Словесница Искусств

Линии жизни Геннадия Лысенко и Владимира Илюшина

Горько, больно, печально, когда кто-то молодым расстается с этим светом. Вдвойне, если этот кто-то одарен литературным талантом. Сколько бы еще он мог написать стихов и прозы, сколько бы читателей прикоснулось к его творчеству! А сила художественного слова облагораживает человека, она поистине животворяща и жизнеутверждающа, подвигает нас стать лучше, совершеннее и, главное, учит любить других.

Геннадий Лысенко. «Ищу своих по духу»

Эту трагическую весть осенью 1978 года привез писатель Борис Машук, вернувшись в Благовещенск из Владивостока: «Поэт Гена Лысенко повесился. Прямо в помещении писательской организации. Помнишь, мы с ним в Иркутске в нашем гостиничном номере выпивали? Ему всего 36 лет было».

Книги избранных стихотворений Геннадия Лысенко «До красной строки, до упора» и «Счастье наизнанку» мне прислал из Владивостока директор приморского издательства «Рубеж» Александр Колесов, они вышли благодаря его стараниям. А вот первые сборники поэта — «Проталина» (Дальневосточное книжное издательство, Владивосток, 1975) и «Листок подорожника» (изд-во «Современник», Москва, 1976), как это ни странно, я купил в середине восьмидесятых годов в букинистическом отделе одного из книжных магазинов Белгорода. Книги сохранились.

Истинной поэзии присущи два качества: с годами она, как драгоценный металл, становится еще дороже и, как доброе вино, крепче. Сегодня, перечитывая стихи Геннадия Лысенко, понимаешь, что лучшие из них как раз обладают этими качествами, они, как говорится, пережили время, и приходят к нынешнему читателю так, словно написаны в наши дни.

Ищу своих по духу,
ищу своих средь живших и живых,
чтоб поделить корявую краюху,
а в ней — и хлеб, и лебеда, и жмых.
Она на вкус немного горьковата,
она не всем сегодня по зубам,
и в том судьба отчасти виновата,
но больше все же виноват я сам...

В этих строках из стихотворения «Ищу своих» в общем-то вся судьба Геннадия Лысенко, жизненная и поэтическая, и даже, зная сегодня ее завершение, предсказание трагического будущего.

Мы познакомились в июне 1974 года в Иркутске, где проходило совещание-семинар молодых литераторов Сибири и Дальнего Востока. Наша амурская делегация тогда поселилась в одном гостиничном номере с частью приморской делегации, в частности с прозаиком из Артема Александром Плетневым. Он-то и привел в один из вечеров в наш номер на вид несколько нескладного и застенчивого парня, сказал, что тот тоже из рабочих (Плетнев был шахтером), трудится на Дальзаводе, что во Владивостоке и Москве у Геннадия готовятся к выходу сборники, что совещание рекомендовало принять его в Союз писателей СССР и этот радостный повод стоит отметить.

После того как призыв Плетнева был осуществлен, Геннадий словно раскрылся, разговорился, стал читать стихи. В них было много биографии и не только поэтической, но и фактической, что лично меня привлекало всегда: без почвы, без судьбы (повторю Бориса Пастернака) стихотворные тексты − искусство, «игра в слова» (это уже Станислав Куняев). Тогда мне запомнились такие строки о Владивостоке:

И у меня есть город,
весною, рано-рано,
распахнутый, как ворот,
на горле океана.

И эти:

Обернулась дорога
песней, спетой впервые.
Я — поэт не от бога —
от себя,
от России.

***
И ближе собственной рубахи
ночное небо было мне.

***
Если с горя не пьют вина,
значит, это большое горе.

***
Морские птицы не поют —
кричат они,
а то и стонут.

И, конечно же, вот эти:

Теперь мне лишнего не надо:
жизнь хороша уж тем, что в ней —
декабрь,
и пахнут снегопадом
ладони женщины моей.

Как видится, в далеком 1974 году в Иркутске у Геннадия все было хорошо, все шло как надо. Слом, вероятно, произошел несколько позже, когда он, казалось бы, уже достиг многого, но в судьбе внешнее не всегда соответствует внутреннему состоянию души, особенно, если это душа поэта.

Кстати, пребывание в Иркутске оставило след в его поэзии. Вот начало стихотворения, датированного 1974 годом:

Я варил уху из Ангары,
зачерпнув напротив Усть-Илима.
Был автобус,
были комары.
И была компания — вестимо.

Строки, так сказать, репортажные, не из разряда вечных, но и в них чувствуется свободная естественная поэтическая интонация, которая и привлекает в лучших стихах Геннадия Лысенко. Они не «сделаны», а выстраданы, выдохнуты, выкрикнуты, а порой и выплаканы:

Снова сердце кровью обольется
над прорехой в собственной
судьбе —
так я и не выкопал колодца;
а мечталось (помня о тебе),
чтоб тебя (такое возомнится!)
из своих (иначе и не жить!)
из ладоней,
как больную птицу,
ключевой водою напоить.

