Страницы воскресших книг

Литературная жизнь русской эмиграции в Китае в 1920–40-х

Все звезды повидав чужие
И этих звезд не возлюбя,
Мы обрели тебя, Россия,
Мы обрели самих себя.
В. Перелешин

Китай сыграл особую роль в истории и культуре России первой половины XX столетия, а началась эта история задолго до фатальных для Российской империи событий 1917 года. Русские пришли на север Китая в конце XIX века, чтобы установить крепкие экономические связи с соседним государством и странами Востока. Результатом их мирного созидательного труда стали Китайско-Восточная железная дорога и «восточный Петербург» — Харбин.

Россияне устраивались в Харбине надолго. Новая магистраль, блестящей стрелой соединившая Европу с Тихим океаном, требовала руководства и охраны, а специалисты из России были трудолюбивы, образованны, обладали солидным административным и военным опытом. Молодой город на берегу Сунгари охотно откликался на фантазии русских архитекторов. Улицы получали «петербургские» названия — Садовая, Первая линия, Вторая линия, Большой проспект и другие. Строились нарядные православные храмы, праздновались Пасха и волшебное Рождество. Жизнь текла привычно, как на родине, а местное население привносило в быт русской диаспоры загадочный колорит азиатской культуры.

Но так получилось, что измученная социальными противоречиями Россия соблазнилась «румяным яблочком большевизма»1, и Харбин стал не только городом строителей и первопроходцев, но «островом спасения» для многих тысяч людей, выплеснутых из своей страны мутными потоками гражданского раскола. Сложная судьба Харбина была предопределена на десятилетия вперед. Из центров русского зарубежья, возникших по всему миру в результате событий Октября 1917 года, Харбин стал единственным городом другой страны, где русские люди составляли значительную часть населения и жили в атмосфере истинной культуры. Там были свои художественные студии, симфонический оркестр, театры, опера и балет, свои школы и вузы. Местные издательства выпускали русские книги, многочисленные журналы и газеты...

Конечно, существовал еще Шанхай, таинственный и роскошный, который тоже оставил незабываемый след в истории русского зарубежья. Русская колония начала формироваться здесь одновременно с харбинской, но была довольно немногочисленной и состояла преимущественно из дипломатов и банковских служащих. Здесь тоже сложилась насыщенная эмигрантская культура с неповторимым налетом восточного колорита. Этот город обожал Александр Вертинский, в нем пел Федор Шаляпин и проповедовал «Живую Этику» Николай Рерих. Но Шанхай — город Востока и только Востока, в нем просто не могло быть «руссейшего облика Харбина»2, который так привлекал растерянных и потерянных русских беженцев. Тем не менее, говоря о литературной жизни эмигрантов первой половины XX века, нельзя обойти молчанием и этот центр русской эмиграции, который к тому же теснейшим образом связан с творческой судьбой Харбина.

Причудливо и драматично переплелись истории России и Китая. И вся глубина драматизма этих событий с особой силой отразилась в литературном творчестве российских писателей, ставших не только свидетелями, но и активными участниками трагических событий.

Русская литература и поэзия харбинской диаспоры послереволюционного периода (1918–40-е) формировалась и развивалась в условиях, отличных от других, западных, центров русской эмиграции. Эти условия во многом определили приоритеты литературного творчества, его жанровую и художественную специфику. В первую очередь этому способствовали большое количество русскоязычного населения в городе и сформированная в нем «русская цивилизация». Многие жили в Харбине с первых дней его основания, здесь был их мир: семьи, работа, планы на будущее. Некоторые тут родились или стали харбинцами в раннем детстве, но сама атмосфера города позволяла им ощущать себя русскими. Поэтому для беженцев, не принявших «новую» Россию и отторгнутых ею, Харбин был, по существу, русским городом на китайской земле, и, попав сюда, они оказались все же в кусочке привычной, дореволюционной России. Очень многими из них Харбин воспринимался, как в трогательных строках Георгия Сатовского:

Заметает с шуршаньем желтый песок
Зелень, улицы, рельсы стальные...
В жарком саване пыльном заснул уголок
Прежней, грустной, любимой России.3

Харбин. Почтовая открытка 1930-х годовГоды Гражданской войны возвели непроходимую стену между двумя этими мирами, разделив русских на своих и чужих. Первые шли в «светлое будущее», вторые — в эмиграцию, третьи — на плаху революции. По своей и не по своей воле русские харбинцы оказались в числе вторых. Это заставило их, ставших ненужными своей родине, сплотиться, чтобы сохранить то, что могли сохранить теперь только они, — чувство сопричастности к исконно русскому миру. Вынужденное изгнание, тоска о погибшей «прежней» России выплескивались из измученных душ эмигрантов стихами. Писали не только профессиональные поэты, а и вчерашние адвокаты, актеры, офицеры Белой армии, их дамы... Но разве имели значение социальный статус или принадлежность к «богеме», если строки шли от сердца, были искренними и выстраданными?

