На Амуре. Первые путевые впечатления*

Рисунок из книги «Живописная Россия». Фонд редких изданий ДВГНБОт Усть-Стрелки до Благовещенска

Начался Амур, тот Амур, до которого два уже года стремились все мои помыслы; два года лелеянная в моем воображении, сильно расхваленная одной стороной, значительно униженная другой, но для меня, во всяком случае, река вожделенная. Радостно бьется сердце по мере того, как весла моей лодки зачерпывают воду уже амурскую, а не шилкинскую.

На левый берег Амура вышел частокол и потянулся вниз по течению на целую версту; за частоколом этим тотчас огороды; в огородах торчат черные пни обгорелых толстых деревьев, такие же точно пни попадаются и в таких узких проходах, которые ведут между огородами на улицу. Улица эта узка и обставлена в один ряд домами, которых на этот раз 23. Дома в одно жилье, в два-три окна, новенькие; многие даже без крыш, с голыми стропилами. За домами пустыри, огороженные на образец двориков; в них кое-где загороди, выстланные соломой для скота; на них бродят куры, свиньи, телята. Кое-где за домами амбарушки; у весьма редких — баня. Сзади селения потянулся лес, который кое-где успели уже расчистить и засеять. Вот общий вид первой амурской станции — Покровской.

Вторая станица — Амазар. Вот что писалось в то время в дневнике: «Вот где настоящая бедность. В домах пусто, сиротливо; в амбарушках шаром покати; полей не видать, казаки такие сиротливые. Вот как это объясняют они сами:

— Взяли нас с Аргуни — велели ехать сюда: вот это место указали. Приехало начальство, сказывало: „Живите с Богом и будьте довольны; вас теперь на свет вывели. Там в глуши-то своей вы ведь ничего не видели“.

Вон огороды развели: хотим огороды садить. Хотели хлебушко, было, сеять, а семян ни зернышка. Да и получить негде, да и пахать негде.

Действительно негде. Прибрежная гора отошла от реки не дальше ста сажень, оставивши низменность версты на две в длину, и затем сама встала крутой, бесплодной, скалистой стеной, словно настороже. Низменность песчана и мокра. Но место найдено удобным для заселения и на берегу реки врыт в землю столбик, к нему прибита дощечка, на дощечке написано крупным и четким почерком» «станица Амазарская». В станице четыре дома (один еще только строится). Дома маленькие, наскоро срубленные, мало надежные. В избах, пожалуй, и чистенько, но потому, что нечем грязнить; пожалуй и просторно даже, но и просторно оттого, что теснить нечему: стол тяжело и наскоро сработанный, лавки подле стены и все тут. Перед домами, по берегу, у самой реки расчищены огороды, но ничего еще не посажено: и сиротливо глядят они поднятыми, разрыхленными, раскопанными пустыми грядами.

Станица Уруши с новыми рассказами и жалобами на бедность...

В речах рассказчиков много простоты и искренности. (...) дальше — новая станица Ольдой (20 дворов), но то же горе. В маленькой тесной избенке живут по два и по три семейства. (...) Я осмотрел две клетушки и нашел только лопать (носильное платье), но хлеба ни зерна. В одной кадушке осталось маленки две-три гречихи для семян. Заработков никаких нет, кроме казенных, стало быть, обязательных и бесплатных. Вблизи от станции в ближних хребтах ищут золото (и говорят даже нашли в ближних хребтах в незначительном содержании), но зачем? За тем ли, чтобы и здесь воспитать негодное, пьяное, развратное и ленивое население; чтобы отклонить казаков хорошими и надежными заработками от присущих, от самых важных занятий по земледелию и домоводству, или, наконец, чтобы и здесь, на молодом Амуре, повторить печальные, мрачные истории нашей Енисейской губернии и не нашей Калифорнии?!

Но вот и Албазин — 48 семейств, 40 домов — нечто солидное и серьезное. Станица, хоть и существует только три года, но глядит большим и людным селением. Поселенцы большей частью казаки с Шилки (из Горбиц и Усть-Черной). Нужды одни и те же: перебиваемся, говорят, кое-как, а жить тяжело.

