькой 30-граммовой ореховой халвой, крупами, сахаром. Проводились и лотереи, по которым распределялись посылки с одеждой. Не новой, но очень добротной. Как-то маме досталось по лотерее пальто из искусственного каракуля, немного поношенное, но пахнущее очень стойкими французскими духами, запах которых не исчезал многие годы. Кажется, что помню его и сегодня — видимо, сильное впечатление произвел этот подарок. Правда, эти посылки были большой редкостью.

Спектакли шли под сопровождение фортепианной музыки, и это был не просто аккомпанемент или простенькие мелодии. Например, в одном из спектаклей целиком звучала в клавирном изложении для фортепиано (очень сложном!) Шестая симфония Чайковского! Мама была прекрасной пианисткой, концертмейстером, превосходно знала фортепианную, вокальную, скрипичную литературу и до конца дней своих систематически занималась, имея предложения от музыкантов играть с ними в ансамбле.

Все вечера я околачивался в театре (дома меня нельзя было оставлять одного), не выдерживал, засыпал и сонного мама меня волокла поздно вечером домой, уговаривая потерпеть и не засыпать на улице. А я просил: «Мамочка! Ты иди, а я посплю немного и приду домой».

Спектакли смотрел все подряд. Очень любил комедии, а драмы нравились не всегда. Например, спектакль «Овод» по роману Войнич, каждый раз смотрел до момента расстрела Ривареса, уходил, не выдерживал, так жалко было героя. В некоторых спектаклях участвовал. «Коронная» моя роль была немногословной — роль Сережи, сына Анны Карениной. В белокуром парике, громко крича: «Мама! Мамочка!», я бросался в объятия «мамы». Публика в зале утирала слезы. Равнодушных не было — удержаться было трудно. Ребенок кричал пронзительно. А я был счастлив — успех! Аплодисменты! Да и после спектакля предстоял выход со всеми вместе на авансцену в ожидании аплодисментов и цветов. Атмосферу счастья — быть на сцене — я пронес через всю жизнь...

Вполне законно меня брали на гастроли театра по украинским городам. Такая жизнь мне нравилась — меня носили на руках в прямом и переносном смысле, но жизнь эта резко отличалась от начавшейся новой — школьной, в которой успехов было значительно меньше. Нет, первые четыре года было все нормально, но когда в пятом классе начались алгебра, геометрия и немецкий — тут я явно не тянул. Плюнул на себя, мол, все равно не осилю, да, честно говоря, и не пытался что-то исправить. Особенно плохие взаимоотношения сложились с учительницей немецкого языка. Она портила нервы мне, а я (с удовольствием) ей.

Много лет спустя, в очередной приезд в Мариуполь, я выступал в этой школе, и та же учительница после моего выступления сказала, обращаясь к присутствующим: «Вот видите, дети, если вы будете так же хорошо учиться, как учился Слава Соболевский, вы тоже станете заслуженными артистами России и будете выступать с концертами по всему миру».

А в городе в это время открылась музыкальная студия, которая плавно переросла в первую музыкальную школу, куда меня мама и определила, надеясь, что в будущем музыка станет моей профессией. Но, к сожалению, и в этой школе проблемы оставались теми же. Заниматься я не хотел, да и окружение дворовых мальчишек приморского города делало свое дело. Никто из них музыкой не занимался, все гоняли в футбол, бегали на море и делали набеги на соседние сады. Дело доходило до скандалов. Мама закрывала меня в комнате, где стояло старенькое пианино, и заставляла играть часами. Кончилось это тем, что я запротестовал — схватил топор и начал рубить пианино. Успел лишь сбоку его изуродовать. Заела совесть и стыд перед мамой.

Директор же общеобразовательной школы по окончании семилетки вызвал маму и сказал ей, что готов зажмуриться и поставить тройки по математике и немецкому с одним условием: больше в школе ОН (т. е. я) не появится.

Я был счастлив! Школа эта большой радости мне не доставляла, я закончил ее седьмым классом, с немецким языком, который после оккупации ненавидел, с обязательным украинским, который также не осилил в связи с полным отсутствием разговорной практики и кроме украинского «гэ» ничем похвастаться не мог, а уж о математике и речи нечего вести.