Что я могу еще сказать — оторванный, забытый...
Туман невзгод в моих глазах, — они еще открыты...
Куда летят мои мечты, былое воскрешая...
Родные степи, Кремль, Батый — то ты, о Русь святая.
Н. Алл4

Вообще «русская идея» была господствующей темой в политической и культурной жизни русской эмиграции первых десятилетий XX века, хотя с течением времени ее восприятие менялось. Первоначально преобладала романтизация белогвардейского движения, «бардом» которого стала Марианна Колосова:

Бесстрашные!
О, если бы песня была, как буря!
И ветер был вашим певцом!
Пусть ненависть брови надменно хмурит,
И смотрит опасность в лицо...5

Харбин. Свято-Николаевский соборЗатем эмигрантов охватило «сменовеховство», отражающее взгляды авторов-«белогвардейцев» вышедшего в 1921 году в Праге сборника «Смена вех», и прежде всего Н. В. Устрялова, которого В. И. Ленин справедливо считал одним из главных своих оппонентов в борьбе за «умы людей». А в 1930-е годы, когда эмигрантскую молодежь будоражила провокационная идея японцев о «восстановлении» России для «истинных» русских, то есть без большевиков и евреев, — «гуманные» постулаты фашизма. И, конечно, все это снова торопилось на бумагу:

Но если вправду была Россия
В пшенице, во ржи и в овсе,
Ведь тогда ж мы семья, мы — родные —
Родные — ты слышишь ли — все!..
Г. Гранин6

Но вот что интересно: несмотря на весь драматизм переживаний русских изгнанников из-за крутых изменений в судьбе, жизнь порой добавляла на серое полотно их эмигрантских будней жизнерадостные мазки. И снова радость находилась в творчестве.

Николай БайковВ 1919 году в Харбине возникла студия «Кольцо», объединявшая художников, артистов, поэтов из среды беженцев. Это был вполне профессиональный и совсем не развлекательный клуб. Но художественные изыски некоторых студийцев весьма забавны и колоритны, даже трогательны. В своих воспоминаниях бывшая харбинка поэтесса Ю. В. Крузенштерн-Петерец пишет: «Студия „Кольцо“, как дортуар пансионерок, сверкала безукоризненной белизной... Смущали только рисунки на стенах, — один и тот же, бесконечно повторяющийся портрет женщины с плоским лицом и неуклюжими руками..., украшенный настоящими, нашитыми, огромными перламутровыми пуговицами. То были работы художника Кованцева, который, по его словам, первый зарисовал на станции Астапово умершего Толстого... „Пуговицы — это солнца, — говорил он тихо, сияя добрыми голубыми глазами. — Я люблю солнце и потому люблю пуговицы“... Тридцать лет рисовал он свои плохенькие портреты с пуговицами, нищенствовал, голодал, но изменить своим солнцам категорически отказывался...»7

Самым яркий представитель «Кольца» в то время — кумир харбинской молодежи Сергей Алымов. Он был красив и харизматичен, избалован и надломлен судьбой одновременно, его стихи завораживали изысканной таинственностью и утонченностью:

Уронила на скрипку манто,
Протянула капризно уста мне,
И поблекшей гравюре Ватто
Улыбнулись колец твоих камни.8

Критики восклицали: «Сколько народу отравил он своей парфюмерией!» А сам поэт внушал молодежи: «Стихи — это музыка. Прислушайтесь к музыке». И они слушали, и задумывались над его стихами. Алымов прожил в Харбине семь трудных лет. Стихи принесли славу, но не кормили, работа репортера не ладилась, а пьянство отдалило всех друзей и знакомых. В конце 1930-х годов он уехал в СССР, и нить его дальнейшей судьбы затерялась.

Альфред ХейдокНеобыкновенно любопытен еще один фигурант студии — Федор Камышнюк, старожил Харбина и первый по времени местный поэт, который блестяще описан Юстиной Крузенштерн-Петерец: «В том же „Кольце“ болтался и поэт-футурист Камышнюк. Кто-то из местных меценатов субсидировал издание его толстенного сборника стихов. Потряхивая длинными волосами, аккуратненько одетый, с пышным голубым бантом на шее, Камышнюк степенной походкой обходил харбинские квартиры, предлагая свою книжищу. Некоторые покупали, чтобы потом со смехом повторять:

Я — скелет,
Ты — синий труп.
А впереди — корова.

Шутники уверяли, что это семейный портрет. Скелет — сам автор, корова — жена, синий труп — дама сердца. „Дама“, фанатически влюбленная в стихи Камышнюка,... действительно смахивала на синий труп. Но сам Камышнюк скелета никак не напоминал, — он даже отращивал брюшко. Потом все это семейство исчезло из Харбина, ушло в область анекдота»9.

