Смешные и грустные монологи Лилии Онегиной
Судьба подарила мне редкостную и драгоценную встречу с удивительной личностью, большой певицей, примадонной Минского театра оперы и балета, ученицей великого Сергея Лемешева — Лилией Онегиной. Мы познакомились уже в Хабаровске, куда она вернулась после своей блистательной карьеры и занялась преподавательской деятельностью. Частенько я приводила к ней на вокальную диагностику своих учеников, а с Оксаной Донцовой, ныне артисткой Мариинского театра оперы и балета, мы занимались около года. И это были уникальные уроки, мы буквально впитывали школу Лилии Алексеевны. Помимо высочайшего профессионализма она обладала светоносной душой, обаянием, несокрушимым оптимизмом, а ее неповторимое чувство юмора ассоциировалось с Фаиной Раневской. Много было рассказано во время наших встреч, и я записывала не только бесценные вокальные рекомендации, но и полные юмора эпизоды ее бурной концертно-гастрольной жизни. Так возникли эти монологи, сохранившие неповторимую интонацию Лилии Алексеевны Онегиной.
Вы спрашиваете, как я стала оперной певицей и хотела ли я этого? Да я даже не знала, что у меня есть голос, пригодный для оперы. О существовании какого-то особенного голоса я и не подозревала. Правда, я догадывалась, что он у меня какой-то слишком уж громкий. Позовешь кого-нибудь на улице — вся улица оборачивается! Так что это была случайность. Его величество Случай. Я тогда работала в КрайТАСС, и было мне 16 лет. Отец мой только что вернулся не из столь отдаленных мест. Он был якобы политически неблагонадежен, поэтому вуз мне «не угрожал». Это было еще в Хабаровске. В лагере отец заболел холодовой аллергией, и климат Дальнего Востока ему более не подходил. И мы переехали в Донецк. В Донецке я также устроилась работать в КрайТАСС, а так как у меня оставалось много свободного времени, то пошла от скуки в городской хор. Учили мы известную тогда песню «Русский с китайцем — братья навек». Разучивали ее в унисон, то есть все пели одно и то же. Потом я простудилась и пропустила несколько репетиций, за это время песню разбили на партии, но я этого не знала и, придя на репетицию, взревела так, что перекрыла весь хор! «Это кто сейчас взревел?» — спросила хормейстер. Скромно потупив глаза, я вышла вперед. Хормейстер попросила подойти меня к роялю, и, проверив все данные — голос, слух, градации вплоть до львиного рыка и бычачьего рева, отвела в музыкальное училище. Так с этой смешной песней я и поступила.
Педагог мне попалась — бывшая примадонна императорского театра, чуть ли не тысяча восемьсот такого-то года рождения. Такая характерная старушка, ну прямо яд-бабка! Она имела вместо языка змеиное жало! Могла так тяпнуть — костей не соберешь! Например, в адрес тенора нашего класса были такие реплики: «Хватит петь своим козлетоном, все равно оперной карьеры тебе не видать как своих ушей!» В свой адрес я таких реплик не слышала, но зато два года я проревела: дыхание не становилось на место. Так что реплики в мой адрес были другого рода: «Прекрати реветь, корова!» Вообще-то я носила 42-й размер, но это мелочи.
На госэкзамены в наше училище понаехали бонзы разных консерваторий, но я, конечно, выбрала лучшую — Московскую! Учил меня великий Сергей Лемешев и замечательный педагог Гуго Тиц — родной дядя нашего, ныне покойного дирижера симфонического оркестра Виктора Тица. От голоса Лемешева я сходила с ума и покрывалась гусиными пупырышками. На уроках он говорил очевидные и незаумные вещи. Например, «некругло взята нота, горло зажала». Записывал меня на магнитофон. От его прикосновений к моему горлу у меня кружилась голова и подкашивались ноги.
В консерватории я вместо положенных пяти лет проучилась семь. Лемешев оставил меня еще на два года — подлечить нервную систему. Сотворила я за время обучения две глупости: тяпнула себя по венам и вырезала абсолютно здоровый аппендицит. Дело было так. Вокал вокалом, а любовь любовью. Был у нас на курсе один красавец армянин, назовем его, к примеру, Аваз. Голос у него был так себе, зато фактура впечатляла. Насчет денег у него в карманах была полная тишина, он ходил в одном и том же костюмчике и зимой и летом, как бы сказал Зощенко, «без польт». А климат в Москве довольно собачий, не Бангладеш все-таки! А у меня была повышенная стипендия и большие переводы от родителей. Для начала я его одела. Любовь у нас была как во французской поговорке: один любит, второй лишь подставляет щеку. Любящей стороной была именно я, он лишь подставлял. Лемешев, видя эту «неземную» любовь, решил пропихнуть меня в Большой театр, а Аваза — в театр имени Немировича-Данченко. Насчет Большого у меня были, простите за тавтологию, большие сомнения. Сомневалась я в том, что быстро доберусь до главных партий, а петь до седых волос няню из «Онегина» мне как-то не хотелось. Я рвалась к большим ролям. Опять же, надо было по распределению ехать в Донецкий оперный. Когда же я сказала Авазу о таких перспективах, мой армянин разразился тирадой на чистейшем украинском языке: «Ты что! С глузду зъихала? Кто же по доброй воле оставляет Москву?» Вот тут я и поняла, что наши пути расходятся, и тяпнула себя по венам.
