Словесница Искусств

Встреча с живой водой для городского ребёнка — это мечта. Для деревенского — обыденность. Мёртвая вода выглядит странной, но соприкасаемся мы с ней повсеместно. Застойная непроточная вода — среда формирования гнилостных процессов.

Некоторые явления жизни, привлекая внимание писателя-исследователя (в широком понимании пишущего на всех языках всех культур), совершают по его творческой воле философские трансформации. Первое изменение действительность претерпевает в переходе из своей естественной жизненной среды — натуры — в пространство писательской лаборатории. Возникает первый философский вопрос: реален ли этот переход? Ответ: виртуален. Это означает не перемену действительности, но отрыв — дупликацию. Операции писателя с виртуальным дубликатом природы-натуры ставят следующий вопрос — и это вопрос среды, в которой происходят операции с данным материалом. Вопрос о человеке. Он отделяет первый вопрос о жизни человечества, откуда он был первоначально почерпнут, от вопроса о самом человеке-творце во всём его конкретном органически нравственном состоянии. Он сам является средой формирования новой творческой действительности. Умертвит ли он явление жизни в своей лаборатории, получив гнилой продукт; польёт ли живой водой своего горячего сердца, чтобы сказочный дуплекс зажил самостоятельной, не умирающей художественной жизнью; превратит ли он эти явления в исторический паноптикум, заморозив навечно в холодильнике своего рассудка; наполнит ли их призраками-фантомами — так или иначе он возвратит миру эквивалент исходного материала со всеми признаками своей личности и тем действительно мир расширит. Но как расширит? В каком направлении? С какой целью? Как это отразится в биологии Человека? Философия восприятия продуктов культуры в потребительской цивилизации сегодня — камень преткновения современных культурологов и психологов, но не сам по себе, а в соотнесении с измерением и постижением мира как изначально священной данности Человеку. Этот мир уже не ощутим непосредственно, хотя каждый из нас этим миром выношен (как бы в раю или в материнской утробе. О, мой рай! О, рай материнской утробы!). Необратимая аберрация человеческого сознания под влиянием вмешательства армии «творцов» новой расширенной реальности — суровый факт. Мы попали в полностью и многослойно мифологизированную обстановку воспитания и взросления. Эта мифологизация произвольна и бесконтрольна почти на всех уровнях нашего существования и культурного роста. Она зеркальна по отношению к Абсолютному Мифу (по Лосеву), в котором идеально осуществлены лучшие чаяния человечества. В таких условиях во весь рост встаёт вопрос доверия и веры. Мы отчасти, не претендуя на глобальное решение, его коснёмся, на нескольких наглядных примерах продемонстрировав достаточно простое обнаружение ответа.

Все эти примеры (их четыре) извлечены из идеологической практики, которая характерна одной особенностью: А. Радклиф, Э.-Э. Виоле-ле-Дюк, А. Н. Толстой, Д. Д. Нагишкин берут в свою творческую (или идеологическую) лабораторию не явления жизни, а мифологическое представление о нём. Результат во всех случаях один. Рассмотрим эти примеры.

Начнём с того, что все названные «творцы» не властители дум, а выразители общего «настроения». Они думали и действовали так, как думали все, поэтому «все» (или «толпа», как обычно выражаются «поэты») охотно воспринимали их творчество, подтверждающее «правоту» всех и утверждающее общие ошибки, заблуждение и невежество, из каковых соткано массовое сознание как мифологическое представление, т. е. всеобщее мнение, хотя и распадающееся на отдельные модификации, но не доходящее до индивидуальных, личных убеждений. Личное убеждение, как известно, — это плод умственных усилий и результат нравственной ответственности. Общее же мнение или молва ни за что не может отвечать, т. к. каждый отдельный носитель его только по недоразумению говорит: «Я так думаю!». Но думает иначе: «Все так думают, это всем известно!» Именно по этой причине манипуляции с массовым сознанием, или промывание мозгов, так сравнительно просты и технологии управления им доступны, как государствам и разным идеологическим управлениям, так и масс-медиа вообще.