Послали на Шилку за хлебом.

— Как же перебиваетесь, — спрашивал я их.

— Да займуем друг у друга.

— А не отказывают вам богатые-то?

— Пошто они будут отказывать, когда сами видят, что у нас ничего нет. Дают мало-мало.

Лица казаков имеют еще некоторую приятность в чертах, особенно те, которые выселены с Шилки. Но вообще казаки пользуются хорошим здоровьем; хворали они только по весне и осенью, когда приводилось им по целым суткам стоять по пояс в воде — помогать казенным, севшим на мель баржам и потом платиться за то ногами и страдать тифом. Особенных, новых характерных видоизменений известных болезней не замечено. Ребятенки хворают лихорадкой (хина помогает). Ссыльно-каторжных поражает очень часто цинга, казаков — редко.

Положение Албазина довольно счастливое. Позади него идет широкая и пространная равнина в огромную даль (лес начали вырубать). На китайском берегу впала в Амур река Албазиха, необыкновенно быстрая, достаточно рыбная. Туда орочоны, живущие подле Албазина в береговых юртах, ходят за промыслами; ловят хорьков, белок и лосей. Соболей мало, но зато албазинские соболи почитаются лучшими по всей Сибири.

Большая и главная часть нынешней станицы выстроена внутри тех укреплений, который построил выходец из Великого Устюга Хабаров. Несколько нынешних домов лежат позади этих укреплений отдельной слободкой. Укрепления до сих пор изумительно хорошо сохранились и во рвах, и в насыпях. (...) На горе, внутри крепости, нынешним казакам селиться, сказывают, заказано. Распахивая под поля нови, казаки находили внутри нижнего большого городка землю разрыхленную, мягкую, вероятно, вспаханную прежними казаками Хабарова. Откопали топор, сошники, находили кресты нательные: один серебряный, другой медный.

Амур за Албазиным продолжает разбиваться на протоки и обставляться зелеными островами: места необыкновенно картинные. В лесах появляется особенный вид березы — черной. Казаки начали делать из нее кое-какие поделки и находят ее прочнее белой березы.

Благовещенск. НабережнаяКазаки бейтоновские (из станицы Бейтоновской. — Примеч. ред.) начали уже ловить рыбу самоловами версты за четыре от станицы (осетрину, калугу, тайменей). Неводов завести еще не успели. Замечают, что осетр шел при начале их заселения около самого берега, но теперь начал держаться середины и идет, нащупывая стрежь (середина или самое глубокое место реки. — Примеч. ред.). В первые годы рыба ловилась обильно, нынче попадается очень редко. Кто виноват? Усиленное движение судов, усиленный улов в низовьях, население прибрежное, шум и свист пароходов? Все это должны решать последующее время и сравнительные уловы самой рыбы.

Станица Пермикина — 13 дворов.

Те же неудобства первоначального заселения, но к прежним общим здесь присоединились новые враждебные препятствия:

— Одолели ребят комары и мошка и пауты (оводы). Змея (черная и бурая) в большом количестве живет, ужалила вымя коровы, ребенка. Но, слава Богу, все прошло благополучно!

— Змею больше аршина убили у меня на углу избы, — сказывал старик — отец старшого. Он же рассказывал, что перед переселением их с места родины в родных их избах целый год не видать было тараканов.

То же самое подтвердила старуха — жена его, и дочка. Видимо, присущее бездолье и несчастия, не находя оправдания в действительности, заставляют казаков стараться объяснять их мистическими предзнаменованиями.

Следующая станица Бекетово повторяет то же самое вслед за предыдущими. Место для нее выбрано невыгодное: на горе тесное, каменистое; делают росчисти, но медленно, за неимением достаточного числа рук.