Мама верила в мои музыкальные способности (недаром же она разучивала со мной 3—4-летним классические романсы и арии из опер и представляла меня перед родственниками и соседями с такой концертной программой, в которой я с упоением пел: «О, дайте, дайте мне свободу!» или: «Я пью волшебный яд», естественно, имея бешеный успех у этой публики!), и потому началась усиленная подготовка к поступлению в Донецкое (Сталинское) музыкальное училище. За месяц мама сделала со мной нужную для поступления программу. В училище маму хорошо знали — ее ученики после школы успешно поступали и учились в нем. Не принять сына такого педагога было бы грешно, и директор училища взял на себя такой грех, пообещав моей маме сделать из меня человека. И, кажется, ему это удалось.

Донецк (г. Сталино)

Мне было 14 лет, когда мама меня отправила в другой город. Практически с этого времени и началась сознательная самостоятельная жизнь. Мама нашла мне частную квартиру с пансионом, в свой класс меня взял профессор Шепелевский. Ему было уже далеко за 70, и он помнил свои встречи с П. И. Чайковским.

В 14 лет я получил полную свободу! Конечно, бывают серьезные ребята, целеустремленные, знающие, чего они хотят достичь, и живущие по строгим правилам, строгому расписанию и не представляющие себе, как можно отойти от установленного порядка. К глубокому сожалению, я никаким боком не был похож на таких ребят. В голове был сплошной хаос (какие там занятия!), я десятками дней не подходил к роялю, не говоря уже о лекциях по другим предметам. Свобода!

А на курсе было много более старших студентов. Кто-то армию отслужил, кто-то пришел с производства. На общих лекциях впереди меня сидела вполне взрослая девушка — обладательница потрясающего голоса (меццо-сопрано), впоследствии поступившая в Московскую консерваторию и ставшая ученицей великого Лемешева, затем солисткой Минского оперного театра. Пройдет много лет, и мы вновь встретимся с ней уже в Хабаровске — с Лилей Онегиной!

Начинался урок у профессора с фразы: «Ну, чем порадуете, молодой человек?» Радовать было нечем, и я начинал жаловаться: занимался, мол, по 5–6 часов, и ничего не получается. Профессор — интеллигентный человек — и представить себе не мог, что я лгал ему. Он жалел меня: бедный мальчик, так трудно ему учиться... И он пишет маме письмо (моя первая профессиональная характеристика), в котором уговаривает забрать мальчика из училища, т. к. он абсолютно профессионально непригоден.

И тут в мою судьбу вмешался господин Случай. Шли юбилейные дни, посвященные Чайковскому, и мой профессор написал в газету статью, где упомянул о тогда запретной теме в биографии великого композитора. Это сегодня кто что хочет и про кого хочет пишет, а тогда...Тогда моего профессора просто быстренько уволили. А в училище появилась молодая выпускница Московской консерватории Белла Львовна Шухман, и ей, естественно, в нагрузку дали тех, кто похуже. В их числе почетное место занимал и я.

Что меня тогда подвигнуло? Молодая учительница, увидевшая во мне ученика не без способностей? Ее талант педагогический? Рвение сделать из меня музыканта? Не знаю, но я стал по-настоящему заниматься, пришло осознание, что музыка — моя специальность, и мне понравилось получать хорошие оценки. Я встал на путь истинный.

В квартире, где я жил, стояло старенькое пианино, на котором я и занимался. Мама, приезжавшая систематически из Мариуполя с сумками продуктовых запасов, спрашивала у древней хозяйки: «Скажите, бабушка, Слава много занимается?» Бабушка отвечала: «Ой, да так много дрымбает и туда, и сюда (показывая руками клавиатуру), а по мне, так надо играть на одном месте».