Деятельность этой студии не открыла новых звезд пера и кисти, но она подтвердила то, о чем позднее скажет прозаик Альфред Хейдок: «Лучшие цветы радости растут на трудных дорогах». И большинство людей, объединенных «Кольцом», верили, что эмиграция не конец жизни, еще будут мечты, рассветы и, конечно, поэзия:

Пусть нам скажут: «Поэт нам не нужен», —
Пусть смеются над нами в лицо. —
Мы, поэты, смыкаемся туже
Не в кружок — в золотое кольцо...
Мы увидим такие рассветы,
О каких торгашам не мечтать:
Только дети, глупцы и поэты
Сохраняют еще благодать...
М. Коростовец10

Шанхайское литературное содружество «Понедельник» в новогодний понедельник 1931 года. В центре в нижнем ряду Михаил ЩербаковОдин из первых исследователей литературного наследия «русского Китая» Е. П. Таскина выделила три периода в процессе его формирования: первый — с начала построения Харбина до середины 1920-х годов, когда большую роль играли писатели старшего поколения; второй в основном связан с деятельностью литературно-художественного объединения «Чураевка» (1926–1935) и третий: середина тридцатых — середина пятидесятых, когда литературное творчество осложняется политической ситуацией и постепенно прекращается в связи с отъездом многих представителей русской интеллигенции из Китая, их смертью или физическим уничтожением.11

Обзор наследия литераторов старшего поколения уместно начать с творчества Николая Байкова. Жизнь забрасывала этого удивительного человека в разные уголки мира, но большая ее часть связана с Маньчжурией. С детства увлеченный романтикой путешествий и интересом к природе, он становится первым и, пожалуй, единственным в своем роде писателем-натуралистом тех лет, воспевавшим маньчжурский «шу-хай» («лесное море») и пестрый мир его обитателей. Его научно-популярные очерки и бесхитростные рассказы о таежной жизни пользовались огромной популярностью, а секрет такого успеха книг Байкова в том, что «...ему удалось застать уходящий мир таежников и следопытов, которые, как и герои Фенимора Купера, уже принадлежали другой эпохе».12

В 1920–40-х годах о неповторимой природе маньчжурской тайги и вообще о мире Востока писал также Михаил Щербаков, жизнь которого больше связана с другим городом «русского рассеяния» на Дальнем Востоке — Шанхаем. Он оставил не очень большое, но любопытное литературное наследие с интересным описанием таежных богатств Маньчжурии и реалий восточной жизни.

Валерий ПерелешинНо не только об этом писал Щербаков. Наиболее известным его произведением является автобиографический очерк «Одиссеи без Итаки». Как и тысячи русских, офицер Михаил Щербаков осенью 1922 года покидал Владивосток (за день до прихода большевиков). Он начал свое путешествие на крейсере «Лейтенант Дыдымов» в составе Сибирской флотилии адмирала Г. К. Старка. Флотилия направлялась в Шанхай с заходом в корейские порты Гензан и Сейсин. Переход растянулся на полтора месяца и стал одной из самых трагичных страниц русского исхода. На стоянке в Гензане Щербаков пересел на канонерскую лодку «Улисс» и благополучно добрался до Китая. А утром 4 декабря 1922 года весь мир узнал, что «Лейтенант Дыдымов», не дойдя всего 150 миль до Шанхая, затонул во время шторма. Свой очерк «Одиссеи без Итаки» автор начал с посвящения «Памяти погибших на «Лейтенанте Дыдымове», а закончил пожеланием «современным Одиссеям обрести... новую Итаку, пока старая не сумеет поднести им вместо объявлений вне закона георгиевские значки».13 Но и через двадцать лет прежний литературный образ в его творчестве не потерял своей остроты:

Мы, Одиссеи без Итаки,
Каким прельстимся маяком?..
Нам каждый берег будет чуждым,
Ненужной каждая земля,
Пока под облаком жемчужным
Не заблестят кресты Кремля!14

Арсений НесмеловС этой эмигрантской волной в Китай из Владивостока попал и поэт Арсений Несмелов (Митропольский). Вся его последующая судьба будет связана с Харбином, который он сам называл «полустанком» своей жизни.15 Не все относились к Несмелову и его творчеству одинаково. Некоторым он казался замкнутым и холодноватым гением. Для молодого поколения поэтов «Чураевки» его поэзия представлялась «заполитизированной». Но иначе и быть не могло, поскольку мироощущение человека, прошедшего все ужасы войны и гражданского раскола, несколько иное, чем у молодых людей, оказавшихся хоть и на чужбине, но еще могущих позволить себе бесценную роскошь — бесстрашный максимализм юности.

Несмелов был профессиональным литератором: работал в редакциях газет, под различными псевдонимами печатался во многих изданиях Харбина и Шанхая. Мало кто мог себе позволить жить только литературным трудом, но он как раз и был один из немногих. Стихи Несмелова, раскрывавшие трагедию его поколения — «детей восемнадцатого года», пользовались огромным успехом, потому что главными, «звенящими» нотами в них стали романтизм и мужество:

Россия отошла, как пароход
От берега, от пристани отходит.
Печаль, как расстояние, — растет.
Уж лиц не различить на пароходе...
Сегодня мили и десятки миль,
А завтра — сотни, тысячи, — завеса.
И я печаль свою переломил,
Как лезвие. У самого эфеса.16