Прошлой зимой вблизи этой и предыдущей станицы кочевали манегры (устаревшее название восточных эвенков. — Примеч. ред.) — особенное от орочон племя. У них и черты лица правильнее, они и зажиточнее, богаче орочон, деятельнее и оборотливее их в торговле, но и те и другие кочующие: орочоны с оленями, манегры, или манегиры, с лошадьми. Некогда юрты манегров попадались по всему течению Амура, начиная от реки Невур и Албазина и дальше. Я не видал ни одного представителя из этого племени: а бродили они, говорят, до Кутоманды.

— Куда же они делись? — спрашиваю я у казаков Бейтоновской станицы.

— Приезжал, сказывают, к ним маньчжурский чиновник, перевел их на свою сторону. Сказывают тоже, что поселили их по реке Кумаре в двух днях пути от Амура. Там-де они и живут теперь. Начальство наше велело обходиться с ними поласковей, на свою сторону переманивать. Старались мы, прикармливали, припаивали. Иные успели даже и призадолжать кое-кому и кое-что.

— А каков народ этот на ваши глаза показался?

— Тихой народ, доброй народ; кажется, и орочон лучше; с ними жить хорошо было.

— Каково вы с манеграми жили? — спрашивал я в Бекетовской станице.

— Ладно жили. Пользовались от них рыбой, мехами, кожами на лапоть. Давали им старые, рваные рубахи свои, бутылки, у кого были. Все брали, ничем не брезговали; особенно им любы были старые наши тряпки. Да вот по зиме-то ушли от нас: все вдруг, словно по заговору.

Видна, наконец, и станица Кумарская.

Это одна из самых больших и людных станиц по числу душ и домов (домов 28, семей около 40). Вытянутая в одну линию и на этот раз неправильную, она, с двумя амбарами на низу, с двумя улицами, с огородами, не примкнутыми к домам, а разбросанными кое-где и кое-как без стремления к симметрии военных старорусских поселений — кажется решительным селением, не похожим на все прежние станицы (исключая, может быть, одного только Албазина). Чистенький и опрятный с виду домик сотенного командира с палисадником впереди, вновь строящаяся церковь, новая, выстроенная позади селения ветряная мельница скоро делают из станицы решительное село, которое будет напоминать сколько великорусские, столько же и сибирские села.

Пускался я и в долгие расспросы, надеясь как-нибудь удержать приятность первого впечатления, и — не имел успеха:

— Многие очень нуждаются, особенно те, которые живут здесь третий год и четвертый, хотя при батальонах и сотнях старались селить богатых казаков. Земли вспахать еще не успели: трудная очень, жестка, семян для посевов не припасли. На родине (одни с Онона, другие с Аргуни) не в пример было лучше: там и земля-то как будто ладнее. За что ни ухватись — все здесь купи, за все отдай деньги. А купцы привозят товар, что ни на есть гниль: наденешь два раза и сбрасывай. Деньги за все берут нестерпимые...

Благовещенск. Мелочный базарОт Благовещенска до Хабаровки

Станица Пасекова (Пашкова, 23 дома) выстроена вся в орешнике. (...) Много рыбы и в Амуре, на счастье станицы выселены сюда из Горобиц (с Шилки) рыболовы, которые и поспешили завести здесь самоловы, сложившись между собою артелями, по две семьи вместе.*

Станица Раддевка прислонилась к двум горам — отрогам Хингана, между которыми образовалась падь: каменистая, с пещерами, как выразились казаки. Поля пошли влево, вверх по реке, по низменности. Избы бревенчатые, станица большая: место выбрано удачно. Казаки распахали пашню; осенью (с Покрова) ходили в хребты за соболями (штук около 200 упромыслили). (...) Всходы по весне были хороши, но теперь хлеб в стрелу пошел, оттого что засуха стоит, ни одного дождя не видали. Из зверей — белок стало меньше: «оттого-де, что в прошлом году был малый урожай на кедровые орехи». Много волков: обижают (режут) скотину, особенно в настоящее весеннее время. Охотясь по зиме, видели следы тигров и барсов, но немного...

