Фрагмент рассказа
Дедов, отцов земля – Сукпай. Страшны его быстрины. Шум стоит в ушах у человека на перекатах. Огромные камни несутся, перекатываясь по дну.
В большую гору упирается своей вершиной Сукпай. Ее зовут Улья-гора.
Сукпай на Бикин перевал,
Сукпай на Идзи перевал
Сукпай на океан перевал
Текут воды этой реки из подошвы большой горы. Страшны его шивера и пороги. Течет он, обгрызая основания скал.
И только малые и большие глыбы, угловатые и круглые, остались на его дне.
С Гольца падает
Из горы сочащаяся вода,
Приняв притоки свои
Баолинку, Тагуму
Течет она большой рекой
Где раньше вода была, открывается суша,
где раньше земля была, появляются воды,
срезая мысы, раскидывая заломы,
намывает он отмели,
создает новую землю.
Мощные русла он превращает в дземпу.
Там харизы мечут икру.
Там кормится лось.
Таймени шныряют,
люди на лодках поднимаются, и птицы летают,
медведи с одной стороны на другую
плывут и роются под яром,
и пробираются соболя,
ВОТ ЭТО СУКПАЙ!
Я начинаю помнить свою жизнь, когда я жил на Сукпае. Тогда было лето. По обоим берегам Сукпая стоят обгоревшие горы. Хорошо в ясный день. Посмотришь вверх по реке – чистые сопки, посмотришь вниз – чистые сопки. И средину реки, и вершину ее – все видно. По ребрам-склонам торчат, как люди, полуразрушенные остатки скалы. Как медведи, чернеют вывороченные пни огромных, обгоревших деревьев. Все видно, докуда хватает глаз.
Мы жили в устье Большой Боалинку, в большом шалаше, покрытом ветловой корой. Вниз по течению черный ход, вверх черный ход. Внутри корьевые, берестяные подстилки. Мы со старшим братишкой Канси играем на молю, вырезав из бересты фигурки лосей. Мама шьет берестяные подстилки. Бабушка делает из бересты чумашки. Брат Ангирча, напевая, выстругивает черен остроги. Дедушка на улице обтесывает лодку. Старшая сестра, напевая, вышивает узор, сидя около матери!
Кончив делать чумашку, бабушка говорит:
– Бата, принеси воды. Вырастешь большой, будешь стрелять лосей, будешь тогда приставать к берегу. оставляя капельки крови.
– Ну, если молодец, так за один вздох сбегаешь – говорит Ангирча.
Делает вздох. Я бегу к берегу. Медные бляшки, нашитые на спине, позванивают: куланга-куангя, куанги-куангя, забредя по колено в воду, черпаю. Вода страшно холодная. Мозг в костях, кажется, готов растрескаться (как деревья на морозе). Бегу обратно вверх. «Не порвитесь сухожилия мои», – приговариваю. Когда вхожу в шалаш, Ангирча дрыгает ногами, не дышит, меня ждет.
– О-о-х – вздохнул. – Ай-ай, ну и бегун же! За один вздох бегает.
– На, бабушка, попей.
Бабушка берет принесенную мною в чумашке воду, протягивая вперед длинные-предлинные пальцы.
Сделав громкий глоток, подбрасывает вверх чумашку и говорит:
– У... Вот такой большой расти, чтоб добывать изюбриное сало, костный мозг сохатого.
Чмок-чмок – целует меня, ласкает и снова берется за работу.
Я опять, напевая, принимаюсь за игру. Заходящее солнце уже бросает свой красный луч в отверстие над дверьми. Дедушка говорит:
– Ну, Яту, вечереет уже, вари-ка чумизу.
Яту, схватив ведро, бежит к берегу.
Ведро брякает: кофилонг, кофилонг. Принесши воды, разложив огонь, варит чумизу так, что крупинки вихрем вьются и мелькают белые в котле. Я хрюкаю, как кабан, и бегу от костра домой.
Взяв с полки у матери свою белую эмалированную чашку и ложку и возвратившись к костру, жду.
