Мой город я помню с дощатыми тротуарами (я и сейчас в задумчивости спотыкаюсь там, где была сломана доска), с грязными улицами и маленькими домишками. Город рос вместе с нами — подростками Кто не залюбуется нашим городом теперь! Какие жилые кварталы на месте пустырей, бульвары на месте зловонных речушек Плюснинки и Чердымовки! А во многих ли городах есть такая река Амур с ее бетонной набережной и стадионом, где летом можно кататься на коньках, а зимой плавать в бассейне под открытым небом! Дорогой моему сердцу город, город моего детства и юности! И самым дорогим в этом городе был ты. Я узнала любовь, настоящее человеческое счастье, когда я немыслима без тебя. Наша встреча была случайной, но она была подготовлена всей нашей, отдельно друг от друга прожитой жизнью. Встретились два человека не первой молодости: тебе 35 лет, мне на два года меньше. У обоих личная жизнь не сложилась, у каждого были на то свои причины. Наша встреча могла остаться просто знакомством, потом приятным воспоминанием, но все произошло иначе... И вот гостиница «Север», однокомнатный номер на втором этаже — наша свадьба. Нет, в общем понятии свадьбы у нас не было, был скромный ужин на четверых: жених, невеста, свидетели — актриса Руфина Каненко и актер Лев Коренев. Засиделись допоздна, было веселое застолье, шутки, поздравления, тосты, рассказы о других актерских свадьбах. Утром ты впервые назвал меня Аннушкой, а я глупо сказала, что так же меня называл и Сергей, мой бывший муж. Ты изменился в лице, в комнате повисла неловкая тишина. Я засуетилась, накрывая стол к завтраку. С того дня ты ни разу не называл меня этим именем, а стал звать Анютой (так меня звали родители и братья). Твои родители звали тебя Леней, а мне оно не ложилось на язык. Иногда я называла тебя Лешей, но чаще «милый». И так привыкла, что слово «милый» стало твоим именем. Я спрашивала в редакции, где работала, звонил ли мне милый (дома у нас телефона не было), и мне отвечали: «Звонил твой милый и просил передать...»
Ты москвич, в Москве прошла твоя юность, там ты стал актером, познал признание зрителей, успех. Ты иногда шутя говорил, что Дальний Восток был тебе предназначен с юности. Дело в том, что твоей первой ролью была роль Кости Белоуса в спектакле «Город на заре» Арбузова, пьеса о первостроителях Комсомольска. То ли романтика юности, то ли твой неуемный характер (ты всегда был мечтателем и в душе поэтом) оторвали тебя от Москвы и москвичей. За плечами работа в ТЮЗе (Фердинанд в «Коварстве и любви» Шиллера), в театре Ленком (спектакль «Не ждали» Полякова, роль сержанта Гаврилова, в спектакле «В окнах горит свет» Аграновича роль Бахирева). Твоей партнершей в Ленкоме была Валентина Серова. В 1949 году тебя пригласили в спектакль Театра сатиры «Свадьба с приданым» на роль Максима Орлова, партнершей была Вера Васильева. Потом были «Женихи» Шкваркина (Заурбек), «Женитьба Белугина» Островского (Андрей Белугин). Годы работы в московских театрах — большая школа творческого мастерства с режиссерами Берсеневым, Бирман, Плучеком, Равенских, Гончаровым. Москвичи полюбили актера Егорова за его большой талант, страстность души, мягкий юмор, природное обаяние. В 1953 году ты прошел конкурс на роль агронома Шурова в фильме «Земля и люди» (режиссер С. Ростоцкий, художественный руководитель С. Герасимов). Работа с такими мастерами кино, как Алейников, Константинов, Ротомский, Пуговкин отложила «на полочку» в мастерской Егорова значительный штрих. Не обошла эту картину вниманием и пресса. Невозможно перечислить и изложить все рецензии, что были написаны в год выхода кинофильма на экраны. Так к тебе пришла союзная известность. За два года работы в кино ты снялся еще в двух фильмах: «За власть Советов» (полковник Воронов, партнеры Ванин, Тенин), «Это начиналось так» (о целине, в роли представителя ЦК комсомола). Прошло 12 лет со дня выхода на экраны страны картины «Земля и люди», и вот что я прочитала в газете «Советская культура» от 7 октября 1967 года в статье В. Шалуновского, который делал обзор послевоенному двадцатилетию отечественной кинематографии: «Этот честный фильм „Земля и люди“ имел немалый успех. Успеху этому способствовал в немалой степени исполнитель главной роли Алексей Егоров». В те годы я не была знакома с тобой и не предполагала, что буду жить одними мыслями, одними желаниями в нашей такой короткой жизни. Фильм «Земля и люди» я видела. Мне очень понравился высокий, светловолосый парень с приятным баритоном, такой большой, сильный и трепетно нежный в сценах с любимой девушкой. И в день нашего знакомства меня поразила твоя почти девичья застенчивость, что совсем не соответствовало ни твоему росту (настоящий русский богатырь), ни твоему возрасту. Шумный, веселый, жизнь била через край, силы неуемной, мечтатель и поэт с чистой душой ребенка, как ты был далек от всех житейских неудобств, мелких помыслов и мещанского благополучия! А в театре утром и вечером репетиции. Ты входишь в репертуар основного героя. Идут репетиции пьесы Кронина «Юпитер смеется». У тебя не идет сцена пренебрежительного отношения к рыжей женщине, сцена повторяется снова и снова. Актеры смеются: у тебя медовый месяц, а я из рыжих. Ты был актер по призванию. Твои мысли, свободное время — все принадлежало искусству. Помню случай, когда мы возвращались домой после работы. Ты вдруг остановил меня и, показывая на проходящего мужчину среднего возраста, спросил: «Как тебе нравится грим и парик?» Я ответила, что мне нравится. «Да, надо запомнить», — заметил ты. Потом таким был твой Иван Плахов в спектакле «Семья Плахова» по пьесе Валерия Шаврина. Или другой случай. Мы в кругу друзей празднуем Новый год. Как водится в таких случаях, тосты, шутки, общий шум, я тихонько просила тебя воздержаться от выпивки (ты в это время принимал лекарство от бронхита). На мою просьбу ты громко, так, чтобы все слышали, произнес: «Валяй, сыпь свои нравоучения. Молодой я любил в трактире с музыкой сидеть!» Никто не понял, что ты цитировал Горького, а я-то знала, что ты «примеряешь» на себя роль Егора Булычева, который был в планах театра. Мы вместе учили тексты ролей. У тебя не было навыка быстро, по репликам, запоминать текст роли, тебе надо было знать весь спектакль наизусть. А времени мало. Что ни месяц, то новый спектакль. Работа периферийного театра сильно отличается от работы столичного, где не надо торопиться с обновлением репертуара, зачем, если такой спектакль, как «Свадьба с приданым», прошел более 500 раз. А в наших театрах спектакль выдерживает не более двух сезонов. Так что надо было переходить на совершенно иной ритм работы.