Книга «До красной строки, до упора» завершается таким оптимистичным стихотворением:

Пришла пора — беречь патроны;
простая, в общем-то, пора,
но разжиревшие вороны
об этом каркают с утра.
Но нужен повод столь же важный,
чтобы все стерпеть,
под — в бога мать! —
пришла пора для рукопашной
все силы мобилизовать.

По этим строкам можно понять, что поэт собирался продолжать жить и творить, но, к сожалению, сил, чтобы победить в «рукопашной», у него не хватило.

После смерти Геннадия Лысенко в Москве и Владивостоке вышло несколько его сборников, о его жизни и творчестве писали те, кто его знал: Юрий Кашук, Илья Фаликов, Сергей Крившенко и другие. И все-таки, по моему мнению, его место в поэзии 1970−80-х годов прошлого века так и не определено. Столичная критика тех лет поэта как бы не замечала, а сегодняшняя не вспоминает, потому что, увы, не знает. Впрочем, такова участь многих провинциальных авторов, они зачастую так и остаются непрочитанными ни при жизни, ни после нее.

А вот что, в частности, писал в обстоятельной и умной вступительной статье к книге «До красной строки, до упора» ее составитель владивостокский критик Александр Лобычев: «В общем, сказать, что поэт остался и при жизни, и после смерти без издательского и читательского внимания, конечно, нельзя. Как и нельзя утверждать, что этот крупнейший поэт Тихоокеанской России в полной мере открыт и узнан читателями современной страны». Ему вторит Иван Шепета: «Геннадий Лысенко — классик дальневосточной ветви русской поэзии. Его судьба во многом перекликается с судьбой Николая Рубцова, но фактура его стиха более энергична и оригинальна. Уже сейчас элементы его неповторимого стиля видны в стихах идущего следом поколения, что само по себе является знаком высшего признания для поэта».

Найдите в библиотеках книги Геннадия Лысенко, прикоснитесь к истинной поэзии.

Владимир Илюшин. Копье, брошенное в бесконечность

Его нашли утром 11 апреля 2001 года на скамейке в городском парке Хабаровска. Остановилось сердце. Через два месяца прозаику Владимиру Илюшину исполнился бы сорок один год.

Казалось бы, за свою недолгую жизнь он успел многое. Родившись в 1960 году в селе Новоалександровка Амурской области и окончив школу в Благовещенске, служил в армии на Камчатке, учился во Владивостоке в Дальневосточном государственном университете, в Литературном институте им. А. М. Горького. Работал в типографии, геодезической экспедиции, газетах. Был грузчиком, кочегаром, охранником, издал еще в советское время несколько книг прозы, был удостоен Всероссийской литературной премии имени Шукшина и даже удостоился добрых слов от Виктора Астафьева. И все-таки неожиданная смерть несправедливо, трагически преждевременна — это понимаешь теперь особенно остро, перечитав его избранные повести и рассказы в книге «Глиняный человек». Вышла она в 2012 году во Владивостоке в издательстве «Рубеж».

В 1979 году в Благовещенске в Амурском отделении Хабаровского книжного издательства готовился к выходу очередной выпуск литературного альманаха «Приамурье мое», и его заведующий Марк Либерович Гофман показал мне несколько листков из тетради, исписанных ровным четким почерком, сказав: «Вот вчерашний школьник рассказ прислал. Очень приличный». Удивительно, но на рукописи почти не было редакторской правки, только название было изменено на «Письмо».

У меня сохранился тот выпуск альманаха. Вот начало первого опубликованного рассказа Владимира Илюшина: «Дед Макар идет по улице, загребая пыль носком драной сандалеты. Солнце печет нещадно. Дед вытирает едкий пот, сморщив печеное морщинистое лицо с обвисшими усами. Вместо правой ноги у него культяшка, туго обхваченная ремнями протеза. Сандалета хлопает, поднимая серое зыбкое облачко пыли в такт неспешному стариковскому шагу, а протез стучит твердо, будто печать ставит». И это написано восемнадцатилетним юношей?! Как точно, все слова на своем единственном месте. Переставьте «печать» и «ставит», и фраза потеряет свое обаяние, станет вялой.

Рассказ «Письмо» не вошел в книгу «Глиняный человек», как и «Заячий пастух» — первая публикация Илюшина в альманахе «Литературный Владивосток» (1979): у составителей было из чего выбирать. Повести «Путина», «Первому встречному», «Трое суток д/б», «Выстрел», десять рассказов — о каждом произведении можно сказать многое, ибо это настоящая проза, особенно сочен язык, естественны диалоги, повествование льётся вольно и широко. Увы, так сегодня уже почти никто не пишет.