Бабуля была уникальной женщиной. Ее боялись и уважали в большой семье, она подпольно занималась спекуляцией (сегодня это называется бизнесом), совмещая эти занятия с изучением Торы — была очень набожна. Целый день она сидела около калитки, приходили какие-то люди, отдавали товар, потом приходили другие и куда-то уносили эти сумки, а бабуля все это принимала, отдавала, не выпуская из рук Торы... Когда ко мне приходили девушки-сокурсницы и спрашивали: «Скажите, Слава Соболевский здесь живет?», была большая пауза, во время которой бабушка зрительно изучала объект, а затем спрашивала: «А вы еврейка? Нет? Так Слава здесь не живет!» На этом разговор прекращался. К тому же бабуля в одном сказанном ею предложении умудрялась сделать массу ошибок. «О, — говорила она, глядя на прохожих и комментируя увиденное, — идут удвох и на обох котиковые польта!»

Никому из своих многочисленных родственников она никогда не давала денег, даже взаймы, а мне всегда не хватало до конца месяца. И меня один из педагогов научил: «Ты подойди к бабуле, встань на одно колено и скажи (хорошо запомни эту фразу!) на ломаном еврейском языке: «Святая ангельская душа! Дай мне денег!» Звучало это примерно так: «Хайесдеке, кошере нишоме-гив мир гелт». Очень примерно! Бабушка расцветала и говорила: «Босяк (или бандит)! Сколько тебе надо?» И давала любую сумму в долг.

Иногда я над ней подшучивал, спрашивая: «Бабушка! Вы католичка или протестантка?» Ответ был такой: «Босяк! Где ты свои мозги потерял? Зачем такое придумал?!» И, возмущаясь (она таких слов не знала): «Я протестантка? Я — против Сталина?!»

Бабушки давно нет в живых, но в памяти моей она предстает довольно часто — в ее доме мне было тепло и уютно...

Годы летели, я взрослел, стал серьезнее относиться к занятиям, успешно сдавал экзамены, но случилось непоправимое: умерла моя учительница, та, которая сумела переломить мое отношение к выбранной профессии, «подняла меня из руин». В те годы пианистов-педагогов не хватало, и дирекция вновь пригласила моего бывшего профессора, совсем уже постаревшего Шепелевского. Прослушав мою программу, он заменил ее практически полностью. До выпускных экзаменов оставалось ровно три месяца. Пришлось потрудиться, помогала как всегда мама. Экзамен был сдан на отлично, и появилась еще одна характеристика от Шепелевского — полная противоположность той, первой. В сокращенном варианте она звучала так: «Годен для поступления в ЛЮБУЮ консерваторию». Так и появилась новая глава в моей биографии под названием «Одесса». Но четыре года учебы в училище оставили в моей памяти очень много, и, как мне кажется сегодня, определяющего, повлиявшего на дальнейшую жизнь, увлечения и привычки.

В училище педагог по литературе позвала меня в студенческий театр (моя стихия! память детства!). Я получил роль Чацкого в пьесе Грибоедова «Горе от ума». Софья, студентка-пианистка первого курса, стеснялась, когда я говорил ей слова по роли: «Ну, поцелуйте же! Не ждали? Говорите! — Что ж нет? В глаза мне посмотрите!» Бог мой! Прошло более 50 лет, а я до сих пор помню весь текст своей роли... Это было время, когда девочки краснели, слушая слова из пьесы. А после спектакля — танцы, на которых мы с приятелем играли на двух роялях. Магнитофонов тогда не было, и мы спасали положение. Наша игра «под танцы» делала нас необычайно популярными и необходимыми. Мне это нравилось больше, чем сами танцы...

Атмосфера дружбы, добрых, теплых взаимоотношений педагогов и студентов — особенность тех лет. Во дворе училища часто играли в волейбол. Это у меня получалось и в дальнейшем пригодилось, когда в Одессе играл за сборную консерватории.

За нашей дворовой игрой всегда наблюдал наш директор — Леонид Федотович Днепровский, драматический тенор, бывший солист Киевского оперного театра. В перерыве мог подозвать меня, дать ведро, деньги и послать через дорогу на рынок за вишнями. Я приносил, и он, наблюдая за игрой, поглощал их в огромном количестве. «Леонид Федотович! Почему вы едите их с косточками?» — «Э, дружок, без косточек я съел бы их в три раза больше...» Вот так и жили, можно сказать, дружной семьей. Он, понимая, что физика мне не очень пригодится в жизни, но плохая оценка может испортить диплом, приносил мне на экзамен шпаргалки, я их честно переписывал и успешно сдавал предмет седому как лунь старому интеллигенту Зелику Давыдовичу, который, посмотрев мои записи, говорил: «Ну вот можете ведь, когда захотите, Соболевский! Я вами доволен». Эти старые добрые люди — мои педагоги научили меня многому, и прежде всего особому отношению к студентам и умению не искать проблем там, где можно обойтись без них.