Однажды после спектакля «Битва в пути», который заканчивался поздно, мы пришли домой, и ты, отказавшись от ужина, лег на диван, взял газеты. Я ушла в спальню (мне утром к 7 часам в редакцию). Через какое-то время проснулась. В столовой горел свет. Я прислушалась: ты репетировал монолог Феди Протасова из пьесы Л. Толстого «Живой труп». Когда закончился рабочий день у актера Егорова, я не знаю, уснула. Утром ушла на работу, ты спал, я завела будильник на 10 часов, у тебя репетиция в театре начиналась в 11. Сколько раз ночью мне приходилось будить тебя, потому что ты проговаривал целые сцены из очередного спектакля. Если актер по призванию, а не просто по профессии, то его нельзя разделить на две половины: вот здесь он человек, а здесь актер. В жизни он наблюдает, читает, запоминает все то, что ему может пригодиться на сцене. Любовь к музыке, живописи только обогащает его актерское мастерство. На сцене актер неотделим от человека. Бездумному, эгоистичному, себялюбивому человеку никогда не создать образ, не вдохнуть в него жизнь, чтобы к зрителю шла эта русская широта души, оптимистичность, понимание самых сокровенных дум. В работе актера две стороны, зримая и незримая. Первая — это то, что зритель видит перед собой на сцене, над чем смеется или плачет. Вторая принадлежит только актеру. Настоящее искусство помогает людям становиться лучше. Вот опустился занавес, в зале на какое-то время наступает тишина, а потом аплодисменты — итог спектакля. О чем говорят люди, уходя из театра? Что рассказывают родственникам, вернувшись домой? Какой след остался в их душах после спектакля? Чем глубже след, тем дороже зрителям актер, значит, они будут искать с ним новой встречи. Настоящий талант помогает расти тем, кто находится рядом с ним (партнеры, друзья, близкие люди), он обогащает их своим душевным богатством. Ты делился со мной всем, раскрывая свою душу доверчиво и щедро. Ты пользовался успехом, на твои спектакли ходил зритель, а ты упорно работал над ролью и говорил: «Кто-то сказал, что вдохновение — это высокий гость и надо, чтобы он застал нас за работой. Только постоянный труд — друг таланта». Вот этому девизу ты следовал ежедневно от спектакля к спектаклю. ...Я смотрю на фотографии сыгранных тобой ролей. На каждой из них ты и все же не ты. Вроде твои глаза, но не твое выражение. Твой лоб, но не твой взлет бровей. Твои губы, но улыбка полна злой иронии — это не твое. Кто знал тебя без грима, вне сцены, тот знал человека остроумного, который любил и умел шутить, умел и других выслушать. Твоя улыбка такая обаятельная, а ты — само смирение и покорность, так что ни в чем тебе невозможно отказать. Ты очень любил детей. Твоя дочь жила в Москве, воспитывалась твоими родителями. Ты очень скучал по ней. Жадно ждал писем, которые она писала редко. Ты говорил: у нее переходный возраст, свои девичьи интересы, а сам все заглядывал в почтовый ящик. Долгие годы жизни врозь несколько охладили ваши отношения. Вы не стали от разлуки роднее, постепенно привыкли жить каждый своей жизнью. Еще ты очень любил цветы, это была твоя страсть. Когда на сцене получал цветы, то отдавал их актрисам, домой приносил очень редко. Помню цветы за Федю Протасова, за Егора Булычева... Помнишь, мы были в Благовещенске, жили на квартире бригадой, объединившись семьями с молодыми актерами. Чудесный был месяц май! Цветов еще не было, и тебе на первом спектакле поднесли поздравительную открытку с великолепной розой и горшок с домашним цветком. Как ты радовался! Ты говорил: «Значит, кто-то помнит меня по прежним гастролям и знает, что я люблю цветы». Ты бережно принес домой и ревностно следил, чтобы цветок был вовремя полит. Ты каждое лето уезжал на гастроли. Комсомольск-на-Амуре, Биробиджан, Улан-Удэ, Иркутск, Москва... Я через лето ездила с тобой, а другое лето ездила лечиться на курорт (хотела подарить тебе сына или дочь). Помнишь, в то лето ты вернулся домой раньше меня? Жили мы с подселением, занимая Теперь, когда тебя нет со мной и никакое чудо не вернет даже самой малости из нашей жизни, мне хочется кричать во весь голос: «Люди! Я обокрала себя, сколько времени была с тобой врозь». Я думала, наше от нас не уйдет. Живые люди часто думают, что их жизнь будет продолжаться если не вечно, то уж, во всяком случае, многие десятилетия. Я не всегда радовалась и ценила то, что было в настоящем, многое я откладывала на потом. А теперь знаю, что этого «потом» не будет, ничего хорошего не будет. Все, что было в моей жизни хорошего — это был ты и наша любовь. А тогда меня злила твоя ревность, сколько было пролито слез. Да и не смешно ли! Ты красивый мужчина, нет и 40 лет, талантлив, столько поклонниц — и ревность?! Много раз мы ссорились.