Наша тема прямо относится к общегосударственной идеологии в исторические периоды ломки массовых предпочтений и массовых их преследований. «Ату его! Ату!» — этот клич разносился и в XVI столетии в Англии, и в XVIII во Франции, и в XX в России. Охотничий азарт охватывал народы, а государственный пиар с успехом внушал принимать его за праведный гнев освобождённых наций, сбросивших ярмо угнетения. Чтобы утвердиться в праведном гневе, нужно возненавидеть тех, кого ты преследуешь, иначе трудно дойти до конца: уничтожения своих врагов. И пойти дальше после их уничтожения — сделать их память ненавистной для потомков.

В Англии конфискация церковных имуществ
в 30-е — 40-е годы и диссолюция (упразднение, расточение, растворение) монастырей в середине XVI века привели к разграблению, запустению и разрушению тысячелетнего наследия, к предельно радикальному перераспределению земли и недвижимости. Политические и религиозные последствия диссолюции хорошо изучены (см. Knowles,1976. Благодарим за материалы Л. А. Беляева — см. Христианские древности. Введение в сравнительное изучение. СПб— «Алетейя»-2000/РАН Ин-т археологии (серия «Визант. Биб-ка». Исследования). В 1535 г. проведена была общая оценка церковных имуществ, затем принят парламентский «Акт о подавлении», которым в один приём в 1536 г. было уничтожено около трети монастырей. Имущества упразднённых обителей конфисковались казной. Монашество как организованная корпорация уничтожалось. Сопротивление общин, монахов, аббатов и восставшего населения было подавлено, проведены казни в Йоркшире, Линкольншире, после чего политика стала бесповоротной и беспощадной. Алчность королевских комиссаров разрослась. Один только свинец с кровель Жерво и Киркстад был оценён в 1000 ф. с., не говоря о несравнимой ценности их земель. До этого речь шла о разумных подходах к реформированию монашества, теперь Корона выдворяла из страны всех иноков вообще. В четыре года к. Генрих и его первый министр лорд-хранитель печати Кромвелл уничтожили всё, что поддавалось разрушению и утилизации. Не должно было оставаться ничего, что могло служить предметом почитания. За 1557-58 годы соборы Англии были буквально очищены от собиравшихся веками сокровищ. Великолепные раки, мощевики-реликварии были ободраны, памятники и статуи разбиты, огромные собрания святых мощей (только в Кентербери — 400) погублены. Разоряли храмы не только из ненависти к папистам, но и жадность и вседозволенность никому не давали покою:

«Для расправы с «объектами суеверия» была создана специальная Королевская комиссия по уничтожению святынь. Обычно её группы прибывали в тот или иной монастырь и под их надзором происходило снятие всех ценностей (золота, серебра, камней и т. п.) с рак, вскрытие гробниц и извлечение хранившихся там иногда предметов, а затем уничтожение всех следов сооружений. Они забирали все реликвии, иконы, мощи и т. п., что отражалось в специальном протоколе. Вот как пример протокол, подписанный самим Т. Кромвеллом (Хэмптон-корт, 14 дек.1538 г.), приказывает «забрать и препроводить в лондонский Тауэр кости, раку и прочее, что сейчас в Чичестерском соборе, некоего епископа, которого называют святым Ричардом, и проследить за уничтожением места раки со всеми прочими образами в храме, вокруг которых существуют какие-либо суеверия, заслуживающие упоминания». Раку уничтожили через шесть дней, конфисковав огромное количество ценностей, в том числе серебро и позолоченные вещи, находившиеся в гробу св. Ричарда.