– Яту...у! Скоро ли ты снимешь чумизу? Ну, снимай же!
Яту смеется:
– Грешно, обжора.
Я смотрю на котел и вижу, как на котле загорается сажа.
– Ай-ай, Яту, котел загорелся. Прогорит! Чумиза пропадет!
Она смеется:
– Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Это ж «лебединые стаи». Не прогорит котел. Пойдут они вниз – голод будет, станут вверх подниматься – изобилие наступит.
Яту, сняв котел, наливает. Мы начинаем есть.
– Канси, давай вперегонки, кто скорее съест!
Кушая чумизу, я вылавливаю отдельные фасолинки. Поймав желтую фасолинку, думаю: «Колонка убил», поймав темную фасолинку – думаю: «Соболя убил».
Кончив есть, дедушка с братом Ангирча отправляются караулить на лосиную переправу в устье реки Боалинку.
Наступила ночь. Мухи уже устроились на ночлег под крышей, покрыв все черным налетом, и только в ушах стоит звон летающих комаров. Мы болтаем, усевшись вокруг очага.
Посмотришь вверх, в дымовик, – ярко горят звезды. На противоположной стороне филин рыбу ловит: «хунг-хунг» слышится.
Вверху стреляют: туан, туан.
– Ага, наверное, папа лося убивает!
– Грешно! Что ты болтаешь! К неудаче это! – ворчит бабушка.
Улегшись у огня и опершись рукой о подбородок, бабушка начинает рассказывать про свою старую жизнь. Рассказывая, она время от времени пускает клубы дыма из длинной-предлинной трубки.
– Прежде-то мы и зимой и летом одну рыбью да звериную кожу носили, без единой чашки чумизы зимовали.
– Бабушка, а я родился в то время?
– Вот так раз! Ты в то время еще в сказке жил.
Я зеваю во весь рот. Бабушка говорит:
– Ну, наш мальчонка уже совсем цепенеет, как бабочка, занесенная ветром.
Открыв одеяло, говорит:
– Спи, мальчик.
Бабушка нежно-нежно поглаживает мои волосы, я сладко засыпаю около нее и незаметно даже, как уснул.
В родильном шалаше
(Рассказ матери)
Когда ты был грудным ребенком, ты был очень забавным маленьким человечком. Голова твоя лоснилась, поблескивая, как серебро. Мы вдвоем с тобой «ходили на промысел». Наш «охотничий балаган» был пихтовым.
Холодно, тихо зимней ночью, только слышно, как сверху по вершинам деревьев ветер шумит: нау-у, нау-у!
Страшный мороз пронизывает до костей. Посмотришь вверх в дымовик родильного шалаша, в переплете жердей видны яркие мерцающие звезды.
Трескаются деревья на страшном морозе. То там, то тут затрещат. Коченея, ты плачешь, дрожа мелкой дрожью и вздрагивая. Жалостно у меня на сердце от твоего плача.
Пугаясь, я беру тебя на колени и, завернув полки своего халата, прижимаю к груди, грею. Согреваю теплом своего тела. Я не чувствую, как льются у меня слезы. Сон не приходит! Длинна зимняя ночь! Когда ты шевелишь руками и ногами, смотрю на огонь и радуюсь сердцем своим и, улыбаясь, целую тебя. Я разговариваю с тобой, как с большим.
Холодно, стучат мои зубы, сзади мерзнет спина, с боков коченеют ноги, и тепло только со стороны очага. Большая ильмовая гнилушка греет, как горячее летнее солнце.
Так вот и промышляли мы с тобой, проводя пятнадцать ночей и дней в страшный холод, в лютую стужу с одним истрепанным бумажным халатом, с одним халатом из рыбьей кожи. Закоченеет одна сторона, повернешь ее к огню, согреваешь, закоченеет другая – повернешься той стороной и снова греешься.
Вот так спасла я тебя, вот так вскормила тебя. Я спасла тебя моим солнцем-теплотой, так вскормила тебя. Я спасла тебя моим солнцем-теплотой горящей гнилушки, целуя, лаская и глядя на тебя.
1936–1937 гг.