Когда я вечером вернулась, ты собирался на спектакль. Первые твои слова: «Я очень прошу тебя — приди на последний акт. У меня не идет сцена, чувствую фальшь, но не могу понять». Это твой излюбленный прием. Ты знаешь, что я не только твой критик, но и очень благодарный зритель. Я во время спектакля все забываю, а радуюсь и плачу вместе со всеми зрителями. После этого уже глупо сердиться на тебя. Теперь я осталась одна с моей любовью к тебе, с моими воспоминаниями. Мне ни к чему день сегодняшний, я ничего не жду от завтрашнего дня. Прошли месяцы с тех пор, когда я последний раз видела тебя, но не было ни одного дня, чтобы, просыпаясь, я не думала о тебе. Ты со мной всегда, где бы я ни была. Мне невыносимо больно осознавать, что тебя больше нет. А помнишь, как мы познакомились? На вечеринке у нашей общей знакомой Анны Ивановны. Ты с ее мужем знаком по учебе в Москве, а я с ней работала в одной редакции. Было весело и шумно, как всегда бывает, когда веселятся актеры. Танцы, шутки, стихи. Ты не любил скабрезных анекдотов, когда их рассказывают в присутствии женщин. И если кто-то все же начинал, ты громко, красивым голосом читал стихи Есенина, Блока, Пушкина, Лермонтова. Ты взглядом, жестом приглашал и других принять участие в поэтическом состязании, желающие находились, присоединилась к ним и я. Потом были танцы и пляски — кто во что горазд! Я решила уложить тебя на лопатки, знай, мол, что и мы не лыком шиты. Пошла танцевать «Цыганочку», но тут нашлись и другие «цыгане». Я не могла успокоиться и поставила на проигрыватель «Венгерский танец» Брамса. Этот танец и решил наши взаимоотношения. Ты вроде шутя упал на одно колено, приложил руку к сердцу и произнес: «Я весь тут и к вашим услугам». «А почему бы и нет?» — подумала я и протянула тебе руку. Помнишь, я долго не решалась представить тебя моей маме? Она не поклонница артистов, хотела, чтобы у дочери был оседлый образ жизни, а не мотание по городам и селам с гастролями театра. Но стоило мне вас познакомить, как ты с ходу назвал ее мамой, сразу расположив к себе и завоевав ее доверие. Ты удивительно легко находил общий язык с людьми разного возраста и воззрений. Ты уважал мамину религиозность, ценил житейскую мудрость, а уезжая на гастроли, просил ее чаще навещать меня. Как-то при маме спросил: «Что это за тип, который провожал тебя, и вы долго болтали на бульваре?» Бульвар хорошо просматривался с нашего балкона. Я, больше адресуясь к маме, объяснила. «А, — сказала мама, — это друг Сергея (Сергей — мой первый муж)». Вдруг ты на полном серьезе заявил: «Мама, если вы хотите жить со мной в дружбе, то вы должны знать: у Анюты до меня не было и не могло быть никого». И показал на куклу, которая висела на самом видном месте, под люстрой: «Вот так будет, если кто-то появится здесь». Мама вздохнула и ответила: «Не было, так не было. Живите как можете, я в ваши дела не вмешиваюсь». Кстати, наши гости часто задавали вопрос, почему для такой изящной куклы выбрано такое странное месторасположение. «Это наш семейный талисман», — следовал твой неизменный ответ. Теперь мой город стал нашим городом. Ты полюбил его людей, размах строительства, полюбил Амур. Ты даже не знал умирая, что свою болезнь ты получил при «купании» в Амуре. Помнишь, было начало ноября, у тебя выходной? Ты с друзьями и Степкой пошел на набережную реки. Кто-то забавы ради бросил в воду игрушку и послал за ней собаку, а на Амуре уже образовалась шуга. Берег высокий, одет камнем, собака не может выбраться. Тогда ты, не раздумывая, снял пальто и пиджак и бросился в воду плашмя, лишь оберегая лицо от льдинок. Собака осталась жива и здорова, ты тоже не слег в постель, отделался легким насморком. Но потом выяснилось (слишком поздно), что при падении в воду ты разбил себе сальник. Это и стало впоследствии причиной заражения крови. А тогда ты всем рассказывал о своем «купании» в ледяной воде, гордился, какой ты выносливый, показывал собаку. Об этом случае знали в театре, но ничего не знали врачи. Организм постепенно сдавался, ты недомогал, но никаких жалоб. На мою просьбу обратиться к медикам, отшучивался... Теперь я терзаюсь раскаянием, почему я не уехала с тобой из Хабаровска, ты бы не «купался» в Амуре в ноябре. Почему не поехала с тобой на гастроли в Москву, где тебя приглашали сниматься в кино? Я решила, что тебе будет удобнее жить в семье твоего отца и матери, с которыми жила и твоя дочь. Твои родители, возможно, захотят ради будущего дочери убедить тебя остаться в Москве. Ведь вы так долго жили врозь, далеко друг от друга, редко виделись. Я не хотела давить своим присутствием на твое решение остаться с ними или вернуться в Хабаровск... ...