Словесница Искусств

Христианство и русская словесность
в зеркале японской литературы

9 октября 1793 года у гавани Нэмуро на восточном берегу острова Эдзо (который ныне мы знаем как Хоккайдо) появился русский корабль — бригантина «Святая Екатерина», на котором прибыла в Японию экспедиция под руководством Адама Эриковича (Кирилловича) Лаксмана. Эта была первая официальная попытка России установить дружественные отношения с Японией.

Справедливости ради нужно сказать, что еще в 1739 году, когда Беринг открыл Северный морской путь в Японию, была сделана первая — неудачная — попытка установить отношения с восточной соседкой, однако попытка эта носила неофициальный характер. Указ императрицы Анны Иоанновны Витусу Берингу от 2 мая 1732 года звучал так: «Японских никаких судов не брать, ежели кто чинить будет, то может добровольно торг завесть, а наипаче не произошло бы от того с таким народом, который к коммерции зело нужен, несогласия и ссоры».

Через шестьдесят с лишком лет после этого настороженного указа русский корабль впервые вошел в японские воды. На корабле по приказанию Екатерины II были возвращены в Японию три японца; один из них — Дайкокуя Кодаю — капитан японской торговой шхуны, которую за десять лет до описываемых событий отнесло бурей к русским (в то время) Алеутским островам.

Злоключения японских моряков — завидный сюжет для целого романа. Скажем лишь, что море носило их шхуну более семи месяцев (корабль шел в Эдо, который мы знаем ныне как Токио, с грузом риса, и потому экипаж не погиб с голоду). Четыре года прожили японцы на острове Амчитка вместе с русскими промышленниками, потом год на Камчатке. Оставшиеся в живых шесть человек были при содействии местных властей отвезены в Иркутск через Тигиль, Охотск и Якутск. В Иркутске двое из приехавших изъявили желание остаться в России, крестились в православную веру и получили русские имена. Первый (Седзо) — Федора Ситникова, второй (Синдзо) — Николая Колотыгина, который стал одним из первых в России преподавателей японского языка, использовался как переводчик для проверки сведений о Японии, получив за свою деятельность чин титулярного советника. Остальные четверо настойчиво просили отправить их на родину.

Немалую роль в их судьбе сыграл ученый-естествоиспытатель Эрик (Кирилл) Густавович Лаксман (отец руководителя экспедиции на бригантине «Святая Екатерина»), живший в то время в Иркутске. Он решил использовать японцев для установления отношений с их родиной и связи с японскими учеными, о которых он имел сведения. Одним из этих ученых был Кацурагава Хосю. Именно он со слов капитана Кодаю — по его возвращении — написал «Хокуса монряку» (т. е. «Краткие вести о скитаниях в северных водах», как весьма удачно передал по-русски название этого труда В.М. Константинов, работы которого мы здесь используем). Было еще одно название у этих материалов: «Оросия-коку суймудан» — «Сны о России», ибо то, что произошло с капитаном Кодаю и его спутниками, действительно похоже на сон.

В январе 1791 года Кирилл Лаксман поехал вместе с Кодаю в Петербург. Там он подал Екатерине прошение Кодаю о возвращении на родину и собственную докладную записку с проектом отправки в Японию официального посольства для установления с нею торговых и других отношений. Лаксман предлагал, чтобы в знак дружественного отношения России к Японии это посольство увезло Дайкокуя Кодаю и его товарищей на родину. Кодаю впоследствии подробно рассказал о приеме в Царском Селе, не преминув упомянуть и о том, что, когда он описывал бедствия, постигшие их, императрица громко выражала свое сочувствие. Так, например, в записи его рассказа переданы японской слоговой азбукой русские слова, произнесенные Екатериной: «Бедняжка!» и «Ох, как жалко!», и пояснено их значение.

13 сентября 1791 года Екатерина II подписала «именной» Указ № 16985 иркутскому генерал-губернатору об отправке в Японию экспедиции в целях установления торговых отношений. В указе, в частности, говорилось: «Случай возвращения сих японцев в их отечество открывает надежду завести с оным торговые связи, тем паче, что никакому европейскому народу нет столь удобностей, как российскому, в рассуждении ближайшего по морю расстояния и самого соседства». На прощание Екатерина подарила капитану Кодаю табакерку, золотую медаль с лентой, золотые часы и 150 золотых червонцев. Если учесть, что один червонец весил 3,5 грамма, можно понять, сколь щедрыми были подарки.

По всей видимости, нам не стоило бы напоминать о том, что окончательной цели своей экспедиция не достигла, ибо в ту пору правительство Японии проводило так называемую «политику закрытия страны» («сакоку сэйсаку»), установленную за полтора столетия до описываемых здесь событий: с 30-х годов XVII столетия.