Конечно же, нельзя не вспомнить и Донецкий оперный театр, в котором я «служил», получая 1 руб. 50 коп., как статист, артист миманса. Это давало мне возможность не только посещать все спектакли, но и проходить на концерты таких гастролеров, как Козловский, Лемешев, Норцов, слушать концерт Эдди Рознера. Именно в этот театр после консерватории приехал молодой талантливый Юрий Гуляев. Иногда режиссеры давали маленькие роли (артистов не хватало). Помню, как в опере Хренникова «В бурю» я играл молодого красногвардейца: стоял на возвышении, приставив ко лбу бинокль, и смотрел на дирижера. Тот давал мне отмашку, и я кричал: «Листрат Григорьевич! Чирикин на дороге показался!» Затем убегал, быстренько переодевался и снова появлялся уже с отрядом Чирикина. Статистов не хватало.

Обожал атмосферу театра! За кулисами чего только не услышишь! Какие театральные байки! Многие из них я позднее включал в свои программы капустников. Вот одна из них.

Провинциальный театр. Идет спектакль «Тоска». Роль Тоски исполняет актриса, которую не любят в театре — уж больно она пренебрежительно, грубо относилась к людям, особенно к работникам сцены. В финале Тоска погибает, бросаясь со стены замка. За сценой — высоко уложенные специальные матрацы — никакого риска. Но в этот день рабочие сцены натянули батут. Естественно, актриса, прыгнув, вновь взлетает вверх на глазах удивленной публики, пришедшей в дикий восторг от увиденного. Батут был натянут очень хорошо, и актриса много раз еще выскакивала из-за стены...

Помню гастроли Норцова, уже в возрасте, совершенно лысого (но на сцене в парике), потрясающе умевшего носить фрак — не каждому дано! Его Онегин — аристократ, красавец! После спектакля поклонницы толпами стояли, чтоб только взглянуть на него, а он, сняв парик, брал трость и проходил мимо них, и никто не обращал внимания!

На всю жизнь осталось в памяти выступление Юрия Гуляева, приехавшего после участия в международном фестивале в Будапеште. Пел он партию Роберта из оперы «Иоланта». Как пел! С какой музыкальностью, энергетикой! Да за такое удовольствие слушать его можно и в мимансе походить, а мне еще и приплачивали. Это ли не подарок судьбы в 17 лет?

Профессор Генрих Нейгауз любил повторять: «Звук должен быть окутан тишиной». Я это хорошо помнил и особенно понял смысл на репетициях И. Козловского, когда он требовал от оркестра, чтоб играли так тихо, как музыканты никогда не играли, и добивался особого эффекта — его голос выплывал из этой тишины, которую уже услышал, почувствовал оркестр.

К сожалению, не все артисты понимают, что спеть или произнести фразу тихо, но очень весомо по мысли — достигнешь большего эффекта, нежели наоборот. И это относится ко всем: вокалистам, инструменталистам, драматическим актерам, да и просто к говорящим людям. Заметили? Спокойно, тихо произнесенная фраза более действенна, нежели крик...

Одесса

Есть город, который я вижу во сне
О, если б вы знали, как дорог
У Черного моря явившийся мне
В цветущей акации город...

Одесса... Одесса... Одесса... Город красавец! Город музыки! Симфонический оркестр, оперный театр, оперетта, их солисты, всемирно известные гастролеры, город, где царил особый юмор, присущий только Одессе, блестяще подхваченный Бабелем и Жванецким. При первой же встрече, в аэропорту, подходит человек с ключами от машины: «Вам ехать?» — «А вы таксист?» — «А вам шашечки или ехать?»

Только в Одессе можно было увидеть надпись на мусорном ящике в центре города: «Соблюдайте чистоту в этот ящик» или объявление в трамвае: «Чтоб ты так жил, как ты берешь билеты» или из этой же серии: «Я видел там его стоять...»