На гастролях театра в Москве ты почувствовал себя плохо и сразу после окончания гастролей вылетел в Хабаровск. Но ведь ты мог в Москве лечь в больницу на обследование, и тебя навещала бы дочь. Возможно, был бы установлен точный диагноз до, а не после смерти и вскрытия. Ты был бы сегодня со мной, а зрители опять бы спрашивали, играет ли сегодня Егоров в спектакле. Ты очень любил город, верил его людям, спешил домой, а мы все не оправдали твоих надежд. Они так и не распознали истинной причины твоей смерти, а я помогала им обманывать тебя до последней минуты. Я говорила: «Все будет хорошо, это только кризис, надо потерпеть». Ты терпел, покорно принимал уколы, а сколько их было — не сосчитать. Ты часами лежал под капельницей, а я следила, чтобы, задремав, ты не отдернул руку. Я всегда сидела у твоего изголовья, чтобы ты не мог видеть моего лица, а голосом я научилась отвечать бодро. Я боялась смотреть на тебя спящего, так как в твоем лице уже мало осталось от того тебя, кого я знала и любила, а все больше проступал тот, которого я так и не признала за тебя. Все помнил, все понимал, на какую-то минуту уже отсутствовал, потом опять просил пить, поправить подушку... Шли последние часы, ты, думаю, это понимал, если в этот последний день отказался от уколов и не подпустил к себе ни врача, ни сестру. Ты понимал, что все кончено, но ни одного намека на смерть. Какой ужас умирать в полном расцвете сил и таланта и от чего? От обыкновенного фурункула в сальнике! Ты так много мечтал и хотел сделать для зрителей! Ты спрашивал: «Ведь я смогу сыграть Прохора Громова из „Угрюм-реки“? Принеси мне инсценировку, я почитаю».
В субботу врачи мне сказали, что ты безнадежен... Почему они считали меня сильнее тебя? Почему я должна обманывать тебя? Ведь всю нашу с тобой жизнь правда в наших отношениях ценилась превыше всего. Я знала, что ты тяжело болен, но все же надежда не покидала меня, я пыталась верить в невозможное. А сегодня мне объявили окончательный приговор. Показалось, что стены больницы обрушились на меня, что в этом длинном и светлом коридоре стало темно. «Он умрет, он умрет», — только эти слова твердила я, а надо было держаться, делать вид, что все идет как обычно. Но на какое-то время я не смогла совладать с собой и перестала следить за твоим режимом дня. Ты обратил на это внимание, и твой вопрос: «Разве сегодня мне отменили назначение?», вывел меня из оцепенения. Я открываю окно, из которого слышен шум со стадиона, где шли соревнования легкоатлетов, потом закрываю его, чтобы дать тебе отдохнуть. Подаю пить, пытаюсь что-то говорить, но все это механически, как заведенный автомат. Может показаться странным, но только возле тебя мне было спокойнее: ты жил, я могла сидеть рядом, брать тебя за руку, отвечать на вопросы. Когда наступала ночь и пора было уходить домой, чтобы не дать тебе повод заподозрить самое худшее, мне было труднее. Казалось, что сейчас, в эту минуту, тебя уже нет. Я не могла спать, ночь тянулась невыносимо медленно. Пыталась отвлечься, но никакие мысли не могли вытеснить ту, единственную: ты умрешь... Наступало утро, но идти в больницу не так-то просто. Ноги почему-то замедляют ход, их трудно оторвать от асфальта, тогда как сердце рвется вперед: как ты? Увижу ли тебя? Я не могла первой зайти в помещение, шла Лена. По поведению врачей, сестер мы давно научились без слов понимать положение вещей. Сегодня мы еще не опоздали, ты ждал нас. Слышу твой голос... ...Милый! Сколько раз мне хотелось броситься к тебе на шею. Прижаться и говорить ласковые слова. Но ты не любил «нежностей» на людях, считал, что это только для двоих, поэтому моя выходка могла показаться тебе неуместной, к тому же в присутствии дочери. Значит, надо держаться, чтобы ты не узнал истины. Все эти трудные дни, что ты находился в больнице, я думала: почему нет улучшения? Почему все хуже и хуже? И вот приговор. Я стала караульщицей твоей смерти. Я во всем видела ее приметы: ты был еще бодр и полон планов, а твои глаза тускнели и уставали, тебе трудно читать. Я читаю тебе журнал, твою будущую роль, которую, знаю, ты никогда не сыграешь. Но ты слушаешь, ты хочешь выучить текст заранее, чтобы потом не требовать лишних репетиций. А как ты радовался, даже приободрился и повеселел, когда у тебя в руках оказалась инсценировка романа Шишкова «Угрюм-река». Ты сам, с трудом, но сам, прочитал, потом спорил с автором инсценировки, не соглашаясь с последней сценой, сценой сумасшествия, говорил: «Я не так вижу эту сцену, в моем представлении надо кое-что изменить». Всю предыдущую зиму ты читал романы Шишкова, критические материалы о его романах и о времени. Ты строил планы, мечтал сыграть Моисея в «Испанцах» Лермонтова, Матиаса Клаузена в пьесе Гауптмана «Перед заходом солнца». В юности ты видел в этой роли своего любимого актера Астангова в театре имени Е. Вахтангова. Тебя навещали друзья. Театр был на гастролях, но те, кто остался в городе, шли к тебе, несли цветы. Ты ревниво оберегал их, следил, чтобы я не выбрасывала, если цветы еще не увяли. А сколько их было, когда ты их уже не мог видеть! Цветы, цветы — в букетах, в корзинах и венках с черным крепом. Их приносили и молодежь, и люди старшего возраста. Их было столько, что тебя не стало видно, только цветы, да еще твой портрет в траурной раме на постаменте. А может, все это только спектакль? Сколько раз ты умирал на сцене по сюжету пьесы — в «Короле Лире», в «Живом трупе», в «Егоре Булычеве». А потом открывался занавес и ты как ни в чем не бывало выходил на поклон. Ведь это твоя работа