Николай Петерец. Шанхай. 1940-еВыступал А. Несмелов и как автор коротких рассказов, как правило, автобиографичных, охотно публиковавшихся издателями китайских журналов и газет. «Его сопричастность поколению, которое еще вчера „зубрило про катеты“, а ныне вынуждено „перейти от игры в солдатики к братоубийственнейшей из войн“, превращает его занимательные истории из эмигрантской жизни в поучительный пример стойкости духа и сопротивления трагическим обстоятельствам».17

В числе харбинских литераторов, занимавшихся публицистикой и журналистикой в том числе, заметной фигурой был Всеволод Никанорович Иванов. Он «...принадлежит к числу немногих, увидевших в 1920-е годы стоящую перед исторической наукой задачу: обратить свой пристальный взор к изучению азиатской составляющей как принципиально важной для развития русской истории и культуры, поскольку Русь вышла некогда из лона азиатской «провинции».18

В предисловии к серьезному культурологическому исследованию — историко-философскому эссе «Мы: Культурно-исторические основы русской государственности» — Вс. Н. Иванов написал: «... движение евразийцев должно быть приветствуемо всеми любящими свою страну русскими людьми. Из их исследований веет душистостью степей и пряными запахами Востока... Только перетряхивая полным пересмотром историю Востока, найдем мы самих себя».19

Всеволод ИвановИсторическая тема была основной в его художественном творчестве и после возвращения на родину в 1940-е годы. Но сам Вс. Н. Иванов считал, что свои главные философско-культурологические работы он создал в эмиграции, и там же, в Китае, «ничуть не принижая своих познаний в области истории, свою главную задачу определил как журналистскую и публицистическую: просветить и убедить».20 Не забывал он и о поэтической музе. В харбинский период им написаны оригинальная «Поэма еды», а также стихи и сонеты, которые коллеги по перу называли то идеальными, то «тяжелыми и небрежными».

В 1920-е годы в Харбине выросло поколение молодых литераторов, проявивших себя, главным образом, в поэтическом творчестве. В 1926 году среди множества русскоязычных студий и кружков клубного типа появилось литературное объединение, «на которое Харбин уже мог возлагать некоторыя надежды — „Молодая Чураевка“... За двенадцать лет до того литературное поле Харбина представляло, если не считать газет, пустыню».21

Конечно, про «литературную пустыню» автор этих строк Ю. Крузенштерн-Петерец, посещавшая «Чураевку» в годы своей молодости, несколько преувеличила, ведь были Н. Байков, М. Щербаков, А. Несмелов, Вс. Н. Иванов, В. Перелешин, уже заявили о себе молодые прозаики Б. Юльский и А. Хейдок.

Алексей Ачаир. Харбин. 1940В одно время с ними начал свое литературное творчество и основатель «Чураевки» Алексей Ачаир (Алексей Грызов) — поэт, преподаватель и мелодекламатор. Исследователь Е. П. Таскина пишет, что Ачаир «...в Харбине был фигурой заметной, авторитет его, как мастера стиха, был очень велик. Его стихи, как и его мелодекламации, пользовались неизменным успехом. Высокий, стройный, выдержанный, даже молчаливый в повседневной жизни, ... он преображался у рояля во время чтения своих стихов. Делал он это своеобразно, но очень артистично».22

Ю. Крузенштерн-Петерец вспоминает, как Ачаир читал поэму «Казаки», «...аккомпанируя себе на рояли легким, задорным стаккато:

Стукоток стукоток
Топоток топоток
На восток...

В музыке, стихах, которые, казалось, лязгали, как копыта на мерзлом снегу, слышалась летевшая на конях, не покорившаяся красным, казачья Сибирь.

Всеволод Иванов, сам считавший себя поэтом, брюзжал:

— Язык дан человеку, чтобы выражать мысли, а не лязг копыт.23

Секретарь «Молодой Чураевки» В. Слободчиков (справа). Харбин. 1930-е Музыка вообще играла огромную роль в жизни Ачаира. Даже его жены были связаны с музыкой: одна из них — популярная певица Г. Ачаир-Добротворская с голосом «как звонкий хрусталь», вторая — не менее известная харбинская пианистка В. Белоусова.

Несмотря на кажущуюся легкость, стихи Ачаира были очень глубоки, а в «строках, набросанных небрежно» скрывалась тоска и тяжелая доля неприкаянных русских эмигрантов:

Не смела нас кручина, не выгнула,
Хоть пригнула до самой земли.
А за то, что нас родина выгнала,
Мы по свету ее разнесли.

И все-таки имя Алексея Ачаира прежде всего связывается с «Чураевкой». Именно он предложил такое название своему кружку. Его любимый писатель, сибиряк Г. Гребенщиков, в те годы прославился первыми книгами своей многотомной эпопеи «Чураевка» и работой по основанию одноименного русского культурного центра в североамериканском штате Коннектикут. По мысли Ачаира, такие центры должны быть и в других местах русского рассеяния. Почему бы не в Китае?