Некоторые церкви, принадлежавшие монастырям, но служившие приходскими, после конфискации возвращали приходам — увы, обычно без свинцовой кровли и движимой части имущества. Иногда степень разрушенности была большей — вплоть до полной выборки фундаментов. Единственным и главным препятствием к сносу была цена. (В Линкольншире, где разрушения были особенно значительными, ответственный за снос прикинул, что этого можно достичь, лишь истратив 1000 фунтов, и счёл, что довольно оставить храмы без использования, а уж охотники за камнем довершат остальное). Некоторые монастыри были просто превращены в королевские каменоломни. Аббатство Мо разрушили, чтобы построить королевскую крепость в Гулле, так что раскопки на месте цитадели открыли целые залежи камня вторичного использования. Яркое описание конца аббатства Рош (Йоркшир) приводит Майкл Шербрук через тридцать лет после события: «Первой подверглась разрушению церковь, затем дом аббата, дормитории и рефектории, вместе с клуатром и всеми зданиями, что были внутри монастырских стен: ничто ведь не должно было сохраниться, кроме как коровники и свиные закуты... Любое сердце тронул бы вид того, как срывали свинец с кровли, снимали доски и сбрасывали балки, как затем свинец был снят и сброшен в церковь и все надгробия в ней разбиты». Шербрук рассказывает, что и стропила были пущены на дрова для тех, кто переплавлял свинец в печах. Когда Майкл спросил, что думал тогда его отец о монахах, тот ответил: думал хорошо, но это не помешало ему наживаться, ведь «он поступал так, как другие» (цит. по: Platt,1984). В приорате Луис команда итальянских инженеров сравняла церковь с землёй, используя подкопы и порох. Подобным же образом огромный клюнийский храм св. Панкрата со сводами высотою в 28 м был превращён в груду мусора менее чем за четыре недели в марте-апреле 1538 г. Лишь немногие, как Р. Эск, один из казнённых лидеров Сопротивления, решались выражать сожаление о происходящем: «Аббатства были одними из прекраснейших мест сего мира для всех людей и странников... Только они заботились о морских дамбах и плотинах, содержали и строили мосты и дороги и многое другое для общего блага» (Knowles,1956).

Удивительно (замечает Л. А. Беляев), как резко изменилось в Британии отношение к монашеству. Те, кто вчера ещё симпатизировал и поддерживал его, теперь в большинстве одобрили диссолюцию и хотели урвать долю собственности. Совсем недавно донаторы стремились быть погребёнными в монастырских храмах и высоко ценили молитвы монахов (что отражено в завещаниях). Но когда последовала экспроприация имуществ, всё было забыто, земные нужды и выгоды возобладали. Равнодушие к заботам о покойных и неприкрытая жажда наживы — вот что открывает изучение церковных древностей эпохи диссолюции.

Здания и земли, не переданные приходским общинам, обычно продавали местным жителям. Часто недвижимость поневоле выкупали те, кто сам же её вложил в монастырь, причём необходимость собрать деньги на выкуп приводила к разрушению недавно построенного. Утилизация аббатства Риво, которое выкупил его основатель граф Рутлэнд в 1538 г., впечатляет исследователей. Граф получил здание в целости, за исключением колоколов, свинцовых крыш и балок, которые пошли на переплавку. Всё удалялось максимально выгодным способом. Сперва переплавили во дворе «королевский» свинец (четыре чушки по полтонны весом каждая, с клеймом Тюдоров, розой, нашли под рухнувшей башней при раскопках в 1920 г. Печи для плавки открыты почти во всех аббатствах). Затем продали арендаторам графа (прежним арендаторам аббатства) деревянные панели, балки и кровли. Витражи рассортировали, оставив в целости лучшие, продав второсортные прямо в рамах, а худшие разбив для переплавки свинцовых переплётов (обнаружены многие тысячи фрагментов, сочтённых в 1530-е годы не стоящими ничего). Продавали всё — гвозди и скобы от кровель, даже свинец и железо, скреплявшие камни строений (пероны). Впрочем, судя по количеству найденного в XX в. при раскопках, многое ушло в мусор. После этого годные для использования здания были отданы владельцу, не годные же просто брошены и постепенно растаскивались. Так исполнялась главная задача — сделать монастырь негодным для восстановления. Аббатству наследовала и деревня, построенная в основном из его остатков. Новые жильцы сохранили часть жилых построек, но сломали церковь и клуатр. Они унаследовали также три мельницы, пороховой завод и службы. Невредимый дом аббата достался фермеру, это было жильё много лучшее, чем даже поместье графа Хелмсли. Такие здания, конечно, покупали охотно. Олдермен Т. Белл, поселившись в Глочестере (доминиканский монастырь), превратил церковь в жилище, а клуатр в прядильную фабрику, они сохранились до наших дней.