Следующая станица в Хингане — Поликарпова, несет все тяжести неудачно выбранного места: ни скотины некуда выпустить, ни огородов распахать.

Смотрю: собралась ко мне вся станица с просьбою похлопотать перевести их на другое место.

— А здесь не сживешь — тяжело очень и гнуса всякого много: змеи, крысы одолели. (...) Есть у нас и орехи грецкие, и виноград растет по берегам-то, да что в них толку-то?! — и не глядел бы. (...) Не знаем мы, как жить. А еще, сказывают, десять семей селить хотят. Мы дома свои перенесли уже на зады, за лесок, а то, где теперь стоит, место неладное, всю зиму студило. Там словно и вольготнее будет, потеплее — соболя кругом нас очень довольно, и соболь хороший. Так опять же некогда ходить за ним: около дому дела много. Распахиваешь, распахиваешь, а немного наготовишь. Очень трудна земля.

Пристань у ХабаровкиРека Амур становится заметно шире (470 сажень против станицы Екатерино-Никольской). Станица Добрая отошла от берега на целую версту.

В этой станице попался мне первый гольд (устаревшее название нанайцев. — Примеч. ред.), подъехавший на своей маленькой лодке, форма которой решительная маньчжурка: вроде длинного ящика, без киля, с четвероугольною, почти квадратною кормою и выступом на носу. У гольда в лодке сеть и на распорках, словно крылья летучей мыши, просушивается кожа с рыбы калуги. Кожу эту гольды употребляют на обувь.

Станица Квашина (13 домов, 26 семей): место просторное, сухое и привольное; степь дает и места пахотные, и великолепные места сенокосные, здоровые.

Празднику (Троицыну дню) казаки обрадовались: вырядились все в белые рубахи, казачки — в ситцевые платья, купленные у приезжих купцов; даже маленькие девочки и те в ситцах и платках на головах. Девочки эти поставили на краю станицы березку: ухватились за руки — стал хоровод. Родину на чужой стороне вспомянули: «по своей забайкальской вере» — заметил мне один старик.

— А тоскуется? — спросил я его.

— Ну да как же?! Оно, пожалуй, и все бы ничего, коли б хлебушко-то был, а родится он хорошо: земля добрая. Супротив нашей забайкальской будет много лучше.

Орочоны для казаков подспорье ничтожное, гольды — также.

— Рыбой около них заимствуемся. Прежде они все брали: всякую рвань, всякую тряпку, а ноне давай им дабу (китайская бумажная ткань, белая или крашеная. — Примеч. ред.), серебро. А где мы серебра-то возьмем: мы его отродясь не видали; нету его у нас.

— Гольды — честной народ; забудешь у них вещь — он уже и бежит за тобой, возвращает. В торговле, однако, стараются как бы свою подороже отдать, чужую вещь подешевле приобрести. Рвани нашей теперь не берут; попри-оделись около нас. Маньчжуры шибко красть любят. Когда мы плыли на паромах — придут к нам: гляди, слизнул что-нибудь. Придут маньчжуры: и все наш скот считают и все пишут по-своему.

На что это им надобно — Господь про то ведает!..

Место станичное казаки хвалят (речь идет о станице Степной. — Примеч. ред.), но строиться-де шибко дорого.

Купцы казаков шибко прижимают. Знают они, что казаку вещь нужная, что ни проси — купит.

— Не торгуются они с нами, — заметил один старик-казак. — Не торгуют, а грабят нас. Я так это самое одному купцу и сказывал на днях.

Красная речка у ХабаровкиОт Хабаровки до Николаевска

... Там, где Уссури встречается с Амуром, последняя прикрутость Хехцира отступает в воду крутой каменистой скалой, стоящей как бы отдельно и в то же время богатой разновидностями растительного царства. Об эту скалу Амур как будто надламывается и, как бы уступая быстрому подгорному течению Уссури, круто поворачивает к северу и идет почти в том же направлении, как и Уссури. Устье обеих рек замечательно широко и многоводно; слияние их обозначилось вначале огромным откосом, замечательной величины мелью; фарватеры обеих рек прижимаются к противоположным берегам (уссурийский к правому, амурский к левому берегу); круто обрывистая скала служит разделом вод и той и другой реки. Около этой-то скалы и по ее отклонам (...) выстроилось новое казенное селение, носящее имя первого храброго завоевателя Амурского края — Хабарова.