Писатель Вс. Иванов (справа) и поэт В. Логинов. Харбин. 1931. Карточка действительного члена литературной студии «Чураевка». 1930/31 г.Почти все поэты Харбина, а затем и Шанхая: Георгий Гранин, Сергей Сергин, Николай Щеголев, Валерий Перелешин, Николай Петерец, Ларисса Андерсен, Лидия Хаиндрова — вышли из ачаировского питомника.

«Трудно себе представить группу более разнородную по характерам, вкусам, воззрениям, чем чураевский Цех Поэтов. Тихий, с головой погруженный в книги Валерий Перелешин. Быстрый, стремительный Николай Петерец. Медлительный, всегда шедший по линии наименьшего сопротивления Николай Щеголев. Великан с детским толстогубым лицом, Владимир Померанцев — Вовка, — бредивший бандитами, корсарами, мушкетерами, галерами и тиграми. Вообразивший себя Печориным и ненавидевший себя за свои розовые щеки, за молодость, за неуспех у женщин, смотревших на него, как на ребенка, и в самом деле еще ребенок, Георгий Гранин. Быть может, более уравновешенный, чем они все, волевой Сергей Сергин... А над всем этим царила как всеобщая муза, как маяк, как ось, приводившая в движение молодую творческую энергию, — Ларисса Андерсен... все поголовно были в нее влюблены».24

Члены литературной студии «Молодая Чураевка». Харбин. Конец 1920-х Воздушная, «яблоновая», девушка Ларисса Андерсен была гордостью «Чураевки». Наделенная необыкновенной красотой и утонченной грацией балерины, она обладала таким благородным поэтическим талантом, что воспринималась не «роковой красоткой», а «лучезарной Сольвейг», как ее называли в кружке. В то время ей было пятнадцать лет, она впервые читала свои «Яблони»:

Лучшие песни мои не спеты,
Лучшие песни мои со мной.
Может быть, тихой ночью это
Бродит и плачет во мне весной?

В ее долгой, трудной и интересной жизни более ста весен: она станет признанной поэтессой и танцовщицей, увидит полмира, выпустит замечательную книгу «Одна на мосту», будет обласкана поклонниками и критиками, но лучшей ее песней, по словам А. Ачаира, будет она сама.

Говоря о Лариссе Андерсен, нельзя не коснуться удивительной темы женского творчества русского зарубежья Дальнего Востока. Марианна Колосова, Лидия Хаиндрова, Александра Паркау, Виктория Янковская, Мария Визи, Нина Завадская, Мария Коростовец, Елена Даль, Эмма Трахтенберг... Каждая из них могла сказать:

Пускай мои стихи не создадут эпохи,
В них нет ни новых фраз, ни жгучих откровений,
Я собрала печаль, мечты, сомненья, вздохи
Трагично гибнущих со мною поколений...
А. Паркау25

Ларисса АндерсенСильные и слабые, возвышенные и резкие, успешные и обреченные на страдания, прожившие долгие жизни и ушедшие в юном возрасте, они определили целое явление в русской эмигрантской поэзии, став его неотторжимой и прекрасной частью.

Но никто, наверное, из чураевцев не подтвердил своего увлечения поэзией так, как Валерий Перелешин (Валерий Салатко-Петрище): у него на счету свыше десяти книг стихотворений и несколько сборников переводов. В его поэтических произведениях разнообразной тематики размышления о человеческой жизни и многообразии мира, восточные мотивы, любовь к холодной России и ласковому Китаю:

Я сердца на дольки, на ломтики не разделю,
Россия, Россия, отчизна моя золотая!
Все страны вселенной я сердцем широким люблю,
Но только, Россия, одну тебя больше Китая...
И вдруг опадают, как сложенные веера,
Улыбки, и сосны, и арки... Россия, Россия!
В прохладные эти задумчивые вечера
Печальной звездою восходит моя ностальгия.26

Перелешин был одним из немногих русских эмигрантов, кто выучил китайский язык. Благодаря уважению к языку приютившей страны, увлеченному изучению культуры «страны шелков, и чая, и лотосов, и вееров»27 он вошел в историю литературной жизни русского Китая не только как замечательный поэт, но и как тонкий переводчик.

Как правило, стихи чураевцев попадали на страницы еженедельного художественного журнала «Рубеж». Для многих поэтов и писателей он стал началом пути в литературу, стартом в долгую творческую жизнь.

В 1926 году вышел его первый номер, сразу выделив издание из громадного числа русскоязычной периодики и заинтриговав читателей. Журнал был занимателен, меньше других связан с политическими течениями. Но только в 1928 году, с появлением главного редактора Е. Кауфмана, у издания появилось свое лицо. Считая, что «современный эмигрантский иллюстрированный журнал должен быть зеркалом жизни» и «полностью отражать ее бешеные темпы и калейдоскопическую пестроту»28, редактор заботился, чтобы «Рубеж» содержал свежие фоторепортажи из разных уголков мира и эксклюзивные литературные материалы.

В 1945 году в Харбине вышел последний, 862-й, номер «Рубежа». Но его история не закончилась, потому что в 1992-м уже тихоокеанский «Рубеж» под номером 1(863), продолжив традиции и нумерацию харбинского, представил читателям свои публикации из творчества русских эмигрантов.