драматического актера. Вот отгремят аплодисменты, и мы вместе пойдем домой. Ты расскажешь, как прошел спектакль, как принимали твои сцены зрители, что нового у тебя накопилось за день. Потом ты ляжешь на свой любимый диван, возьмешь газеты, а я займусь ужином... Но аплодисментов не было, не было криков «Браво, Егоров!», а была мелодия Чайковского, разносившаяся по всему театру. В тот час, когда мне сказали, что тебя больше нет, я не поверила. Как тебя нет, когда все осталось на своих местах: город, больница, и люди куда-то идут и смеются. Жизнь продолжала свой извечный путь, как будто ничего не произошло! А как мне жить, если нет тебя? Идут дни за днями, потом месяцы. Я должна что-то делать, чем-то занять себя, чтобы не думать о тебе. Очень болит голова, разламывается от дум. А что предпринять, чтобы не думать? Я хожу на работу, отвечаю на вопросы, но мои мысли о тебе. Слышу твой голос, вижу твои жесты, походку, глаза, ощущаю твое прикосновение: вот стоишь сзади, положив руки мне на плечи... Я не верила в твою смерть, не могла заставить себя поверить. Мне все казалось, что ты в больнице, а я почему-то перестала тебя навещать. Эта мысль мучила меня много дней и ночей. И я пошла в ту больницу, в твою палату. Тебя там не было. Да и палата выглядела совсем иной: не было цветов на окне и на тумбочке, ничего не было, что бы напоминало о тебе. С тех пор я перестала утешать себя мыслью, что ты еще лечишься, что поправишься... Ты знаешь, самое страшное — это тишина комнаты, со стен которой смотришь ты. Вот король Лир, вот цыган Будулай, Булычев... Воспоминания одолевают меня, и я им не сопротивляюсь. Кажется, все это было только вчера. Помнишь, мы жили в общей квартире в комнате в 14 квадратных метров? У тебя отпуск в июне, и мы ждем к себе в гости твоих мать и дочь, с которыми я лично еще не знакома. По письмам мы давно стали друзьями. Они просили мою фотографию, но я все тянула с фотознакомством: на снимках я не получалась лучше оригинала. Ты очень волновался перед нашей встречей, хотел, чтобы дорогие твоему сердцу люди понравились друг другу. Тщательно проследил, как я оделась и причесалась. И вот наша встреча на перроне. Я сразу узнала твою мать по взгляду, устремленному на тебя. А дочь? Дочь была твоей копией, только темноволосой и с карими глазами. Ты обнимал и целовал их, ты был само счастье и не заметил, что моя встреча с твоей дочерью, как встреча друзей, не состоялась. Ей 13 лет. По письмам она представляла совсем другую тетю, а не ту, что стояла рядом с ее папой. Я понимала ее состояние. Она мне напомнила маленького ежа, который выпускает свои иголки в минуты тревоги. Когда закончился твой отпуск, мы на перроне расставались уже настоящими друзьями. Моя любовь к тебе была причиной их серьезного ко мне отношения. Правда, не обошлось и без ревности. Тебе взбрело в голову называть дочь Еленой Алексеевной (ты гордился ею), а меня чаще всего называл по-домашнему: солнышко, ласточка...
И вот новая встреча с Леной на перроне хабаровского вокзала. Теперь это взрослая девушка 20 лет. Для тебя мы сочинили телеграмму, в которой Лена просила разрешения приехать провести отпуск с нами. Я принесла тебе телеграмму в больницу, и чтобы ты не заподозрил истинную причину ее приезда, стала возмущаться тем, что ее приезд не ко времени: ты в больнице, я работаю, мне трудно. Ты негодовал во весь свой темперамент, а я думала: «Милый ты мой, боль моя, сердце мое, счастье, чего бы я не отдала за то, чтобы это было правдой...» Мы ответили согласием и стали ждать ее приезда. С этого дня ты почувствовал облегчение. Ты готовился к встрече с дочерью, ты хотел лучше выглядеть, принял (с трудом) ванну. А накануне ее приезда несколько раз напомнил мне, чтобы я завела будильник и чтобы мы с Леной пришли к тебе не раньше 10 часов утра — хотел успеть побриться до нашего прихода. Мы пришли ровно в десять, и первые твои слова: «Как вы долго не приходили. Я думал, что у меня часы остановились». Дежурная сестра сказала нам, что ты плохо спал, но ты вопреки ее словам выглядел хорошо и излучал счастье. Как же устроен человек! Ты чувствовал себя хорошо, когда внутри тебя болезнь делала свое дело. Сколько раз я слышала, что перед смертью наступает улучшение, и насторожилась: вот оно. Я с ужасом думала о следующем часе, который мог быть последним. Но дни шли (их было 12), ты чувствовал себя почти хорошо. У меня зародилась надежда, что врачи ошиблись, что ты будешь жить! В эти дни возле тебя были двое — твоя дочь и я. Ее ты посылал погулять по городу, предлагал нам сходить в кино или прокатиться на катере по Амуру. Мы не слушались твоих советов. Ты обиделся, стал придирчив, говорил, что сестры ухаживают за тобой внимательнее, чем мы. Ты вызывал нас на ссору, чтобы мы не сидели у тебя часами. Мы поссорились, ты отослал нас обеих. Если бы ты знал, что эта наша невинная ссора была последней. Ты опять плохо спал, у тебя поднялась температура, ты нервничал. «А вдруг они обиделись и сегодня не придут ко мне?» — спрашивал ты сестру, которая дежурила ночью около тебя. Утром я ушла на работу, а Лена пошла к тебе. Ты