Одесская разговорная речь — это часто гремучая смесь интеллигентности с бандитскими интонациями, с чуть еврейскими акцентами и неправильной грамматикой...Чудная речь!

Конечно же, в напечатанном виде тексты эти теряют многое — особый колорит речи, манеру подачи, выражение лица рассказчика... Не каждому дано повторить одесские тексты. Это великолепно, мастерски делал Зиновий Гердт, и по сей день — Михаил Жванецкий, Роман Карцев — истинные одесситы. Ими надо родиться, а выучить текст и рассказать просто так — невозможно...

Одесса! Концертный зал одесской филармонии прежде всего знаменит тем, КТО в нем играл и пел! Но не менее известен и казусный факт его (зала) — это его акустические особенности... В Одессу приехал скрипач Давид Ойстрах. После концерта в зале ресторана гостиницы «Красная» он ужинал с концертмейстером и выразил свое недовольство акустикой зала — тяжело было играть. «Это черт знает что! Как можно было сделать такую акустику в таком прекрасном красавце зале?!» Говорил оживленно и громко. За столиком сидел очень пожилой человек. Он обратился к Ойстраху. «Молодой человек! В начале века (двадцатого) собрались одесские банкиры, биржевики, финанcисты. Они пригласили самого модного архитектора и сказали ему: «Постройте нам такую биржу, с такой акустикой, чтобы когда двое договаривались о чем-то, то третий, недалеко сидящий, ничего не мог услышать... Теперь здесь — зал филармонии». Конечно же, со временем состояние зала улучшили, но он так и остался с акустическими дырами...

За пять лет жизни в Одессе я получил второе, дополнительное образование — столько слышал, слушал и видел... Незабываемые встречи.

Сразу же после гастролей Ойстраха, игравшего с оркестром «Цыганку» Равеля, в Одессу приехал Исаак Стерн и почему-то тоже играл «Цыганку». Два великих скрипача играли одно и то же сочинение с присущей каждому из них индивидуальностью. Оба исполнения буквально потрясали слушателей. Мы с приятелем буквально кружили вокруг Стерна (добро имели доступ-вход в филармонию — двигали рояль), ходили с ним на знаменитый одесский рынок, где Стерн, прилично говоривший по-русски, с удовольствием торговался, а затем покупал 200 граммов сливочного (настоящего!) масла, завернутого в капустный лист, пару горячих саек, выпивал стакан сметаны и счастливый шел на репетицию, говоря нам по ходу: «Вы ничего не понимаете! В Америке такого масла просто нет! Это же масло только вчера сделали, его не морозили. О таком масле там можно только мечтать!» А мы шли рядышком и щеки раздували, переполняемые гордостью за наши продукты...

Я тоже давно не живу в Одессе. Живу не в Америке, а в Хабаровске, но о масле с одесского рынка нет-нет да и вспомню. Давненько не едал такого...

В школе имени Столярского — знаменитого педагога, воспитавшего целую плеяду талантливых скрипачей, Стерн дал благотворительный концерт. Его ждали с нетерпением и встречали бурно. Он вышел на сцену без фрака, с сигарой во рту. «Ну и жара!» — снял пиджак, остался в подтяжках и рубашке, спросил, что публика хочет услышать... Кто-то крикнул: «Чакону Баха! «О, кей!» — сказал он, вынул сигару изо рта, раздавил ее на полу носком ботинка и начал играть. Публика, только что находившаяся в шоке от его поведения, сразу же забыла обо всем, попав под гипноз исполнения великого музыканта. Много лет спустя я смотрел видеозапись бродвейского мюзикла «Скрипач на крыше», где скрипичное соло звучало в исполнении Исаака Стерна. И вновь испытал состояние того же гипноза...

А школа Столярского — это особый случай в музыкальном образовании детей. Педагог, не умеющий играть на скрипке, стал блестящим учителем многих будущих великих. В те далекие годы в Одессе был настоящий музыкальный бум. Все родители, вдохновленные успехами выпускников этой школы (Гилельса, Ойстраха), подавали заявление о приеме в школу своих детей. В заявлениях так и писали: «Прошу принять на Гилельса» или «на Ойстраха».