Застроенная исключительно домами казенного штаба (в виде крупных казарм и мелких домов для семейных), Хабаровка с реки поражает замечательною оригинальностью постройки и самого вида. Благодаря естественному строению Хабаровской горы, разбившейся на две-три террасы, и отчасти предусмотрительности строителей Хабаровка выстроена именно таким образом, что ни одно строение ее, как бы они ничтожно и некрасиво ни было, не прячется от глаз, не скрывается одно за другим.

Во всяком случае Хабаровку должны мы отнести к числу лучших, красивейших мест по всему долгому течению Амура, и готовы, пожалуй, признать за нею все выгоды и преимущества для того, чтобы селению этому со временем превратиться в город.

Дикость и бесприветность всех этих мест удваивается еще крайним безлюдьем. На всем этом пространстве от Хабаровки до Мариинска (в пятьсот с лишком верст) весьма редко расставлены одинокие избы в расстоянии одна от другой в 30—35—40 верстах. Избы эти носят названия по большей части ближайших к ним гольдских селений и реке, чаще отличаются номерами, по счету начатыми от Хабаровки.

ВятскоеИзбы эти — станки, деревянные дома, наполовину не отстроенные — населены небольшим числом (меньше десятка) линейных солдат, получающих казенное содержание и обязанных смотреть за казенными почтовыми лошадьми, рубить лес для казенных пароходов. За все это солдаты получают полтора фунта хлеба (сухарями); муки, когда подвезут; крупы, когда дадут, и вот уже почти полгода не получают ни щепотки соли. Что и рыба гольдская, что и дичь лесная без этой приправы?

В помещении этих станков замечается одно общее стремление — ставить их ближе к селениям гольдов. (...) Таково по крайней мере селение Горинское.

Еще далеко до этого селения и почти сейчас же за Хабаровкой на берегу Амура разбросаны гольдские селения, доходящие в количестве юрт своих в одном месте от 3 и 4 до 12 и 23. (...) Но все по преимуществу заняли лучшие, удобные места для поселений; гольдские деревни, как маяки, могут в этом случае служить указанием для новых русских поселений. Выйдет широкая, обширная падь с бойкой рекой или речонкой, расстелится ровная прикрутость, заслоненная горами, — гольдская деревня непременно уже разбросалась со своими зимниками по уступам, террасам, по так называемым подушечкам и со своими летниками по песчаным или каменистым прибрежьям, впереди селения. Зимники обмазаны глиной, летники из бересты: обстоятельство, делающее гольдские деревни похожими одна на другую как две капли воды.

Вид Софийска в 1878 годуГольдовской деревне обыкновенно предшествуют большие и частые ряды мелких кольев, воткнутых в землю на всем пространстве от воды до юрт. На перекладины этих кольев гольды вешают обыкновенно свою юколу — ремни, ленты, вырезанные из выловленной красной рыбы — кеты и горбуши, и желтые из осетрины (головы рыбы просушивают особо). Оттого-то осенью гольдская деревня всегда отливает красным цветом, как будто сплошными полосами крыш. На этих кольях красная рыба обыкновенно вялится и по зиме служит вместе с будою (жидкая каша из пшена. — Примеч. ред.) единственною пищею этого инородческого племени (эта же юкола вместо мяса вошла в паек для солдат, населяющих станки). По этим же кольям можно легко узнать гольдскую деревню издали и этих же колышков можно пожелать и русским селениям. (...) Кроме огородов (где выращивали табак. — Примеч. ред.) у гольдской деревни нет никаких особенных украшений. В замечательно редкой из них, где-нибудь на пригорке виднеется деревянный храмик с деревянными же, но некрашеными бурханами. Но зато во всякой из деревень — клети для рыболовных снастей и домашнего скарбу, утвержденные на четырех столбах, на некотором возвышении от земли*, кучи собак, злых и беспокойных, несколько стариков, женщин и малолетков, оставшихся домовничать за уходом всех остальных на рыбные промыслы. На берегу лежат опрокинутые гольдские лодки, носящие общее название маньчжурок. Затем — картина гольдской деревни не требует уже никаких пополнений.