Второй случай связан был с невыученной политэкономией. Московская консерватория не детсад с няньками, несдача любого предмета, пусть даже не относящегося к музыкальным дисциплинам, — верное отчисление! Команда «скорой помощи» недоумевала: температура нормальная, а пациентка извивается от невыносимой боли в боку. Седенький профессор во время операции сказал: «Первый раз вижу, чтобы по своей воле отказывались от здорового органа!»
Итак, я поехала в Донецк одна. С поступлением в театр был связан забавный случай. Меня предупредили, что директор театра — бывший начальник тюрьмы и, войдя в его кабинет, надо соответствующим образом здороваться, а именно: «Здравствуйте, гражданин начальник!» Ну я таким образом и поздоровалась, и он меня запомнил, всегда отличал и даже напутствовал в личных вопросах: «На театральных мужчин, Лиля, не реагировать, балетники — все сплошь гомики, а оперники — сплошные цацы!» Наверное, поэтому я вышла замуж за дирижера оркестра нашего театра, который был старше меня на 25 лет. И чем, вы думаете, он в этом странном браке со мною занимался? Выучил за два года десять опер!
А на меня «точил зуб» дирижер Минской оперы. Хотелось ему в труппе иметь контральто, и в одну из гастрольных поездок (кажется, это было в Грузии) он меня попросту украл и привез в Белоруссию. Муж-дирижер проявил много понимания и не стал препятствовать переезду и разводу. Все-таки мужчины в 50 лет ко многому уже относятся философски. В Минске я снова вышла замуж, но об этом позднее.
Что было самым ярким и страшным среди событий тех лет? Да ташкентское землетрясение, в которое мы вляпались на гастролях в 1966 году. Дело было так. В пять утра загудела земля. Я заорала во всю мощь своих связок: «АТОМНАЯ ВОЙНА!» На эту мысль меня подвигла вспышка — ярче тысячи солнц! Это рванула электростанция. Гостиница — мощное здание сталинской постройки, лишь пошла трещинами, театр также уцелел. Высыпали мы на улицу кто в чем успел. Один дядя с пиалой в одной руке и с чайничком в другой, зато в костюме Адама — в чем мама родила! Звоню родителям — у них истерика, уже не чаяли меня услышать. Вот такие случились гастроли.
В театре я пела все, что могло петь меццо и контральто: от Амнерис в «Аиде» до графини из «Пиковой дамы». А так как я была легка на подъем, коммуникабельна и здорова как лошадь, меня часто посылали в творческие командировки, и я моментально вводилась в «Онегина» или «Аиду». Во Львове, где пришлось петь Ольгу в «Онегине», мне сделали предложение перейти к ним в театр. Но я решила, что если кое-как терплю белорусский, с его «навернОе» и «скураной мапой» (так называли кожаный портфель), то опера на украинском — это то, чего мне не пережить. Например, ария Ленского звучала так: «Паду ли я, дрючком проперты, иль мимо прошпиндорит вин», или что-то в этом роде. Сравните с подлинником: «Паду ли я, стрелой пронзенный, иль мимо пролетит она». На спектакле я щипала себя за ноги, чтобы не хохотать во все горло.
Да, любой театр — это гадюшник. Летит, например, балерина в жете, а у кулисы доброжелателями так любезно поставлен ящик с гвоздями. Бац, и ломает ноги! Или мне между актами положили телеграмму, что умер папа. Голос тут же сел.
Дважды нас выпускали за границу. До этих поездок я думала, что живу хорошо. По приезде мне как солистке сразу же дали двухкомнатную квартиру и зарплату 250 рублей. В Польше увидела, что примадонна живет в собственном доме с бассейном и машиной, и поняла, что я живу не очень... Ну а в Канаде, увидев почти дворец оперной дивы, я поняла, что вообще никак не живу. Все это, разумеется, шутки, так как самым главным для меня были роли, которые исчислялись конкретной цифрой — 42 партии.
Вы спрашиваете о судьбоносных пересечениях? Да, мне приходилось петь в Большом театре на Днях белорусской культуры и с Атлантовым, и со Штоколовым, и с хулиганом Пьявко, который, отпев, уходил щипать балерин. Довелось мне петь и с Галиной Вишневской в «Евгении Онегине».
Ушла я из театра с треском и блеском, с главных ролей. Тяжело заболела мама и стала настойчиво звать меня в Хабаровск, к тому времени она уже вернулась на Дальний Восток. Несколько раз я выступала с Дальневосточным симфоническим, а потом филармония начала гонять меня по садикам, и дети, недоумевая, спрашивали после концерта: «А почему тетя поет дядиным голосом?»
Вместо послесловия
Вот уже несколько лет нет с нами Лилии Онегиной. Но... такие люди не уходят, а продолжают жить в нас, пускают глубокие корни в наших сердцах и душах. Вот и на нас словно падают невидимые лучи души Лилии Алексеевны. В последние годы она не столько преподавала, сколько консультировала будущих консерваторских студентов, и ее многочисленные ученики всегда будут помнить и необыкновенную щедрость ее души, и истинную — не афишированную — доброту, и неподражаемое чувство юмора. Она всегда будет жить в наших сердцах — удивительная женщина с нежным пушкинским именем.
Марина ЦВЕТНИКОВА
Фото из архива автора