Эта политика являла собой, по сути, естественную реакцию осознающей себя нации на, скажем так, оголтелое миссионерство западного христианства, прежде всего ордена иезуитов. К слову, вглядываясь в нынешнее духовное состояние России, стоило бы проанализировать феномен такой политики в свете не только метафизической необходимости сохранения духовного ядра нации. Ведь «при открытых границах гораздо быстрее перемещаются отбросы культуры, а не ее вершинные достижения», — вполне резонно замечает современный богослов и философ Андрей Кураев.

Так вот, в силу «политики закрытых дверей» доступ в Японию иностранцам был категорически запрещен. Исключение было сделано только для китайцев и голландцев. Последним разрешалось присылать для торговли в Нагасаки не более чем по одному кораблю в год. Японцам выезд за пределы страны также запрещался; нарушившие этот запрет подвергались строгим наказаниям вплоть до смертной казни.

В такой вот обстановке и произошло возвращение капитана Кодаю и его товарищей на родину. Естественно, что неизбывные ни во времени, ни в пространстве органы безопасности не дремали и приставили к капитану Кодаю уже упоминавшегося нами ученого Кацурагава Хосю, для того чтобы последний скрупулезно зафиксировал все «показания» возвращенца.

Слава богу, никаких репрессивных мер в отношении Кодаю не последовало. А «показания», в которых содержались обширные сведения о России — от религии до катания на коньках — под названием «Хокуса монряку» были препровождены в секретный архив, где благополучно пролежали «под сукном» аж до 1937 года, когда впервые были опубликованы на японском языке (в 1978-м — впервые на русском).

На этом можно было бы и закончить «введение в тему», когда бы не осталась одна изюминка, без которой никакое десертное блюдо не может считаться полностью завершенным. Эта в общем-то сентиментальная история вполне в духе сентиментального XVIII столетия.

Во время своего пребывания в Петербурге Дайкокуя Кодаю жил в Царском Селе, в доме Осипа Ивановича Буша — смотрителя царскосельских садов. Сестра Буша, Софья Ивановна, душевно сдружилась с японцем и, узнав из его рассказов о кораблекрушении и несчастьях, постигших Кодаю и его товарищей, сочувствуя с ними (а не им, как мы ныне привыкли говорить), — сочинила для Кодаю песню, ставшую первой русской песней, попавшей в Японию и переведенной на японский язык.

По-русски песня звучала так:

Ах, скучно мне
На чужой стороне!
Все не мило,
Все постыло.
Друга милого нет,
Друга милого нет.
Не глядел бы я на свет.
Что, бывало, утешало —
О том плачу я.

Кодаю со слезами на глазах напевал эту песню, бродя в тоске среди великолепия царскосельских садов. В его устах она (записанная потом кириллицей) звучала так:

Аха сукусино мэня
Нацудзой суторонэ
Фусэнэмиро
Фусэппосутэро
Доругамэрованэто
Доругамэрованэто
Нэгирэдэрабу янасиуэта
Титоппиваро утясэро
Отому пурати я.

Воротившись в отечество, Кодаю перевел эту песню на японский язык, и уже перевод с японского мог бы звучать так:

Ах, скучно (мне)
На чужой стороне!
Всех, всех прошу:
Не покидайте (меня)!
Какие же вы бессердечные!
Какие же вы бессердечные!
Даже не смотрите (на меня),
Отворачиваетесь в сторону.
Как горько, как тяжко!
И сейчас (остается) только плакать.

Такая вот получается сентиментально-драматическая история с географией.

Для углубления же (или расширения) заявленной темы здесь необходимо — хотя бы тезисно — констатировать факт дальнейшего влияния русской словесности на японскую литературу. Для этого достаточно озвучить имена хотя бы двух классиков японской литературы двадцатого столетия: поэта Исикава Такубоку с его «грустными игрушками», «горстью песка» сыплющимися меж пальцев, — проникновенными пятистишьями (танка), ставшими после его смерти (как это водится и у нас) классикой национальной словесности; с его «Дневником, написанным латиницей», где запечатлены его «неосуществимые, фантастические мечты: цунами и Хакодате... поездка на Сахалин, в северные районы Сахалина в России... встречи с государственными преступниками...»; Исикава Такубоку с его трогательной любовью к Тургеневу и Кропоткину, с его знаменательным стихотворением «Памяти адмирала Макарова», в котором он славит «доблестного врага». И прозаика Акутагава Рюноскэ, чьи произведения органично, хотя и с трагической надломленностью впитали в себя дух классической русской литературы XIX века. Чего стоят его почти гоголевский «Нос», его сполна буддийская «Паутинка» — сродни Грушенькиной луковке из «Братьев Карамазовых», или рассказ «Вальдшнеп» — о весьма непростых житейских и мировоззренческих взаимоотношениях Льва Николаевича Толстого и Ивана Сергеевича Тургенева.