И только по классу виолончели, как правило, был недобор. Тогда один из педагогов — профессор консерватории Вайнер придумал спектакль: когда уже были набраны «на Гилельса» и «на Ойстраха», и в зал заходила дрожащая от волнения очередная мамаша с сыном, ее ребенка поднимали на сцену. Затем долгая пауза. Все педагоги рассматривали руки-пальчики малыша, выходил на край сцены Вайнер и говорил следующее: «Мамаша! Вы знаете, кто вы такая?! Нет, вы мне скажите, вы знаете, кто вы такая? Вы преступница!» Подзывал мальчика и показывал его руки, пальчики перепуганной мамаше. Окружающие члены приемной комиссии смотрели на них с восторгом. Мама — с ужасом. К чему идет речь? «Вы видите эти руки? Смотрите, смотрите! Вы ничего не видите! Это же руки Ростроповича! Этот мальчик может стать гениальным виолончелистом, покорить мир! Все, и спорить с вами я не собираюсь! Идите и переписывайте заявление „на Ростроповича“!» И мама — счастливая мама будущего великого виолончелиста — шла и переписывала, уже грезя о том, как ее мальчик будет покорять весь мир! Иногда так и случалось...

Одесская мама — это особая мама.! Трогательная, заботливая, фанатично верящая в неповторимость своего (обязательно талантливого!) ребенка и всеми силами стремящаяся вывести его на мировую орбиту — к славе и богатству! Мама, которая часами могла стоять и слушать, как ее малыш пиликает (на первых порах) на скрипке, опекающая его везде и всюду и, естественно, гордившаяся его успехами и привлекающая к себе внимание, — где бы она ни находилась. Причем успехам этим радовалась вся Одесса! (Еще одна особенность города.) И потому еще долго с теплотой в голосе рассказывали о поступках таких мам.

После победы на первых международных конкурсах брата и сестры Гилельс вся Одесса это праздновала. С мамой приходили они к морю, но не все их видели в пляжной толпе. Чтобы привлечь внимание, мама громко кричала: «Эмиль и Лиза Гилельс! Выходите из воды!» Вундеркинды выходили под взгляды и аплодисменты окружающих. (Такое только в Одессе возможно!) Мама была довольна.

А о маме Буси Гольштейна ходили настоящие истории-анекдоты. Мама ездила с Бусей на все гастроли. В одном из южных городов Буся должен был играть два концерта: один — с симфоническим оркестром, а второй — сольный. По приезде их встречает администратор филармонии и сообщает, что с симфоническим оркестром концерт отменяется, т. к. с ним уехал в соседний город Ойстрах. Администрация извиняется и просит Бусю сыграть два сольных концерта, на что мама Буси возмущенно возражает: «Как?! Какой-то Ойстрах будет играть с оркестром, а мой Буся только сольные концерты?! Буся вообще не будет играть!» Администратор идет к Бусе, и тот быстро соглашается с его предложением. Администратор возвращается к маме Буси. «Вот видите, Буся согласен играть два сольных концерта. Он хороший мальчик, а вы...» Договорить он не успел. «Да, Бусина мама плохая, она родила Бусю-лауреата! Ваша мама — хорошая, а кого она родила?!»

Конечно же, всем, что я умею делать за инструментом, я, прежде всего, обязан своему профессору — Людмиле Наумовне Гинзбург — выпускнице Одесской консерватории и московской аспирантуры по классу Генриха Нейгауза. Ее друзья — одесситы Эмиль Гилельс, Яков Зак. Их дружба длилась многие годы, и, бывая в Одессе, они встречались в ее доме. Это были встречи больших музыкантов, которым всегда было что сказать о музыке и музыкантах. На нас, студентов, это производило огромное впечатление и, думаю, оказывало влияние на наше формирование как музыкантов. Людмила Наумовна получила хорошее домашнее образование, свободно владела французским языком, и, главное, была увлеченным педагогом, обожающим своих студентов, переживающим за все их жизненные и творческие удачи и промахи. Все студенты за глаза называли ее просто Люся, как и коллеги по консерватории. Энергии в ней было столько, что она готова была заниматься часов не наблюдая, но при одном условии: если видела, что студент к этому готов. (В будущем, когда я сам стал педагогом, я никогда не ограничивал занятия академическим часом — за 45 минут что можно успеть?) Кстати, по учебной программе на уроки по специальности отводилось два академических часа в неделю, как и два часа по курсу марксизма-ленинизма (?!).