встретил ее такой чудесной улыбкой, как никогда раньше. Несколькими часами позже пришла к тебе я. И ты говорил и говорил о том, как ждал нас... Это был последний день, когда ты нам улыбался и говорил о том, что мечтаешь показать Елене город, когда поправишься. Потом началось то страшное, с чем сердце и разум не хотят примириться. Тебя мучили сильные боли, никакие уколы не давали облегчения. Ты думал, что это опять приступ, надо потерпеть и потом настанет облегчение. Но я-то знала, что легче не будет. Мне хотелось говорить тебе ласковые слова, сказать, как я люблю тебя, как мне одиноко без тебя. Мне хотелось плакать в твоих объятиях. Но разве могла я позволить себе подобное! Я собрала свои силы и только твердила в уме: только не упасть в обморок, только не потерять сознание, только бы ты ничего не заметил. Ты был в сознании, разговаривал, метался, брал меня за руку. Просил пить. Потом стремительно садился, крепко ухватив меня обеими руками за плечи. Жизнь уходила, а ты не сдавался. Спросил: «Где Елена?». Я ответила, что у нее заболел зуб и она у врача. А она плакала в коридоре вдали от твоей палаты. Тебя нет. Как я могла не умереть в тот час, когда перестало биться твое сердце, которое мне было всего дороже? Я одна. Но ведь я бывала одна почти каждое лето, когда ты уезжал на гастроли. Но тогда расстояния между нами не существовало, ты часто звонил, а меня просил, нет, требовал писать. И я писала самые обыкновенные письма с пустяковыми милыми подробностями о себе и о Степке, которые были понятны и дороги только нам двоим. Ты всегда сохранял мои письма, говорил, что так я как будто рядом с тобой, и привозил их домой. Я никогда не провожала и не встречала тебя на вокзале или в аэропорту. Ты уезжал с коллективом театра, за тобой приезжала машина. А о возвращении ты никогда не сообщал, любил нагрянуть неожиданно. Зато с какой радостью ты возвращался домой! Ты возникал на пороге, и первые слова, которые ты произносил: «Наконец-то я дома, как я рад, как я соскучился!!!» Ты радовался как мальчишка, шумно возясь со Степкой, поднимался лай, возня... Вот и сейчас я пытаюсь обмануть себя тем, что ты просто в отъезде, скоро вернешься, и надо только подождать, ты ведь не сможешь не вернуться в свой дом, встреча с которым приносила тебе такую радость, что ты забывал, что тебе давно не 20 лет. Да, я забыла тебе написать, что наша улица теперь переименована в Амурский бульвар, правда красивое название? У нас дома все по-прежнему, твои вещи на своих местах, они напоминают мне о твоих привычках. Вот твой грим, твое зеркало, перед которым ты репетировал. Ты всегда заботился о партнершах, ведь играть приходилось роли не только мужей, но и любовников. Надо было обнять актрису так, чтобы было и достоверно, и удобно ей. Вот твоя пепельница на маленьком стульчике. Если ее убрать, значит, она не нужна, значит, надо признать, что нет тебя. А это сделать сейчас я пока не в силах. Я знаю, со временем боль притупится или затаится где-то в уголке моего сердца, но сейчас... Сейчас я не в силах нанести себе такой удар. Вот почему я ищу любую лазейку, чтобы отвлечься. Помнишь Новый, 1961, год? Мы встречали его в доме отдыха «Дружба» 17 декабря Спектакль имел шумный успех. В этом была и твоя заслуга. «Тихоокеанская звезда» писала: «Это Протасов. Это — не копия. Это — подлинная жизнь души, подлинное движение чувств, мыслей, поступков на сцене». Писали о тебе и другие газеты, сплошь хвалебные рецензии. Я ни разу не читала о тебе отрицательных отзывов, а я собирала всю прессу, где писали о театре. Напряженная работа перед премьерой, потом подряд 12 спектаклей, а ты не умел и не хотел играть вполсилы, отдавался роли целиком и полностью. В ответ на мою просьбу поберечь себя, цитировал Станиславского: «Без слуха нет музыканта, без чувства правды нет актера». Все это скоро сказалось на твоем здоровье. Ты получил на целую неделю (среди сезона!) путевку в дом отдыха. У меня были отгулы за переработку в праздничные дни, и я приехала к тебе, чтобы вместе встретить Новый год. Какое это было счастливое время! Счастье... Оно было так же естественно в нашей жизни, как пища и воздух. Веселье продолжалось всю ночь, а ты любил и умел веселиться. Память об этих днях, проведенных вместе, по-прежнему живет в моем сердце, как еле слышный, бесконечно милый мне звук. Но все воспоминания приводят меня к тому трагическому дню, когда тебя не стало. И я опять возвращаюсь мыслями на годы назад... ...