Он любил эту землю

Вести бывают подобно тайфуну, внезапно налетят невесть откуда и взорвут воздух на широком пространстве. Вот так и тогда было. Казалось, в мире все замерло, мы ждали подробных известий, прислушивались и на что-то еще надеялись... Увы... Фадев ушел из жизни...

Многим из нас он помог, не подозревая о том, что был великим учителем. В истории советской литературы Фадеев занимает особое место. Его романы, повести, рассказы, его доклады, выступления на писательских съездах и пленумах, наконец, вся жизнь этого человека, целеустремленная, яркая, с самой юности отмеченная партизанскими походами за Советскую власть, — все это уже достояние истории и тем не менее близко нам и необычайно дорого.

Не берусь и не ставлю своей задачей говорить о том, какое громадное значение в художественном развитии нашего народа имеет творчество Александра Фадеева. Это большая и совершенно особая тема. Мне предстоит только поделиться своими впечатлениями о том времени, когда Фадеев стоял во главе Союза советских писателей, и нам — дальневосточникам — довелось с ним встречаться в Москве.

В 1936 году, когда я, окончив литературный факультет Иркутского пединститута, приехала в Хабаровск и поступила литконсультантом в Дальневосточное правление Союза писателей (так оно тогда называлось), а затем стала работать в редакции журнала «На рубеже» (сейчас «Дальний Восток»), Фадеев был уже главным редактором, вернее, он подписывал журнал, хотя сам уже был в Москве. В 1937 году в журнале у нас печаталась четвертая часть его знаменитого романа «Последний из удэге», но редактор был уже другой. О Фадееве много и часто говорили у нас в редакции. Поэты Вячеслав Афанасьев, Анатолий Гай, Семен Бытовой переписывались с Фадеевым, рассказывали о встречах с ним, о совместных поездках по Приморью, и мне было как-то удивительно и странно, что они называли его просто Сашей Фадеевым.

Для меня он был высоким литературным авторитетом, одним из любимых писателей. Был и остается таким. Мне довелось его видеть несколько раз. Я встречала его на Всесоюзном съезде писателей, на пленумах и писательских собраниях в Москве, почти всегда в обстановке официальной, чрезвычайно напряженной и деловой. Слышала его речи, в которых всегда можно было почувствовать дух объективности — это было присуще Фадееву, — принципиальный подход к оценке того или иного явления литературы, благородный тон его полемических выступлений при всей их остроте.

Но в общем надо начать все по порядку...

В январе 1950 года меня вызвали в Москву. Комиссия по работе с молодыми авторами решила обсудить мой «Новый перевал» (он тогда был еще в рукописи) и повесть Джанси Кимонко «Там, где бежит Сукпай» (тоже рукопись в моем переводе). Это было вскоре после того, как у нас в Хабаровске состоялась конференция дальневосточных писателей.

И «Новый перевал», и повесть Джанси Кимонко были приняты к изданию. Время шло, я уже работала с редактором, находясь долгое время в Москве, готовила рукопись для издательства «Советский писатель», и тут как-то днем мне позвонили из секретариата и сказали, чтобы я к семи часам вечера явилась на прием к Фадееву.

Это было неожиданностью для меня, потому что сама я не предпринимала никаких шагов для подобной встречи и не готовилась к ней. Всю дорогу от Бауманского метро и до улицы Воровского я размышляла над тем, о чем же у нас пойдет разговор?

Увидеть Фадеева было давней моей мечтой. Помню, еще в 1947 году, когда я возвращалась из Ленинграда с географического съезда, на который была избрана делегатом как участница экспедиции в центральную часть Сихотэ-Алиня, на обратном пути, остановившись в Москве, я заходила в Союз писателей. Материалы об удэгейцах, собранные во время экспедиции, работа над переводом повести Джанси Кимонко, некоторые мои наблюдения, вопросы дальнейшего развития культуры малых народностей — все это меня волновало, и я хотела посоветоваться с Фадеевым — ведь он продолжал работать над своим романом «Последний из удэге» и, следовательно, ему тоже интересно будет узнать, думала я, какие процессы сейчас происходят в жизни малых народов Дальнего Востока.

Но в Союзе писателей мне сказали, что Александр Александрович собирается в заграничную поездку и очень занят... Так что встреча с ним тогда не состоялась.

Но вот, спустя три года, Фадеев сам вызвал меня для беседы. Я не ошиблась в своем предположении. Это можно было понять по первым его словам:

— Товарищи мне рассказывали о вас. Вы пишите об удэгейцах? Скажите, что собой представляют хорские удэгейцы в этническом смысле? Ведь они, насколько мне известно, меньше других подвергались иноземному влиянию и вообще жили обособленно. Сколько лет прошло, как они забросили свои кочевья?