Во время занятий класс всегда был полон студентами не только Л. Н., но и педагогами, приезжавшими из других городов. Это давало отличный результат, мы все готовились к таким урокам. Было очень интересно! Л. Н. много играла с симфоническим оркестром, сольные ее концерты всегда привлекали внимание одесситов, с ней любили работать дирижеры. Она обладала удивительным чувством слышать звук, колоссальным проникновением в глубину той музыки, которую играли она сама или ее студенты. С ней я готовился к двум конкурсам. Первый был в Киеве — Всеукраинский конкурс пианистов, где играли студенты и аспиранты Львова, Харькова, Киева и Одессы. И так случилось, что на этом конкурсе я занял первое место. Поздравления, восторги, телеграммы... И существенным результатом стало распоряжение Министерства культуры Украины о назначении мне Ленинской стипендии, которую я получал до окончания вуза.

Второй конкурс был для меня менее удачным — он проходил во Львовской консерватории. После второго тура в списках прошедших на третий тур моей фамилии не было. Единственным утешением было то, что на списке через весь лист красным карандашом кто-то написал: «А где Соболевский?» Л. Н. бурно переживала, а я успокаивал ее, обещая даже меньше заниматься капустниками и больше сидеть за инструментом перед следующим прослушиванием в Москве на конкурс им. Чайковского.

Г. Г. Нейгауз любезно согласился послушать мою программу перед конкурсом. Играть Нейгаузу! Богу! Педагогу, у которого учились великие музыканты, в том же классе! Было очень страшно. В назначенное время в классе Нейгауза ожидали не только мы, но еще худенькая грузинская девушка лет семнадцати. Она играла мэтру первой. И мне очень понравился Моцарт в ее исполнении. Он был, на мой взгляд, просто великолепен! Генрих Густавович сидел в кресле, закрыв глаза, казалось, не слушал, но вдруг остановил ее и спросил: «Какой характер музыки? Что написано в нотах?» — и сам ответил: «Маэстозо! — Величественно, торжественно! Это должно быть сдержанно и в характере, и в темпе». Девушка начала играть сонату Моцарта ля-минор, как просил мэтр. Но через какое-то время ее молодость, задор, оптимизм в восприятии этой музыки победили, и темп увеличился до первого варианта. Маэстро оставил ее игру без замечаний. А мы познакомились. Звали ее Элисо Вирсоладзе, впоследствии она стала всемирно известной пианисткой, лауреатом многочисленных международных конкурсов, профессором Московской консерватории...

Потом играл я. Честно говоря, подавленный авторитетом мэтра, я казался сам себе мелким и не представляющим никакого интереса для него и играл, видимо, соответственно этому состоянию. После прослушивания Люся спросила: «Вы возьмете его к себе в аспирантуру?» «Е. Б. Ж.», — ответил Мэтр. Мы вышли. Я спросил у Люси, что означает «Е. Б. Ж.». Она ответила: «Если буду жив...»

После прослушивания на конкурс я понял: это был не мой день... Но то, что я играл в Большом зале Московской консерватории, о котором мечтают все пианисты, как ни странно, доставило мне ощущение счастья. Мы вернулись в Одессу, и я открыл для себя один из законов жизни: именно те, кто никогда нигде не выступал, не получал никаких призов, с каким-то особым чувством злорадства подходили ко мне и говорили: «Эх, ты... Не смог пробиться...» И это не было редкостью, а скорее закономерностью. Бездарность резче судит, компенсируя тем самым свою ущербность...

Подходило время окончания консерватории. На предварительном собеседовании в деканате меня спросили, хочу ли я остаться работать в консерватории. (О таком предложении мечтали многие.) В комиссию по распределению я шел без волнения, уверенный, что останусь в Одессе.

