В Хабаровске

Я начала работать в художественном музее. Организация Союза художников тогда только еще начиналась. Наш директор Туркин был одновременно и председателем Союза художников и заместителем начальника управления культуры. В музее постоянно бывали художники. В музейном зале проходили и выставки, на одной из них и я показала свои работы.

Но с рождением второй дочери ни о какой творческой работе и думать не приходилось. Если в Москве я была членом МОСХа, то за давностью времени мое членство испарилось. Тогда-то очень поддержал мое душевное состояние и веру в то, что я еще найду свое место в искусстве Иннокентий Алексеевич Горбунов. Прекрасный карикатурист, автор многих местных сатирических окон в подражание «Окнам ТАСС», он также был мастером акварели, скульптором и самым большим патриотом Дальнего Востока. Мы с ним ездили по селам, и он водил меня, показывая местных мастериц. Он любил помогать людям, так помог талантливому самоучке А. А. Реутову устроить выставку работ. Его гравированные и раскрашенные доски, скульптуры стали не только экспонатами краеведческого музея в Амурске, но и попали в музеи европейской части, в том числе и зарубежные. Художник, скульптор, поэт, журналист и фотокорреспондент, плотник-бетонщик по специальности, Саша Реутов сам является достопримечательностью нашего края.

Воодушевленная напутствиями Горбунова, я написала книжку «Художники Приамурья» и стала членом Хабаровского отделения Союза художников по секции искусствоведения.

Музей был местом, где собирались интересные люди, там я познакомилась с Геннадием Дмитриевичем Павлишиным, с Надеждой Макаровной Корневой, Валентиной Николаевной Катеринич, ставшими на долгие годы источником моего духовного обогащения. У Нади бывал Роальд Добровенский, там я познакомилась поближе с Федотовым и Степановым, а у Вали с художниками Николаем Холодком, окончившем Московский полиграфический институт и Нелли Баранчук, а также с ее близким другом поэтом Виктором Еращенко, сборник произведений которого, приложив героические усилия, она сумела издать после смерти поэта, снабдив его своими предисловием и комментариями.

В музей на улице Фрунзе любил приходить и Всеволод Никанорович Иванов. Сам он не столько рассказывал, сколько слушал. Помню, как он смеялся, когда я рассказала ему о своей лекции, проводимой в селе Елабуга в перерывах между судебными заседаниями, на которых судили продавцов магазина за хищение. Народу было столько, что меня в зал пришлось тащить через окно. После лекции на мой вопрос что было непонятно, одна старушка сказала, что мое выступление ей больше всех понравилось, очень оно было душевным, только она не поняла в защиту я этих лавочников говорила или против.

Добрые отношения сложились у меня с мыслящим и культурным Вениамином Львовичем Шкрябом, Евгением Васильевичем Короленко, художником, создавшим поэтическую сюиту картин на тему жизни людей в неразрывной связи с природой — аборигенов нашего края. Их мудрый уклад патриархальной жизни, искусство их рыбаков и охотников, извечные образы мастерства, обаятельных нанайских женщин, создателей бесценного национального достояния — их национального прикладного искусства. Незабываемой, удивительной была поездка с Короленко в нанайское село Дада, где он показал выставку своих работ, в том числе сделанных им в этом селе двадцать лет тому назад. Зрители смотрели с радостью и удивлением на своих близких, уже ушедших из жизни, на свои изображения, сделанные с них еще в младенчестве.

Профессионалом монументалистом является у нас Николай Павлович Долбилкин, исполнивший несколько крупных панно и композиций в смальте в Хабаровске и Комсомольске-на-Амуре. Бессмысленно перечислять произведения художников, если их не называешь. Теперь после каждой персональной выставки издаются буклеты с цветными репродукциями.

Пора было бы больше монографий издать о самых лучших: Федотове, Степанове, Дроздове, Шахназарове, Короленко, Долбилкине, Зорине, Кабановой, Баранчук, Палкине, Павлишине и конечно о скульпторе Мильчине, авторе памятника Хабарову. И об Ивлевой, авторе монумента памяти в Комсомольске-на-Амуре, об Андрее Бельды, первом нанайце, окончившем академию художеств и его талантливом соотечественнике, графике Александре Гейкере.

Федотов, наш хабаровский художник, самый талантливый человек. Я знала многих художников Москвы, но такого одаренного, как наш Федотов, я не встречала. К сожалению, я не видела ни одной картины, созданной им в момент творческого подъема. Картинами раньше распоряжалось управление культуры, их отдавали в какие-то воинские части, в клубы, где они были бельмом на глазу у завхозов и уборщиц. И после очередного ремонта они радовались, что полотна можно было забрызгать известкой и списать. Вещи Федотова закупались для московских выставок, которые путешествовали по городам и весям, и картины в процессе перевозок неизбежно приходили в негодность.

Он родился в селе где-то под Иркутском, жил в Иркутске, Чите, где занимался в Доме пионеров у художника Сверкунова. Был такой интеллигент, кажется, он окончил Академию художеств. Сверкунов увидел в Федотове яркий талант, водил мальчика на этюды, обучал его. Сверкунов очень много писал бурятских дацанов, дружил с монахами, за это его потом посадили. Это было незадолго до того, как Сверкунов обещал Федотову подготовить его к поступлению в Академию художеств. У нас в музее есть этюды Сверкунова. Одновременно Федотов потерял и любимого учителя и отца, которого посадили. Мать — уборщица, Федотов — старший в семье. Сам он был невысоким, довольно хрупким, но ему пришлось быть и землекопом и сплавщиком леса, делать все самые тяжелые работы.