Фадеев подробно расспрашивал меня, каким транспортом пользуются жители Гвасюгов, приходят ли к ним сородичи из Приморья, общаются ли они с тернейскими удэгейцами, с бикинскими, иманскими? Заинтересовался грамотностью населения.

Александр Александрович слушал меня с вниманием и лишь изредка прерывал вопросами:

— Расскажите о Джанси Кимонко. Мне кажется, я видел его в Ленинграде? Он ведь учился в Институте народов Севера?

Фадеев сам начинал говорить, но потом, умолкнув, опять слушал. Должно быть, мысли его уносились на Дальний Восток, в тайгу, к тропам его партизанской юности? Не знаю, во всяком случае, лицо его стало озабоченным и даже грустным. Заметив это, я сказала, что удэгейцы просили меня передать ему привет и что один из них (был в Гвасюгах такой охотник-книголюб Василий Кялундзюга) уже несколько раз напоминал мне об одном и том же: если увидите писателя Фадеева, узнайте, почему он назвал свой роман так: «Последний из удэге»? Как это понимать: «последний»?

Фадеев улыбнулся, потом заговорил о своем романе, работа над которым у него затянулась на долгое время. Говорил о чрезмерной загруженности, о том, что вынужден много ездить, выступать с докладами, представительствовать на международных конгрессах и писательских форумах. Для творчества остается слишком мало времени.

— Но я вернусь к роману «Последний из удэге». И на Дальний Восток обязательно приеду! — твердо пообещал он. — Мне просто необходимо побывать в родных местах. Не только для романа, но и по зову своей души...

Он сказал, что намерен ввести в роман новые лица, упомянул Сергея Лазо, вспомнил о Косте Рослом, с которым вместе партизанил.

— Просто не могу себе представить, что до сих пор не написал о нем ни строки... Геройский был парень, наш поэт-партизан!

Из беседы с Фадеевым я поняла, что он собирается переписывать, основательно перерабатывать свой роман. «Последний из удэге» он начал писать, будучи совсем молодым, шел по горячим следам событий, стараясь охватить своим взглядом широкое поле жизни, обновленной революцией. Не все еще отстоялось тогда.

Название «Последний из удэге» возникло не без влияния Фенимора Купера, как сам он сказал об этом. И хотя Фадеев говорил, что замысел его не мог родиться в столь молодые годы без «Последнего из могикан» Фенимора Купера, но в названии, наверное, должен быть дух полемичности?

К сожалению, роман, как мы знаем, остался незавершенным. И все же огромное его значение в советской литературе неоспоримо.

Вспоминая сейчас, по прошествии многих лет, ту беседу с Александром Александровичем Фадеевым, я думаю о том, как важно было для него в пятидесятых годах оказаться на Дальнем Востоке. Но этого не случилось.

После нашей встречи я видела Фадеева еще несколько раз.

В 1954 году мне вместе с Н. М. Рогалем и А. С. Пришвиным выпала честь быть на втором Всесоюзном съезде писателей. Еще до того, как открылся съезд, делегаты и гости, приехавшие в Москву, то и дело спрашивали друг друга: кто выступит с основным докладом, будет ли Фадеев на съезде? Говорили, что он болен, что после возвращения из Стокгольма у него снова обострилась болезнь печени. Представить себе съезд без Фадеева было просто немыслимо.

Помню, идем с Людмилой Татьяничевой по улице Горького. Тихим, ровным голосом она рассказывает мне, что Александр Александрович в свой последний приезд к ним в Челябинск очень много работал. В то время он вплотную приступил к роману «Черная металлургия», и потому, оказавшись на Урале, среди будущих героев своей книги, он ежедневно вместе с рабочими по гудку ходил на завод. И не гостиница была его пристанищем, а простая рабочая семья...

Идем, разговариваем... И вдруг на углу Театрального проезда почти лицом к лицу сталкиваемся с ним. Это было так неожиданно, что мы смутились от радости. Он тоже увидел нас и остановился.

— На съезд приехали? Рад за вас... — сказал Фадеев. — А я, девчата, уговорил врачей и вот, как видите, удрал из больницы...

Открытие съезда состоялось вечером. А днем в одном из залов Дома союзов заседала коммунистическая фракция съезда. Народу, как говорится, битком набито. Заполнены все ряды, но кто-то еще ищет место, хлопают стулья, шелестят газеты, слышатся взаимные приветствия, чей-то смешок, говор... Но вот все стали оглядываться. Поплыл шумок по рядам, через какое-то мгновение он уже превратился в радостный гул и взрыв аплодисментов.