История «Чураевки» оказалась менее счастливой. Первые годы она жила насыщенной творческой жизнью. Открытые для всех «Вечера у зеленой лампы» с интереснейшими докладами и литературно-музыкальными постановками пользовались в Харбине огромным успехом. Регулярно проводились поэтические конкурсы. 27 декабря 1932 года в свет вышел первый номер самостоятельной газеты «Чураевка». А в начале декабря этого же года в кружке произошла «национальная революция», которую можно считать историческим переломом в развитии кружка. Образовался «Круг поэтов», который избрал своим «знаменем» «героя-мученика» Н. Гумилева и освободился от «несмеловщины». «Нам надоело фамильярное отношение этого „мэтра“ к святыне национализма. Нельзя снисходительно потрепывать по плечу Родины. Не люди типа Несмелова, а люди типа Гумилева должны вдохновлять национально мыслящих юношей и девушек...»29.

Перестройка «Чураевки» обнаружила идейные расхождения между ее молодыми членами и А. Ачаиром, который отказался дальше руководить кружком. Угрожал существованию обновленной «Чураевки» и наступающий японский террор. Кружок стал редеть, и к маю 1934 года на собраниях вместо нескольких десятков присутствовало по шесть-семь человек. Последней каплей стало загадочное самоубийство поэтов-чураевцев С. Сергина и Г. Гранина в номере отеля «Нанкин», вызвавшее настоящую травлю литераторов со стороны японских властей. Можно сказать, что вместе с молодыми поэтами погибла и сама «Чураевка». В 1933 году некоторыми из бывших чураевцев в Шанхае было организовано параллельное объединение, но, несмотря на все усилия, шанхайская «Чураевка» не смогла продолжить традиции «Чураевки» харбинской и 1 ноября 1935 года слилась с организацией «Восток». Так возникло новое литературное объединение «Шатер».

После продажи советской стороной своих прав на КВЖД Япония, все увереннее ступая по земле Маньчжурии, в 1937 году начала войну против Китая, а вскоре в Европе началась война мировая. Литературная жизнь русской эмиграции в годы Второй мировой войны не затихала ни в Харбине, ни в Шанхае, куда в годы японского террора перебрались многие харбинцы. В эти годы В. Перелешин опубликовал в журнале «Рубеж» лаконичное стихотворение:

Не плакать о сердце своем,
Не плакать о сердце чужом
И над прикрытыми ранами,
И даже над целыми странами,
Что гибнут во зле мировом, —
Не плакать уже ни о чем...30

Эмигранты с напряжением, часто рискуя жизнью, старались узнавать вести с воюющей Родины, радуясь победам и переживая поражения. Все обиды прошлого уходили прочь, беда казалась общей. Мечта тоже была одна — победа. И вот в августе 1945 года в Харбин вошли советские войска. Русским поэтам и писателям города предложили выступить 17 сентября перед освободителями. После замечательного концерта, оказавшегося ловушкой, всех арестовали — и писателей, и тысячи простых русских харбинцев. Потом была долгожданная дорога «домой». Уже на любимой родине, в Гродековской тюрьме под Владивостоком, вскоре от инсульта скончался Арсений Несмелов, а Алексей Ачаир, обвиненный трибуналом в «содействии международной буржуазии», отправился на 10 лет в лагеря. Те, кому удалось избежать «возвращения на историческую родину», постарались побыстрее покинуть Китай и уехать подальше от Советского Союза.

Русская диаспора в Китае, обманутая и униженная, еще десяток лет будет пытаться восстановить свои былые культурные традиции. Ежегодно станут праздноваться Дни русской культуры, Пасха и Рождество. В Николаевском соборе в день смерти П. И. Чайковского будет звучать литургия великого композитора. Поэты и писатели продолжат задавать извечные русские вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?», даже не ожидая на них ответов. А в это время История будет нетерпеливо переворачивать страницы книги жизни, чтобы в середине 50-х годов XX столетия начать новый рассказ, с другими персонажами, с чистого листа...

Литературное наследие русских эмигрантов в последние десятилетия вызывает неизменный интерес как специалистов, так и любителей чтения. «Западная ветвь» эмигрантской литературы, то есть творчество россиян, не сумевших понять и принять «новую» Россию и избравших судьбу эмигрантов в странах Европы, достаточно глубоко изучена и известна широкому кругу читателей. Литература же русской диаспоры Дальнего Востока, в частности Китая, ее «восточная ветвь», долгие годы в силу разных причин была тайной за семью печатями, и только недавно эта «китайская шкатулка» стала открывать миру свои сокровища.