В лодку мою, лишь только она приставала к какой-нибудь гольдовской деревне, лезли эти гольды с юколой, осетриной, белужьей свежей икрой. Привелось мне у одного купить и расплачиваться пятиалтынными. Гольд и толк потерял: не берет.

— Покажи, сколько их приведется на чальковой! — мог я понять по его движениям и словам. Маньчжуры в этом отношении далеко опередили гольдов и счет деньгам русским знают лучше нашей другой старосветской мелкопоместной барыни.

Один только гольд на всем пути моем от Хабаровки до Мариинска сумел прямо выпросить четыре чальковых и половину за одного довольно порядочного соболя.

Солдаты наши у одного из гольдов на кисете с табаком между многими другими подвесками заметили русский серебряный крест. Потолковавши между собой, решили крест этот выкупить, «чтобы нехристь над ним не надругалась». Пошли на сделку и «кое по перстам, кое на языке» столковались на том, чтобы отдать столько серебряных монет, сколько вытянет крест. «Крест вытянул три четвертака: три четвертака и отдали».

Тыр во время большой воды. 100 верст ниже Николаевска Шумно живут довольно людные гольдские деревни, оживленные и людскими криками, и лаем собак. Как и быть надо, жилым и настоящим селением глядят все эти Бельго, Джооми, Хунгари и др. В этом отношении им могут даже позавидовать все наши казачьи верховые станицы. И каким-то мертвенным, бездушным контрастом отбивают наши русские избы, построенные всегда поодаль деревень гольдов, хоть бы, например, и та изба, которая выстроена неподалеку от деревни Цянка. В деревне этой нам довелось купить у гольда рыбы калужины и фунтов 10 икры. Мы давали ему серебра; серебра он не брал, просил табаку. «Подари, говорит, мне табаку, а я тебе рыбу подарю...»

— Чем вы пользуетесь от гольдов? — спрашиваю я у солдат.

— Да чем от них поживишься? Рыбу дают: рыбы они много промышляют.

— Чем же вы платите им за это?

— Да ничем, да и нечем: даром дают, в подарок.

— И дружно вы с ними живете?

— Дружно: народ чудесной, честной. Гиляки-то (устаревшее название нивхов. — Примеч. ред.) пониже живут: те народ — плуты, разбойники, скверной народ. Самагиры (горинские нанайцы, самары. — Примеч. ред.) с верховьев с верховьев Горюна-реки (Горина) приходят — совсем как гольды, по языку только и распознаешь: другой язык. А то все одно!

Станица Елисеевская то мелькнет, то снова пропадет от нас за возвышенностями левого берега. (...) За ней, по обыкновению, вблизи растянулась гольдская деревушка; на этот раз большая (10 домов) и красивая.

В избе солдатики что-то варят в печи: оказалось, рыба, подаренная гольдами; на заедку казенные сухари принесли.

— Отбираем, — толкуют солдатики. — Которые ржавые — не едим, остальные в воде мочим — хорошо. Муку вот очень плохую получаем. На сплаве-то она подмокла.

Показали муку эту: действительно нехороша.

— Плохое же, братцы, житье ваше.

— Очень плохое: вот и обуви, и одежи нету хорошей.

Действительно: на них какие-то куцые нинеленки, дырявые и заплатанные рубахи. На ногах какие-то ошметки, называемые чарки или черки, из сыромятной кожи. Это — башмаки, калоши, туфли — все что угодно, только никак не сапоги. (...) Подобные чарки носят все линейные солдаты; подобного же рода ошметки оказались на ногах и моих гребцов.