Юный Федотов даже хотел удрать в Америку, но это было, конечно, безнадежно. Но не ярость, не обида, не злость были движущим стимулом его творчества, а любовь. К природе, к людям.

Помню, приехал его старший сын, красивый, высокий, он был десантником, рассказывал, каким приемам борьбы его научили, как ломать шеи, хребты. Федотов говорит: «Дурачок, чему радуешься? Вас научили убивать».

Он всегда был честен. И природа была единственным местом, где он чувствовал себя счастливым. Все эти сплетни, суета его размагничивали. К примеру, о какой-нибудь выставке мог сказать, что она ему в общем понравилась, но самое лучшее в ней было — это рамы. К нему прислушивались, потому что он был очень умен и глубоко понимал многие вещи, но все время прикидывался шутом гороховым, все время делал какие-то выверты. Поэтому к нему так и относились — не всерьез. Но это было лишь маской, которая ему помогала. Он никогда не хотел, чтобы его выбрали в правление Союза художников. Нет, это был хороший путь для художника, это давало возможность получить хороший заказ и этим очень многие пользовались. Но Федотову это не было нужно, у него даже не было звания заслуженного художника. Начальство к нему относилось как к человеку, на которого махнули рукой. Однажды к нему в мастерскую, заранее предупредив, явилась комиссия из руководящих работников на предмет присвоения Алексею Матвеевичу звания заслуженного художника. А он в это время составлял колер знакомым малярам из вытрезвителя и явился с опозданием, перепачканный краской, так что вопрос о присвоении звания больше не поднимался.

У Федотова был темперамент, о котором его сын писал что у него внутри клокочет атомный реактор, позволяющий быть неутомимым. Федотов мог не спать и не есть сутками, работая над картиной. Этот темперамент водил его кистью и давал возможность творить чудеса. Но когда он не работал, то это была страшная неуправляемая сила, даже непредсказуемая, которая могла быть просто опасна.

Такой он и природу любил изображать — свободную, неукротимую стихию. У него есть картина, которую он написал в память погибших отцов. Там за Магаданом есть место, где работал и откуда не вернулся его отец. Закрытая хребтом долина, сумерки, по дну бегут ручьи, которые как драгоценные камни отражают небо. Бирюза и ультрамарин. Все это необычайно красиво, но в то же время страшно.

Пейзажи Федотова — это не только пейзажи нашей дальневосточной природы. В них запечатлелась наша история, дух, трагедия его современников. Это ярость. Федотов любил бурные разливы Амура, когда он, темный, лижет утесы, Саянские хребты, горы Охотска. Во всем этом Федотов видел созвучие собственных чувств. Он изображал неукротимую природу, будто она застыла в процессе родовых мук: эти пузыри вулканов, складки хребтов.

Близким по духу к Федотову и таким же талантливым был Степанов. Они не были друзьями, но очень уважали и понимали друг друга. Если Федотов показывал ярость, вызванную несправедливостью, то Степанов старался умиротворить эти чувства.

Федотов был замечательным колористом, но еще большей музыкой цвета владел Степанов. Среди советских художников я не могла найти никого равного в смысле ощущения цвета и умения пользоваться его эмоциональным воздействием. Степанов учился у художника Иогансона в Ленинградской академии художеств, а Иогансон учился у Коровина, который учил, что пейзаж должен быть не просто красивым, он должен выражать историю души, говорить о тех глубоких чувствах, которые ты хочешь передать. При этом сам Иогансон, если скатерть красная, то и писал ее красной и никогда никакой симфонии.

Степанов боготворил Коровина и был к нему несравненно ближе, чем подлинный его ученик. Даже когда писал этюд черемухи, умел передать свежесть этого росистого куста, дать почувствовать запах, ощутить радость, распирающую вас от чувства молодости, общения с природой. Именно Степанов, родившийся на Соловках в семье раскулаченных и высланных из Волгоградской области, в своих работах хотел вернуть людям радость жизни, красоту. Его упрекали в неряшливости будто бы, а ему было важно передать звучание атмосферы, где иногда стоит начать что-то переделывать, как все пропадает.

Вот его «Весна». Идет пара. Она в коротенькой юбчонке, в кирзовых сапогах. Героиня похожа на его жену, такая бледненькая, личико неяркое, но очень одухотворенное. Она идет по меже между распаханными отвалами после трактора, а эта дорожка уже заросла молодой травой. Художник признавался, что хочет показать, что женщина немножко беременна. В руках у нее веточка черемухи, на глазах слезы. Этот самый момент, когда кончилась гроза и началось объяснение, надежда на будущее, радуга и совершенно потрясающее небо. Сквозь грозовые лиловые тучи просвечивают куски сияющей лазури и облака, которые освещены вечерним солнцем, тоже сияющие. Светлые. Лужи, которые все это отражают, зелень, пронизанная солнцем. Все это говорит об окончании душевной драмы, о радости. Парень в солдатской гимнастерке обнимает девушку, укрывает своей курткой. Так передать все это через световую симфонию, пожалуй, никто не умел.

Самой сильной работой Степанова был «Сталинград». Он показывает Волгу в момент ледохода: закат солнца, и кажется, что сквозь разбитые здания, а точнее, стены, в которых остались только окна, видны изумрудные обломки льдин, плывущие по воде, причем, слышно даже шуршание льда, а на одной из льдин вмерзший труп солдата — то ли русского, то ли немецкого.

Перед этой картиной, когда она висела у нас на выставке, прошла экскурсия немцев из ФРГ. Они быстренько глянули и отправились обратно. И вдруг один пожилой немец вернулся, сел и в течении, наверное, получаса, не отрываясь смотрел на картину.