Эмиссары короля отвечали за полнейшую продажу всего движимого имущества, поэтому здания должно было «очистить». Это растяжимое понятие часто включало продажу изразцовых полов, могильных плит, мощения дворов, всего металла. Следы процесса утилизации изучены в доминиканском приорате Беверли. Здания ещё стояли в XVII в. и в полах каждого помещения сохранялись ямы для плавки свинца от оконных переплётов (для этого брали кирпич и дерево прямо из конструкций). Водопроводные трубы из свинца тоже тщательно откопали и переплавили, как и дождевые. Жилые здания, помещаемые в западном конце клуатра (дом настоятеля, кельи, странноприимные дома), обычно сохраняли. Остальное сносилось и засыпалось газоном сада.

Большая часть крупных земляных работ по превращению монастырей в поместья были сделаны сразу, поэтому ландшафт страны резко изменился, и не в меньшей степени, чем при возникновении обителей. Не использованные и не снесённые здания были заброшены, их разрушение стало делом времени, и от них мало что осталось. Грандиозные руины средневековых храмов Англии стали «забавами» владельцев поместий через двести лет, когда преступление века утонуло в романтической дымке «готического» курьёза.

В это время один из первых английских антикваров У. Стакли, издавший описание Стоунхенджа и принявший участие в открытии в Рисли, ко всеобщему удивлению показавшему существование в Британии уже в четвёртом веке христианской епархии с епископом во главе, писал о Кроулэндском аббатстве: «Кровля, коя была из ирландского дуба, прекрасно украшена резьбой и позлащена, обрушилась двадцать лет назад: её куски вы увидите в каждом доме. Пол покрыт углублениями от литых надгробий с надписями, и люди сейчас с удовольствием копают под гробовыми камнями и делят святые останки для выгодной антикварной торговли; так что вместо одной святой обители таковыми стали большинство домов в городе. Витражи побиты солдатами во время восстания, когда они стояли здесь гарнизоном. Вся восточная часть церкви срыта до основания, и прах, а заодно и надгробия бессчётных выдающихся персон, королей, аббатов, лордов, рыцарей и прочих, надеявшихся обрести здесь покой, расточены — к невозместимому ущербу для английской истории».

Стакли был современником Горацио Уолпола, положившего основание жанру «готического романа», в котором действие развёрнуто именно в таких руинах, где копались удручённые антиквары и где «таинственный» дух будил воображение обеспамятевших англичан. Согласитесь, предыстория специфической островной «готики» по-новому освещает её содержание. Произвольно раскройте один из романов А. Радклиф и вчитайтесь, думаю, что это покажется вам чем-то вроде полудетской фантазии, если не знать
п о д о п л ё к и. Но мы теперь знаем историю современной Англии, и безотчётные страхи её дочери, её генетический ужас перед католическими патерами, её подозрения и открытия чудовищно-бесчеловечных преступлений в мрачных монастырях, совершаемых тёмными личностями в сутанах, — все эти обусловленные историческим прошлым комплексы и атрибутика вырастают в полнорослый протестантский миф, в котором автор плавает как рыба в воде, лишая себя способности стать на почву фактов. Дочь Англии и миф о преступлениях католической церкви — это нерасторжимо. Национальная гордость (О, Славная Революция! О, Свободная Англия! Правь, Британия!) покрыла преступления предков славой борцов и победителей. Да, Британия, ты победила, но сердце кровью обливается глядеть на то, что ты победила в себе и в мире...

Перейдя Ла-Манш, продолжим изыскания, но не будем углубляться в ужасы (la terreur) Французской революции (полагая их общеизвестными), ограничившись немногими из фактов и отметив основное её отличие от английской. Отличие состоит в том, что если английская революция принадлежит к эпохе европейских религиозных войн и в результате её Англия приобрела собственное (англиканское) исповедание своей новой, «очищенной от предрассудков» веры, то Франция в новое время от неудобоносимого бремени христианства освободилась полностью, определив это историческое деяние как Торжество Разума (le culte de la Raison). Русский комментатор этого события чуть позднее туманно выразился: «Рассеявшийся мрак суеверия и изуверства дал возможность обратить внимание на Умственное Бытие Человека». Генерал Бонапарт 10 дек.
1797 г. уточнил: «Устанавливая законы, основанные на разуме, французский народ должен был победить восемнадцать столетий предрассудков». Вот самый сокращённый перечень таких побед:

«В 1789 г. Учредительное собрание запретило пострижение в монастырях. Декреты 1790 г. объявили о непризнании религиозных орденов, о передаче церковных и монастырских имуществ в народную собственность. Наконец, августовский декрет 1792 г. уничтожил все монастыри, „мужские или женские конгрегации, под каким бы именем они не существовали во Франции, не исключая даже и тех, которые занимаются только службою при госпиталях и уходом за больными“. В результате были упразднены 429 аббатств и распались союзы, более древние по происхождению, чем сама Франция. Одна и та же участь постигла бенедиктинцев — соратников первых Меровингов, доминиканцев, нищих капуцинов-францисканцев. Началось открытое разграбление храмов, сопровождавшееся разрушением памятников, гробниц, статуй, зданий, уничтожением архивов, сносом надгробий и осквернением мощей. Выдающиеся историко-археологические находки, сделанные в прошлом и хранившиеся в ризницах и храмах, расточили, ограбили или сознательно уничтожили в „борьбе с клерикализмом“. Революционные армии экспортировали варварское разрушение церковных памятников — например, оно постигло в период оккупации около 40 храмов Кельна и его окрестностей, а в Риме обобрание церквей, ограбление монастырей и продажа ватиканских ковров Рафаэля привело к восстанию».

Император Наполеон Бонапарт счёл своевременным в новом веке, уже XIX, сменить активную антицерковную политику на осторожно нейтральную и так сказать остановиться на достигнутом. В середине века разрушенные в Париже церкви стали разбирать и даже начали ремонтировать. Перед муниципалитетом встал вопрос о соборе Нотр-Дам, и когда мнение за реставрацию перевесило и отказались от сноса его руин, то после необходимых работ решили восстановить и скульптурный декор. За него взялся архитектор Э.-Э. Виоле-ле-Дюк. Так появились знаменитые химеры Нотр-Дама. Могли ли восстановить привычные в прошлом скульптуры святых, таких естественных в готических соборах? Суровая история этого допустить не могла. Не только «гнилой» Запад страдал от деформации памяти и ломал традиции ради новых мифов. В иконоборческую эпоху византийские императоры не хуже парижан гнали монахов, топили иконы и оскверняли мощи святых, а когда трезвость возобладала и с иконоборцами покончили, то храмовый декор «обогатился» растительными орнаментами — нейтральными по отношению к изображению или неизображению святых, — это был мягкий переход между противниками икон и их почитателями, так как необходимо было учитывать противоборствующие мнения. Но химеры вместо святых? Что это значит? Ответ прост: общее мнение гласило: допустить существование какой-то святыни (пусть условной, в пределах «прошлых» религиозных представлений) — немыслимо, недопустимо и оскорбительно для la Raison. Так и получилось — лучше бесы, чем святые. Историческая безответственность парижских властей и реставраторов сейчас поражает, но тогда приветствовалась как ответственный шаг по широкой дороге цивилизации.

И А. Радклиф в своём англиканском мифе о сути «мрачной католической готики», и архитектор Э.-Э. Виоле-ле-Дюк в своём представлении о «химерической» вере предков своё творчество принципиально строили не на явлениях подлинной исторической жизни, а лишь на общем, возобладавшем в массах мнении об этих явлениях, которые, как мы могли убедиться, было навязано народу насильно.

Перейдём к родным и близким литературным примерам из России XX века.

А. Н. Толстой написал эпопею о Петре Великом, выдвинув историческое обоснование той ломке традиций, какой подвергли жизнь народа «внутренние интервенты», как определял критик Беленков новых кремлёвских властителей. Обращают на себя внимание некоторые эпизоды из романа, по видимости описывающие церковную жизнь, но по существу настолько далёкие от неё, что вызывали бы изумление, если бы мы не понимали сверхзадачи писателя. Перед тем как изобразить «сугубое» старообрядческое моление в «таинственных» купеческих подвалах Москвы, автор предлагает описание прогрессивного Петровского начинания, направленное на государственное образование купеческого сословия. Перед царским лицом инициативно поставлены и прагматично развёрнуты задачи общегосударственной торговли при широком совещательном участии московского (и прочего) купечества. Далеко идущие инициативы встречают не только открытое одобрение и поддержку в купеческой среде, но и внутреннее (тайное), и корыстное сопротивление. Протест одного из несгибаемых старообрядческих тузов выливается у Толстого в описание тайного моления. Само богослужение автор не описывает, просто его упоминая, хотя надо знать разницу между молебствиями разных толков и «согласий» староверов, чтобы понимать, о чём идёт речь. Описана проповедь после богослужения. Монах (пришлый подвижник-скиталец) по мановению писателя, вместо того чтобы воспользоваться богатейшей духовной гомилетической традицией, без которой никакая церковная проповедь просто немыслима, вдруг пускается перед купцами и их приказчиками в опровержение государственного торгового постановления. Это определённая экономическая доктрина, противопоставленная имперскому решению царя Петра. Читатель оказывается не в тайном монастыре, а в экономическом клубе или в собрании купеческой биржи рубежа XIX и ХХ столетий.