И неужели амурский солдат не стоит лучшей одежды и обуви, когда он поставлен в трудное, бездомовое и бесприютное положение? Солдатик на Амуре, как известно, несет тройную службу: он и сплавщик казенных складов на паромах, лодках и баржах; он и плотник — строитель всех казенных зданий по Амуру, всех станционных домов и проч.; он же и под ружьем на николаевской гаупвахте; он — одним словом, на всех тех работах, где и платье вчетверо скорее изнашивается и рвется.

Селению Кизи предшествует скала, на которой выстроен красивый домик фермы, принадлежащей командиру портов Восточного океана П. В. Казакевичу. По низменности растянуты казенные здания казарм, между ними — окончательно отстроенная церковь, дом священника, купеческая лавка. Общий вид населения очень недурен; поблизости его идет та неширокая протока, которая соединяет главное русло Амура с озером Кизи, расположенным не дальше версты от селения, получившего его имя.

Мариинск от Хабаровки отличается, может быть, тем только, что в нем замечательно больше вольных поселенцев, и целая улица наполнилась домами частных собственников; но и здесь, так же, как и там, преобладающее население военное. Нет в Мариинске церкви, нет даже и часовни, жители его ходят молиться за две версты в Кизи. На том месте, где теперь поместились этих два русских селения, существовала деревня гольдов Кизи, оставившая после себя только одно название, перешедшее по наследству к новому русскому селению. На скале Мариинской — по обыкновению — существовал гольдский храм, тоже в свою очередь теперь оставленный ими и позабытый даже с бурханами.

Езда на собаках в городе НиколаевскеОт Мариинска вниз по Амуру живет уже другое инородческое племя — гиляки, совершенно отличное от мирного гольдского племени. (...) Гиляцкое племя искало и нашло более суровые страны; оно потянулось к морю, как будто отыскивая опасности, и разбрелось по всем тем местам, которые негостеприимны и по климату, и по качеству почвы: каковы устья Амура, северные побережья Охотского моря и северные берега острова Сахалин. (...) Говорят об их изумительной ловкости на воде при самых опасных промыслах, каковы, например, промыслы белуг и тюленей. (...) Этими гиляками населены все те места низовьев Амура, которые нанесены даже на почтовую карту: все эти Тыр, Кабачь, Кальго, Табах, Мяго, Сабах, Проньга и проч.

В среде этого народа и среди его давних поселений расселены первые поселенцы из крестьян Иркутской губернии и Забайкальской области. Селения этих крестьян (носящие в большей части случаев имена праздников, отправляемых крестьянами на местах их бывшей родины) в числе пяти помещены ниже Мариинска. Это — Иркутское, Богородское, Михайловское, Ново-Михайловское и Воскресенское. Основание этих сел одновременно с водворением первых казаков ­и основанием первых амурских станиц в верховьях реки.

С.В. Максимов

Фото Эмиля Нино из архива Дальневосточной государственной научной библиотеки.
Пересъемка Валерия Токарского


* Максимов С. На Восток. Поездка на Амур: дорожные заметки и воспоминания. — СПб.: издание книгопродавца С. В. Звонарева, 1871. Печатается с учетом современной орфографии

* Самоловы эти — довольно толстые веревки с крючьями, которые смазывают салом или сметаной; на них укрепляют поплавок из сосновой коры. Самоловы эти привязывают к толстой веревке. Веревка укрепляется на каменном якоре, утвержденном в деревянной распорке. На поверхность воды выпускается деревянная поплавь. Начало эту поплавь тянуть в воду — на крючья попала рыба: по больше части севрюжина, калужина (не превышавшая весу 20 пудов). Про стерлядей казаки не слыхали. Да, говорят, нет их здесь. 

* От крыс, как утверждают гольды: обыкновение замечательное, которому нашим казакам и солдатам не мешало бы последовать. На одном только русском станке я видел клеть на столбах, но во всех слышал жалобы на бездолье, причиняемое крысами казенному провианту.