Волне возрождения литературы «русского Китая» мы во многом обязаны китайскому ученому, поэту и переводчику Ли Яньлину (Янлену) (1940) — профессору Цицикарского университета, члену Союза писателей России, историку литературы, иностранному члену Российской академии наук в области истории и филологии. Он взял на себя, по словам профессора А. А. Забияко, «посланническую миссию сохранения и распространения русской культуры и литературы»31 — «литературы с душевной раной», как он сам ее назвал».32

Услышав впервые от учительницы-эмигрантки звуки русской речи, Ли Янлен навсегда заболел русской литературой, с которой связал свою дальнейшую судьбу. Уже будучи ученым с мировым именем он рассказывал журналистам историю из своего детства о том, как однажды советский красноармеец подарил ему тоненькую книжечку стихов Пушкина. Мальчик принес ее домой и показал маме. А мама сказала: «Янлен! Когда ты сможешь прочитать эти стихи, я скажу: «Господин Янлен, вы стали талантливым человеком».33 Он прочитал и эту книжку, и множество других, а еще блестяще закончил факультет русского языка и литературы Хэйлунцзянского университета в Харбине и написал десятки замечательных «русских» стихотворений.

После окончания университета началась почти 40-летняя работа по изысканию стихов и прозы представителей русской эмиграции 1920–40-х годов и переводу ее вместе с группой единомышленников на китайский язык. Эта работа была необыкновенно интересной и... опасной. Когда в 1967 году, во время «культурной революции», «красные командиры» бросали в огонь книги русских эмигрантов, уничтожая «контрреволюционный мусор», Ли Янлен рисковал головой, тайно, по крохам собирая поэтические томики, прозаические сборники, журналы с произведениями «русских китайцев», превратив эту деятельность в главное дело своей жизни.

Историк литературы Ли Янлен«Помню, как я приобрел свою первую русскую книгу, — вспоминал профессор в одном из интервью. — Подошел на улице к продавцу купить рыбы, вижу, он заворачивает ее в листок, вырванный из русской книги. Поинтересовался, сколько у него такого „товара“. Он сказал: мешок. Я попросил продать, продавец испугался и наотрез отказал. После долгих уговоров он все же уступил моей просьбе. Когда стал разбирать мешок, обнаружил рядом с эмигрантской литературой томики Ленина. Гримасы жизни. А что касается той „рыбной“ книги, это оказался сборник Арсения Несмелова, одного из самых известных и признанных сегодня поэтов русского Китая...»

Ли Янлен никогда не останавливался на полпути. Не менее важной, чем найти и перевести литературное произведение, он считал задачу донести его до публики. Профессор свято верил в «читательский эффект», который выразил в одной точной фразе: «Даже роман „Анна Каренина“, если бы людям не удалось прочитать его, не мог бы стать великим произведением».34

Свои убеждения он воплотил в жизнь в виде пятитомного издания «Утренняя песня Сунгари»: Серия литературы русских эмигрантов в Китае«, увидевшего свет в 2002 году. За эту уникальную работу профессор Ли Янлен награжден президентом России орденом Дружбы, а вскоре было принято решение о переиздании серии на русском языке. Российский президент предложил спонсировать этот проект, но профессор отказался: «Это мое дело, и я сам должен его закончить». В 2005 году Центральное книжное издательство китайской молодежи в Пекине выпустило 10-томное издание «Литература русских эмигрантов в Китае» на русском языке. Каждый том имеет свое неповторимое название: «Харбин — мой оазис», «Волга, текущая в сердце», «Я береза России», «Соната над Хинганом», «Вялые лепестки розы», «Сладкое или горькое» и др. В предисловии Ли Янлен написал: «Наконец-то настал день, когда я могу вслух с удовлетворением произнести: «Россия, я вернул тебе то великое литературное наследие, которое четверть миллиона русских оставили некогда в Китае». Это издание вернуло к жизни имена 70 поэтов и 24 прозаиков.

Исследование литературы русского зарубежья в Китае активно ведется и российскими учеными, в том числе дальневосточными. В связи с этим хочется обратить особое внимание на работы С. И. Якимовой, А. А. Забияко и их коллег, без которых написание этой статьи стало бы невозможным. Многие из этих трудов, а также исследования других авторов есть в фонде Дальневосточной научной библиотеки и доступны широкому кругу читателей. Специалистами отдела краеведческой литературы ДВГНБ ведется скрупулезная работа по формированию картотеки статей из текущей периодики и поступающей в библиотеку литературы по этой теме. И, конечно, библиотека бережно хранит книги с сочинениями эмигрантов «русского Китая» и проводит просветительскую работу в виде обзоров, презентаций, выставок для того, чтобы читатели знали о них — их судьбе и творчестве, их любви к России, в которую они все-таки вернулись — стихами, прозой, мемуарами...