Писатель подразумевает, осуществляя свою подмену действительности, что старообрядцы, даже находясь в молитве, собственно говоря, не заинтересованы её содержанием и, слушая проповедь, которая должна открывать и уяснять путь ко спасению во Христе-Спасе, не замечают замены её небесного смысла земным меркантильным интересом, наоборот, так легко и беззаботно это воспринимают, как это должно быть по представлениям интеллигенции ХХ века. Так далеко зайти в прошлое, чтобы обнаружить в нём то, что могло появиться только через двести лет, объяснимо не безграмотностью (А. Н. Толстой был образованным человеком), а советским государственным заказом. Чтобы читатели приняли за чистую монету то, что предлагает этот автор, сделано было очень много: убиты священники, разрушены храмы, отделена церковь от государства и школа от церкви, всё государство погружено в бездну атеизма, в результате чего поколения за поколениями в Советском Союзе потеряли представление о содержании молитв и о смысле богослужений.

Помните? — мы рождены, чтоб сказку сделать былью...

Писатель Дм. Дм. Нагишкин, заканчивая книгу о хабаровчанах, столкнулся с «необходимостью» включить в неё антирелигиозную тему в связи с хрущёвским постановлением. Можно проследить творческие муки писателя и обнаружить странные вещи. Сразу делается ясной искусственность включения этой темы в «Созвездие Стрельца», она не является органической частью произведения (в отличие от «Чудотворной» Тендрякова, появившейся в то же время). В книге появляется странная бабка Агата, имя которой сначала вызывает удивление (... почему же не обычная русская Агафья?.. хотя, конечно, среди коренных русачек бывали и Олимпиады, и Марионилы, и Снандулии, и Пиамы, и т. д. и т. п.), а потом возникает подозрение, которое легко подвергнуть проверке, приводящей к неожиданному открытию: автор конструирует эпизоды православной исповеди (о смысле которой он даже не догадывается) по Стендалю. По содержанию литературных сцен, придуманных писателем, на месте его «батюшки» должен быть «кюре».

Нам могут возразить: «Зачем искать такие отдалённые литературные образцы, когда проще простого посетить русский храм и понаблюдать реальность?» Отвечаем: «Идите, наблюдайте, но реальность откроется Вам только тогда, когда Вы в неё включитесь, станете её частью, станете действительно исповедаться, что потребует крещения, а это потребует катехизации, а это потребует интереса, а заинтересованность возникнет, когда появится живая потребность в вере, а вера явится в живом примере настоящего православного батюшки, а общение с ним вызовет совершенно новые, недоступные прежде понятия, которые в свою очередь приведут к переосмыслению самой жизни и к отказу от мифов, эту жизнь идеологически подменяющих».

Возможен такой подход к реальности для советского писателя? Да, но, к сожалению, для Дм. Дм-ча оказался ближе французский роман, а не хабаровский приход.

Игорь НАГИШКИН

НАГИШКИН Игорь Дмитриевич.
Родился в 1942 г. в Хабаровске в семье писателя Дм. Дм. Нагишкина. В 1953 г. переехали в Ригу. В 1957 г. — в Москву, где живёт до сих пор. С 1972 г. трудится в церкви чтецом, уставщиком и библиотекарем. Последние годы занимается историческими исследованиями вокруг духовно-просветительского центра — Московского Заиконоспасского училищного монастыря на Никольской улице.

На фото Игорь Нагишкин с дочерью Машей и внучатым племянником, томским диаконом Вячеславом Нагишкиным у храма Христа Спасителя. Москва, март 2001.