Сентябрь 1965 года. Стояла чудесная погода. Один день был похож на другой. Ничего особенного не происходило. У нас отпуск, это большая редкость — отпуск в один месяц. Мы отдыхаем на Амуре и счастливы, что мы вместе, что такая теплынь в сентябре, юг. Мы ходили на берег реки, бродили по тропинкам в лесу, где бурундуки так и выскакивали из-под ног. Я пищала, принимая их за мышей, которых очень боюсь. А какой лес! Половодье красок, радуга цветов и тишина. Конечно, отдыхающие узнали тебя и попросили директора организовать вечер встречи с актером Егоровым. Вместе с киномехаником, который должен был привезти из Хабаровска кинофильм «Земля и люди» и отрывки из других фильмов, мы наметили план вечера, и я занялась сценарием. Я была ведущей вечера и чтицей, чтобы дать тебе отдых в твоем выступлении, и заполняла паузы, пока киномеханик находил нужную сцену на киноленте. Все шло хорошо. Мы условились, что на сцене мы просто партнеры, никаких намеков на наше супружество. Тебя принимали очень хорошо, много аплодировали и, по-моему, все клумбы с цветами оборвали для тебя. Я читала стихи о любви (у меня был такой концертный номер), принимали тепло. И вдруг ты выходишь на сцену не по сценарию и заявляешь: «А вы ее попросите станцевать, у нее это здорово получается, я вам это как супруг говорю!» Я поблагодарила за теплый прием и, извиняясь, сказала, что не рассчитывала на концерт, у меня нет с собой костюма, я просто отдыхать приехала. Потом начались танцы. Дамы разбирали тебя чуть ли не в драку. Меня тоже приглашали. И вдруг погас свет. Шум, гвалт, кто-то чиркает спичками. И, покрывая всю эту суматоху, ты своим красиво поставленным голосом заявил: «Конечно, это специально кто-то погасил свет, чтобы украсть мою супругу». Я тут же ушла из зала. Ты же в темноте идти не мог. После света ты всегда останавливался на месте, чтобы сориентироваться (это последствие контузии). В театре знали об этой твоей особенности, и поэтому у кулисы, куда ты должен уходить со сцены, тебя всегда поджидал кто-нибудь из сотрудников театра. Вскоре и ты вернулся. Все последующие дни я проходила в столовую и обратно через строй женских взглядов, устремленных на меня. Хорошо, что я в свое время была обучена этюду под названием «публичное одиночество». Я шла спокойной независимой походкой. Но женщины, я это чувствовала, ох как меня критиковали, ведь я мала ростом и бог дал мне мало внешней красоты. Я их великодушно прощала. Они не знали моих сильных сторон, воспринимали только внешне, да и то ревнивым взглядом. Ты помнишь гастроли театра в Иркутске в 1962 году? Хабаровский театр драмы неоднократно бывал в этом городе. В том сезоне шли спектакли «Дядя Ваня» Чехова, «Живой труп» Толстого, «Женитьба Белугина» Островского, «Мария Стюарт» Шиллера, «Океан» Штейна. Ты был занят в каждом спектакле. Часто звонил мне в Хабаровск, говорил, что гастроли проходят с шумным успехом, о спектаклях много пишут, зрители засыпают цветами. По твоим словам, было море цветов.
— Конечно, удивилась, — ответила я, но не стала уточнять, чему именно я удивилась... ...Мне кажется, совсем недавно было начало лета 1967 года. Стоял теплый вечер. Мы перед сном ходили на Амур. Ты всегда, когда хотел отдохнуть, привести мысли в порядок, уходил к реке. Нас было трое: ты, я, Степка. Степка, как всегда, не столько сопровождал нас, сколько бегал по аллеям, вынюхивал манящие его запахи. Ты был молчалив. Я знала, о чем ты думаешь: ты недомогал, а предстояли трудные гастроли на Сахалин. Тебе очень хотелось ехать. Там ты работал молодым. Теперь ты возмужал и твой репертуар изменился. «Как меня встретят? Помнят ли меня по прежним спектаклям?» — вот какие мысли занимали тебя. Я же думала о своем: «Ты болен, тебе надо лечь в больницу». Мы шли молча, но каждый из нас знал мысли другого. Это была наша последняя прогулка. Утром мы вместе пошли в больницу, театр без тебя уехал на гастроли, перестроив репертуар в расчете на то, что ты вскоре подъедешь к ним. Сколько раз ты лежал здесь до гастролей или после. Фронтовые раны давали о себе знать. В свободное от процедур время мы гуляли в саду, я приводила с собой и Степку. Иногда мы пробирались на стадион и издали смотрели футбольную встречу. Потом ты проходил курс лечения и возвращался домой. Так было раньше. И совсем не так было в этом году. Первые две недели, даже при высокой температуре, мы ходили в кино, гуляли. Ты читал газеты, штудировал роли, мечтал догнать театр на гастролях и войти в репертуар. Строили планы на отпуск. Ты все не мог решить: провести отпуск на рыбалке или поехать в Москву посмотреть спектакли столичных театров, повидаться с дочерью, отцом и матерью. Но не было гастролей, не было и отпуска. Ничего не было. Не было и тебя. Солнечное лето, теплая осень, которую здесь называют золотой от безбрежного багрянца листвы, — какое мне дело до всего этого? Мне трудно одной без тебя. Раньше я была проворной, все успевала делать сама. Иногда ты говорил: «Если ты сможешь играть вместо меня, то для меня и дела не останется, буду как вещь ненужная». Ты все шутил. Цену себе ты знал, гордился, что тебя любят зрители, что у тебя есть друзья — партнеры в театре, ты дорожил их дружбой. Это были актеры Храбров и Медведева, Шаврин и Паевская, Кон, Митин, Кацель, Барашкова и Каненко. Они говорили, что играть с Егоровым одно удовольствие. Он своим темпераментом заражал партнеров, вливая в них частицу своего внутреннего огня. Он обладал счастливым даром властвовать над зрителем и вести его за собой, это я не один раз слышала от твоих партнеров по спектаклю. Но были в театре и завистники, как же без них? Ты во всех спектаклях герой и единственный исполнитель без дублеров. Однажды случилось ЧП. Была ли это чья-то злая шутка или стечение