Неожиданно представитель министерства спросил: «Женат?» — «Нет». — «Ленинскую стипендию получал?» — «Получал». — «Э... надо отрабатывать. Мы предлагаем на выбор: Днепропетровск, Херсон, или Николаевск — в училище, педагогом». Ошарашенный таким поворотом событий, я отказался подписывать направление и вышел из кабинета. Что тут началось!!! Мою Люсю вызывали в партком, в какую-то комиссию, грозили уволить из консерватории (одного из лучших профессоров!) за неправильное воспитание студентов. Были забыты все успехи, победы ее студентов. Мне стало жаль Люсю, и на следующий день я пришел в деканат и подписал направление на работу... в Николаев. Позвонил туда, спросил об условиях работы, мне ответили: «Полторы педагогических ставки, квартиру не предоставляем — будете жить в частном секторе».

На государственных экзаменах я играл без энтузиазма. Поставили «5». В коридоре ко мне подошел приятного, интеллигентного внешнего вида человек и представился: «Художественный руководитель Хабаровской филармонии Валентин Григорьевич Чернин». И добавил: «Мой совет — поезжайте к нам, в Хабаровск. Вы будете иметь возможность играть и с симфоническим оркестром, и сольные концерты. Вы должны заниматься исполнительской деятельностью».

Спасибо судьбе за эту встречу! Дальний Восток дал мне многое и, главное, возможность много и плодотворно работать. Вместе со мной окончили консерватории еще девять пианистов. Встретились мы как-то в Одессе, и они спрашивают меня: «Как можно жить так далеко?» Я ответил им вопросом на вопрос: «Были ли у вас такие гастроли, как у меня? По всему Советскому Союзу и за рубежом? Имели ли вы возможность, живя в Одессе, играть с такими дирижерами, имена которых знает весь мир? Рахлин, Элиасберг, Синайский, Дмитриев?» Ответа не было, и я предложил им самим решать, глупость или счастливая случайность подвигнули меня поменять Одессу на Хабаровск...

Ректор под честное слово выдал мне диплом, чтоб я снял копию. Сам диплом выдавался только после получения подтверждения, что выпускник прибыл на место, полученное при распределении. Люся была счастлива! Угроза увольнения миновала, и она еще долго меня успокаивала, что пройдет время, и я вернусь в Одессу.

Мы с ней дружили до конца ее жизни и даже летали из Хабаровска в Одессу на ее юбилей вместе с Юликом Гриншпуном, моим одноклассником, тоже ставшим «одесским дальневосточником» (но о нем, дай бог возможность, я расскажу отдельно). Я играл, пел куплеты, а Юлик зачитывал: «Министерство Украины постановило присвоить Вам, Людмила Наумовна, почетное звание «ЛЮСЯ Украинка». Было весело очень, на нас (как нам казалось) смотрели с завистью. Мы, бросив Одессу, СОСТОЯЛИСЬ! Мы чувствовали себя НА ВЫСОТЕ!

...Когда мама узнала, что со мной произошло на распределении, она была в отчаянии! Она мечтала, чтоб единственный ее сын был рядом, но предложение Чернина подействовало и на нее благостно — она хотела, чтоб я ИГРАЛ, чтоб я был на сцене и, купив мне фетровые бурки (которые я ни разу не надел в Хабаровске), благословила на путь к Дальнему Востоку, где по-настоящему и состоялась моя жизнь, мои выступления, встречи с интереснейшими людьми, и поездки, поездки, поездки...

...Постепенно на Дальний Восток стали приезжать одесситы. Открывался во Владивостоке институт искусств, и заведовать кафедрами струнных инструментов и фортепиано были приглашены Семен Ярошевич и Юлий Гриншпун, на кафедру истории музыки Евгений Герцман. В Хабаровск для создания композиторской организации был приглашен Юрий Яковлевич Владимиров, приехал и блестящий музыковед Всеволод Рожковский.

Те, кому повезло у них учиться или просто пообщаться с ними, этих людей запомнили на всю жизнь. Вспоминают с благодарностью. Талантливые, интеллигентные, высокообразованные люди, профессионалы, умеющие быть внимательными и сердечными к окружающим.

Мы все (т. е. кто из Одессы) называли себя «Одеколон», что означало «Одесская колония». Но это уже отдельная глава...