От входной двери через весь зал твердым и легким шагом шел Фадеев. Он улыбался, на ходу здоровался со всеми, чуть склоняя то влево, то вправо седую, совершенно белую голову и жестом как бы усмиряя зал. Фадеев сел за стол президиума, как видно, взволнованный этой долгожданной встречей со своими товарищами и друзьями, и долго еще кивал кому-то, вглядываясь в глубину зала, и радостно щурился, заметив чье-то особенно близкое и дорогое ему лицо, и, скрестив ладони, как бы передавал свое крепкое рукопожатие молча.

У него было очень много друзей среди писателей. Но были и противники, с которыми он спорил, отстаивая твердость партийных позиций в оценке произведений искусства и литературы. Это можно было почувствовать на съезде. После содержательных, интересных докладов Алексея Суркова, Константина Симонова, Самеда Вургуна, Бориса Полевого, когда развернулись прения, мы услышали немало глубоких и острых выступлений.

Фадеев сидел в президиуме сосредоточенный, и лицо его казалось спокойным. Он не пропустил ни одного заседания. Внимательно слушал ораторов, поднимавшихся на трибуну, молчал, оглядывая притихшие ряды Колонного зала.

Появление Фадеева на трибуне было встречено громом рукоплесканий. Много лет прошло с тех пор. И вот, перечитывая сейчас выступление Александра Фадеева на том съезде, как будто заново переживаешь те памятные дни и глубже осмысливаешь то, что было сказано им тогда. Его слова и теперь не потеряли своей актуальности. Тогда же, в атмосфере кипения страстей вокруг термина «самовыражение», дискуссий по поводу искренности, споров о том, где должен жить писатель: в городе или в деревне, они были особенно нужны.

«Не только в области лирики, — говорил Фадеев, — но и во всех областях художественного творчества писатель должен вкладывать в дело познания и отображения жизни всего себя, весь свой разум и сердце, всю свою любовь к нашим людям и ненависть к нашим врагам, ко всему косному и отсталому, что мешает нашему движению вперед. О чем бы писатель ни говорил, какие бы стороны жизни он ни отражал, он во все это должен вложить свою собственную биографию».

«Дело не в том, кто где живет, — продолжал Фадеев, — писатель, влюбленный в жизнь, с темпераментом борца всегда и везде найдет новое в жизни, движимый велением своего сердца...»

Вспоминается, как в один из дней между заседаниями участники съезда вышли на Красную площадь. Дальневосточники и сибиряки шли вместе. Но вот от толпы впереди нас отделился Фадеев. Он подошел к нам и, разрывая наш тесный круг, стал здороваться со всеми за руку. Никому и в голову не приходила мысль о его болезни. Он был слегка возбужден, отвечал на шутки, летевшие со всех сторон, улыбался и сам шутил. Вскоре кто-то его окликнул. Через минуту он уже стоял и разговаривал с группой уральских писателей. А потом присоединился к москвичам и весьма дружелюбно заговорил с теми, с кем еще вчера спорил. Неудивительно, что личность Фадеева, его имя обладали огромной притягательной силой.

Будучи настоящим, большим художником слова, Александр Фадеев заслужил всемирное признание. А мы — дальневосточники — считаем его своим. «Он — наш земляк! » — говорим мы с гордостью. Между тем ростовчане тоже считают его своим. Он ведь там работал когда-то, жил и писал свой первый роман «Разгром» — прекрасную книгу. Попробуйте сказать в Москве, что Фадеев — не москвич, он, полжизни проживший в столице! Уральцы тоже находятся с ним в некотором родстве, поскольку «Черная металлургия» имеет прямое отношение к уральской земле. Ну а как быть с краснодонцами? Ведь после «Молодой гвардии» для них нет писателя роднее, чем Фадеев...

Очевидно, дело тут не в землячестве, а в народности творчества Александра Фадеева. Он — глубоко народный писатель! И понятна всеобщность любви к писателю, к его творчеству. Любовь эту можно объяснить тем, что в книгах его заключен опыт народной жизни, что это произведения большого мастера, который всегда знает, для кого и зачем он пишет и кому отдает сердце.

К сказанному мне хочется добавить вот что: Фадеев сам считал себя дальневосточником. Его первые прекрасные романы написаны о Дальнем Востоке, он любил этот край, считал его своим и в героях своих книг с любовью подчеркивал особый дальневосточный характер. Он рвался сюда и тосковал об этой земле. И выходит, что всеобщая наша любовь к нему оказалась взаимной.