Кончаю земное хожденье по мукам,
Хожденье по мукам, что видел во сне —
С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию — стихами.
Г. Иванов35

«Это память о той Руси, которая долгие десятилетия замалчивалась. Но стоит перелистать страницы воскреснувших книг, и вас охватит свежий ветер здравого смысла, сдувающий шелуху наветов идеологов разных мастей. Это часть настоящей русской литературы, без которой невозможно существование ее в целом, как невозможно жить полноценной жизнью человеку с отсеченной рукой. И если западную русскую эмиграцию можно уподобить правой руке, то восточная ее часть, то есть китайская по преимуществу, воистину рука левая. А двумя руками легче поднять древко со знаменем, на котором начертаны письмена: «Русь. Россия. Родина».36

Юлия ЯСТРЕБОВА
Фото Евгении ПЛОТНИКОВОЙ

  1. Щербаков М. Одиссеи без Итаки. — Владивосток, 2011. — С. 316. ?
  2. Шмейссер М. Грустим по Северной Пальмире... // Русская поэзия Китая. — Москва, 2001. — С. 557. ?
  3. Сатовский Г. Аньда // Харбин. Ветка русского дерева. — Новосибирск, 1991. — С. 258. ?
  4. Алл Н. Что я могу еще сказать... // Русская поэзия Китая. — Москва, 2001. — С. 42-43. ?
  5. Забияко А. А. Жанровые истоки «динамитной лирики» Марианны Колосовой // Русский Харбин, запечатленный в слове. Ч. 1. — Благовещенск, 2007. — С. 25. ?
  6. Гранин Г. Россия // Русская поэзия Китая. — Москва, 2001. — С. 146–147. ?
  7. Крузенштерн-Петерец Ю. Чураевский питомник // Рубеж. — 2009. — № 9 (871). — С. 286. ?
  8. Там же. — С. 286. ?
  9. Крузенштерн-Петерец Ю. Чураевский питомник // Рубеж. — 2009. — № 9 (871). — С. 287. ?
  10. Коростовец М. Поэт // Русская поэзия Китая. — Москва, 2010. — С. 258–259. ?
  11. Бузуев О. А. Литература русского зарубежья Дальнего Востока: проблематика и художественное своеобразие. — Москва, 2001. — С. 20. ?
  12. Таскина Е. Литературное наследие русского Харбина // Харбин. Ветка русского дерева. — Новосибирск, 1991. — С. 6. ?
  13. Щербаков М. Одиссеи без Итаки. — Владивосток, 2011. — С. 315–350. ?
  14. Щербаков М. В неизвестность // Харбин. Ветка русского дерева. — Новосибирск, 1991. — С. 185. ?
  15. Таксина Е. Литературное наследие русского Харбина // Харбин. Ветка русского дерева. — Новосибирск, 1991. — С. 9. ?
  16. Несмелов А. О России // Харбин. Ветка русского дерева. — Новосибирск, 1991. — С. 200. ?
  17. Бузуев О. А. Литература русского зарубежья Дальнего Востока: проблематика и художественное своеобразие. — Москва, 2001. — С. 29. ?
  18. Якимова С. И. Вклад писателя Вс. Н. Иванова в осмысление проблемы «Россия — Восток — Запад» // Литература и журналистика русского зарубежья Дальнего Востока в межкультурной коммуникации XX–XXI вв. — Хабаровск, 2012. — С. 141. ?
  19. Якимова С. И. Вклад писателя Вс. Н. Иванова в осмысление проблемы «Россия — Восток — Запад» // Литература и журналистика русского зарубежья Дальнего Востока в межкультурной коммуникации XX-XXI вв. — Хабаровск, 2012. — С. 141. ?
  20. Там же. — С. 140. ?
  21. Крузенштерн-Петерец Ю. Чураевский питомник // Рубеж. — 2009. — № 9. — С. 288. ?
  22. Глухих Д. "В строках, набросанных небрежно, — моя безумная душа... // Рубеж. — 1998. — №3 (865). — С. 30. ?
  23. Крузенштерн-Петерец Ю. Чураевский питомник / / Рубеж. — 2009. — № 9. — С. 288. ?
  24. Там же. — С. 295. ?
  25. Харбин. Ветка русского дерева. — Новосибирск, 1991. — С. 8. ?
  26. Перелешин В. Ностальгия // Русская поэзия Китая. — Москва, 2001. — С. 394–395. ?
  27. Перелешин В. Три Родины // Русская поэзия Китая. — Москва, 2001. — С. 412. ?
  28. Бузуев О. А. Литература русского зарубежья Дальнего Востока: проблематика и художественное своеобразие (1917–1945 гг.). — Москва, 2001. — С.14—15. ?
  29. Глухих Д. "В строках, набросанных небрежно, — моя безумная душа... // Рубеж. — 1998. — №3 (865). — С. 33. ?
  30. Харбин. Ветка русского дерева. — Новосибирск, 1991. — С. 26. ?
  31. Энциклопедия литературной жизни Приамурья XIX–XXI веков. — Благовещенск, 2013. — С. 228. ?
  32. Ли Янлен. Возвращение на Родину // Харбин — мой оазис. — Пекин, 2005. — С. 18. ?
  33. Энциклопедия литературной жизни Приамурья XIX–XXI веков. — Благовещенск, 2013. — С. 228. ?
  34. Ли Янлен Возвращение на Родину // Харбин — мой оазис. — Пекин, 2005. — С. 18. ?
  35. Игнатенко И. Подвиг дружбы // Харбин — мой оазис. — Пекин, 2005. — С. 8. ?
  36. Там же. — С. 10. ?