Кроме того, стоило бы озвучить здесь имя нашего современника Харуки Мураками с его, мягко говоря, замысловатым романом «Охота на овец», в котором Овца есть опосредованный японской религиозной и культурной традициями образ евангелического Агнца. Герой романа резонно — в контексте времени — рассуждает о том, что «вообще в мире мало вещей, о которых мы действительно что-то знаем. В большинстве нам только кажется, что мы знаем». И это — несмотря на то, что он «по три раза прочел „Братьев Карамазовых“ и „Тихий Дон“; „Немецкую идеологию“ — только один раз, но от корки до корки».

В контексте нашей темы стоило бы упомянуть и о таком немаловажном событии в истории стран, как визит в Японию (и возвращение через Владивосток) цесаревича и будущего императора-мученика Николая Александровича.

«Десять дней, проведенные наследником на японской земле, — пишет магистр Осакского университета П.Э. Подалко, — были омрачены событием, потрясшим Японию и могущим привести к самым непредсказуемым последствиям... Речь идет об „инциденте в Оцу“, как принято именовать в зарубежной литературе попытку покушения на Николая, предпринятую полицейским в г. Оцу 29 апреля 1891 года».

На это покушение откликнулись своими произведениями многие русские поэты и писатели, среди них А. Майков, А. Апухтин и ряд других. Из зарубежных государственных деятелей с особенным участием отнесся к происшествию ведущий политик Китая, фактический премьер-министр этой страны, знаменитый на Востоке Ли Хун-чжан, «китайский Бисмарк», от имени китайского правительства подписавший с Россией договоры о постройке КВЖД (1896) и об аренде Порт-Артура (1898). «Он обратился к Николаю с личным письмом на английском языке, а своему сыну, бывшему в то время посланником Китая в Токио, вменил в обязанность непосредственно явиться в Кобе с выражением соболезнования».

К слову сказать, император Мэйдзи просил русского священника в Токио (им был ставший впоследствии знаменитым отец Николай Касаткин, он же св. Николай Японский) об оказании им содействия в улаживании конфликта.

Нельзя вовсе не обмолвиться о таком необходимом явлении в общем русле японской и русской культур, как упомянутый выше епископ и святитель Николай Японский — православный миссионер, под духовным руководством которого православные японцы в период Русско-японской войны 1904–1905 годов образовали «Общество духовного утешения пленных». Более того, православных японцев святитель благословил молиться о даровании победы их императору; сам же он во время войны не участвовал в общественном богослужении, потому что как русский не мог молиться о победе Японии над его Отечеством. Будучи сам горячим патриотом, епископ Николай ясно понимал, что такой же патриотизм нужен и для России, и для Японии, поэтому настойчиво требовал от своих последователей, чтобы они были верными сынами своей родины. «Истинный христианин, — учил он, — должен быть истинным патриотом».

И, думается, лишь таким образом возможен в конце концов «на земле мир и в человеках благоволение» (Лк., 2. 14).

Юрий КАБАНКОВ
Рисунки из книги Дайкокуя Кодаю «Сны о России»

Источники

1. Акутагава Рюноскэ. Новеллы. — М. : Художественная литература, 1974. — С. 38, 114, 299.
2. Георгий (Тертышников), архимандрит. Апостол Японии. // Православная беседа, 1996, № 1.
3. Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы, т. 2. — Л. : Художественная литература, 1970. — С. 33–34.
4. Ильин И. А. Основы христианской культуры. Собр. соч., т. 1. — М. : Русская книга, 1993. — С. 300.
5. Исикава Такубоку. Лирика. — М. : Художественная литература, 1966.
6. Исикава Такубоку. Дневник, написанный латиницей. // Восток — Запад, вып. 4-й. — М.: Наука, 1989. — С. 157.
7. Кавабата Ясунари. Существование и открытие красоты. // И была любовь, и была ненависть.— М.: Наука, 1975.
8. Кацурагава Хосю. Краткие вести о скитаниях в северных водах. — М. : Наука, 1978. — С. 243, 342.
9. Константинов В.М. Россия XVIII века глазами японцев. // Кацурагава Хосю.Краткие вести о скитаниях в северных водах . — М. : Наука, 1978. — С. 23, 26.
10. Маркова В. Исикава Такубоку. // Исикава Такубоку. Лирика. — М. : Художественная литература, 1966. — С. 9.
11. Окакура Какудзо. Книга о чае. — Токио : Чарльз Таттл, 1956. — С. 6-7. // Федоренко М. Кавабата Ясунари. — М. : Советский писатель, 1982. — С. 173.
12. Подалко П. Э. Япония и династия Романовых. // Вестник ДВО РАН. № 1, 1999 г. — С. 84-85.
13. Преподобный Серафим Саровский. Беседа с Мотовиловым. — Мюнхен — Москва : Воскресенье, 1993.
14. Соловьев В. С. Судьба Пушкина. // Пушкин в русской философской критике. — М. : Книга, 1990. — С. 25.
15. Харуки Мураками. Охота на овец. — СПб. : Азбука, 1998.