обстоятельств, выяснить не удалось. Ты помнишь этот случай? Это произошло зимой 1961 года на выездном спектакле «Мария Стюарт». Закрытый военный городок в нескольких десятках километров от Хабаровска. Спектакль масштабный, в трех действиях. Место действия — Англия, дворец с шикарной обстановкой XVI века. Действующие лица — королева Англии Елизавета, королева Шотландии Мария Стюарт, графы, бароны, послы, придворные, стража. Вся знать в пышных одеждах, мужчины в бархатных камзолах, кружева на воротнике и манжетах, бархатные панталоны, белые чулки и башмаки с драгоценными украшениями, пудреные парики. Одежда королев — шелк, парча, бархат. Украшения — перстни с бриллиантами. И среди этого шика и блеска нет костюма для тебя, а ты граф Лейстер (бывший жених Марии, а теперь любовник Елизаветы). Парик для тебя есть, обувь есть, а камзола и брюк нет. Что делать? Отменять спектакль — материальный урон театру, да и перед публикой неудобно. Задержать спектакль? А где искать костюм? Одевальщица плачет и клянется, что положила твой костюм в ящик сверху, чтобы он не помялся в дороге. На спектакле присутствовали администратор театра и главный режиссер М. С. Амитов. Никто не знал, что делать. Выход предложил ты сам, для чего сняли белую рубашку с администратора (он приблизительно твоей комплекции, ты приехал на выезд в свитере), срочно срезали один кружевной волан с платья королевы и пришили к манжетам рубашки. Потом ты пошел к рабочим сцены, которые изображавших стражников у входа во дворец. С самого рослого стражника снял плащ, набросил на себя. Теперь надо было предупредить королев и всех остальных участников спектакля быть предельно внимательными, так как по ходу спектакля менялись реплики и мизансцены. Конечно, в этом наряде ты выглядел нелепо на фоне всей знати, но ты шутил: «Может, я не дома ночевал, а уходил через балкон». Только Амитову было не до шуток. Ты заверил Михаила Семеновича, что постараешься играть так, что публика поверит тебе, что ты граф Лейстер, и неважно в чем одет. Спектакль прошел на ура! Публика долго аплодировала стоя. На сцену вышел Амитов, поблагодарил зрителей за теплый прием и извинился за нелепый наряд графа Лейстера, объяснив ситуацию. В ответ шквал аплодисментов и крики «Браво, Егоров!» взорвали тишину зала. Аплодировали тебе и актеры на сцене. Костюм нашелся в костюмерной театра, но почему-то среди женских костюмов спектакля «Женитьба Белугина». А как тебя ценили талантливые люди нашего города. Например, Всеволод Сысоев подарил тебе книгу и написал: «Со склоненной головой перед талантом». Писатель Александр Грачев на наше новоселье подарил несколько книг с надписью: «Работягам от работяг». А художник Владлен Васильев принес две свои картины. У тебя было много друзей вне театра, они часто бывали у нас. А вот ты редко соглашался пойти в гости. Только к моей маме и все... Хотя мы бывали вместе на спектаклях в ТЮЗе, в театре музыкальной комедии, на концертах ансамбля ОДОСА, где ты не раз ставил программу как режиссер. Счастливые годы, но так их было мало! Мы прожили вместе неполных десять лет. Все в нашем городе напоминает о тебе: вот улицы, по которым мы возвращались домой, вот театр, где было столько радости! Прошли месяцы, но я избегаю тех мест, где мы бывали вместе. Мне тяжело идти тем же путем теперь одной. Я знаю, что время сделает свое дело, и я еще не один раз побываю на нашем любимом месте у утеса на набережной Амура, но не сейчас. Мне говорят, что ты продолжаешь жить в сознании тех людей, кто хоть однажды видел тебя на сцене, ты продолжаешь жить и в моей памяти. Но зачем себя обманывать?! Милый, без тебя мне невыносимо одиноко. Анна ПОНОМАРЕВА
Родился 31 марта 1922 года в селе Саушинском Алтайского края. В 1927 году с отцом приехал в Москву. В В июле—августе 1941 года снялся в кинофильме «Патриотка» (главную роль исполняла Зоя Федорова). Осенью В 1945 году по приказу Министерства обороны был демобилизован из рядов Советской армии. Было три ранения, контузия, четыре награды. Женился на фронте. Жена — Галина Егорова (с 1943 по 1948 год). 1947 год — служил в Ленкоме. 1949 год — приглашен в Театр сатиры на роль Максима Орлова в спектакль «Свадьба с приданым». Женился. Жена — Ольга Аросева В 1952 году по приглашению командования Дальневосточного военного округа вылетел на Сахалин в театр Советской армии. В За два года работы в кино снялся еще в двух фильмах — «За власть Советов» (полковник Воронов) и «Это начиналось так». В 1954 году вернулся на Сахалин. С ноября 1957 по 1967 год — актер Хабаровского театра драмы. В 1963 году получил звание, заслуженного артиста РСФСР. Женился. Жена — Пономарева Анна Евстафьевна (с 1957 по 1967 год). 18 июля 1967 года ушел из жизни в возрасте 45 лет. Осталась дочь Елена 1946 года рождения, от первого брака, внук Кирилл.
До 30 лет служила актрисой в театрах Хабаровска, Благовещенска, Комсомольска-на-Амуре. Ушла из театра по болезни. С 30 лет и до выхода на пенсию работала диктором, редактором, старшим редактором отдела союзной и иностранной информации КрайТАСС (Хабаровск). Жена Алексея Егорова с 1957 по 1967 год. |
|||
|
|