Несколько слов о «Выстреле». Повесть о солдатах, заканчивающих служить, то есть о дембелях. Об этом же и повесть «Сто дней до приказа» Юрия Полякова, опубликованная в предперестроечные годы в журнале «Юность», она принесла автору широкую известность. Но... Вот что сказал благовещенский прозаик и издатель Владислав Лецик: «Повесть Илюшина о дедовщине — просто шок. Спустя некоторое время мне попалась повесть столичного прозаика Юрия Полякова — примерно о том же, только у Полякова, по-моему, вышла всего лишь беллетристика».

В этом произведении один солдат убивает другого, который не стерпел унижений сослуживцев и дезертировал из части, прихватив автомат. Нелепый выстрел переворачивает душу стрелявшего: «И почему он не стал стрелять? Я ведь стоял столбом, можно было снять одним выстрелом, а он не стал, побежал... На душе было скверно, маетно и не хотелось думать, что под этим теплым ветром... где-то в безымянной могиле лежит, разлагаясь, то, что еще недавно было Рыбой... И что все они живут, несмотря ни на что, будут жить вот с этим, чего не забыть».

А вот последние строки рассказа «Острова: «Корабль шел мимо островов, и можно было разглядеть на вершинах остатки укреплений, доты, а может, это просто чудилось солдатским глазам. Стоящий у берега мичман с тонкими черными усиками что-то сказал своим, и, как по команде, одним движением, моряки сняли бескозырки с поющими на ветру ленточками, обнажив стриженые белесые, пегие, черные затылки. Это было по какому-то своему ритуалу, но вслед за ними, в общей молчаливой завороженности, вдруг стали снимать шапки и пилотки солдаты общевойсковых частей... Они стояли вдоль борта... вшивые девятнадцатилетние дети России перед ее искореженным, диким океанским краем, за которым на тысячи километров лежала вода, не признающая ни границ, ни человеческой памяти».

Перечитайте процитированное —
и вы тоже окажетесь на краю русской земли, почувствуете ее притяжение, а еще в вас проснется любовь к своей стране, к ее истории. Должна проснуться!

Приведу слова Виктора Астафьева об «Островах» (письмо хранится в архиве писателя Бориса Черных, который, когда жил в Ярославле, напечатал этот рассказ в газете «Очарованный странник»): «Ну чистый Гоголь растет! Экая силища в слове. И музыка. Не полковой оркестр, а сводный, фронтовой. И какая органика: ни фальшивинки, ни патетики. Дай-то ему Бог не убегать за околицу островов».

В романе «Письма осени», в лирическом отступлении, Владимир Илюшин напрямую обращается к читателям, высказывая то, что ему в жизни важно и ценно. Вернее, кто: «Иной раз замираешь в бессловесном изумлении, глядя на эти лица, такие разные. Такие непохожие. Ведь каждый человек не просто сам по себе, за ним — бездна людей, сотни, тысячи его предков. Человек похож на копье, брошенное в бесконечность, а за ним тянется вихрь голосов. Что кричат они вслед? Какие слова стынут в ртах?». На эти вопросы и отвечал дальневосточный прозаик, сам до боли рано ушедший в эту бесконечность.

Несколько раз я встречался с Володей, когда приезжал в Благовещенск уже из Белгорода. Мой давний друг Александр Табунов, познакомивший меня с Илюшиным, нашел недавно в своем дневнике такую запись: «Илюшин после встречи с Валерой сказал: «Хороший парень. Жаль мало поговорили». Да, у меня на малой родине остались друзья, которые с ним дружили. Рассказывают они самое разное, особенно про характер и житие-бытие Илюшина, но никто не подвергает сомнению главное — его талант. Все остальное, впрочем, для характеристики писателя и не столь существенно.

Последние годы у Володи были трудными: умерла мать — его единственная поддержка и опора. Не сложилась семья. Жил на три города: Благовещенск — Хабаровск — Владивосток. Писал в дальневосточные газеты, чтобы существовать материально, но гонорары становились все скромнее и скромнее. Литературой почти не занимался, остался незавершенным роман «Вечный сон Святого Георгия», его фрагменты печатались в амурских газетах. И вообще после ухода Илюшина из жизни публикаций было немного, самая значительная — книга «Глиняный человек», которую я уже упоминал.

Недавно я, вновь побывав в Приамурье, волей судьбы познакомился с Глебом — младшим братом Володи, и он сказал, что сохранились рукописи брата. Да, как известно, талантливые рукописи не горят и не пропадают, как и никогда не исчезнет настоящая русская литература, кто бы и как бы ее ни хоронил. Так что, возможно, через какое-то время к читателям придут неизвестные доселе произведения Владимира Илюшина.

Валерий ЧЕРКЕСОВ
Фото предоставлены автором