Словесница Искусств

Душа оживает и сердце смягчается рядом с добрым человеком. Такой была моя встреча с Верой Ивановной Дмитриевой, медицинской сестрой Великой Отечественной войны, а ныне православной монахиней матушкой Елизаветой.

Знакомство

Встречал я Веру Ивановну в храме Святого Иннокентия Иркутского. Сначала просто обратил внимание на улыбчивую бабушку, с которой многие раскланивались. Потом увидел ее в монашеском одеянии и узнал, что новое ее имя — матушка Елизавета. В газете «Православный вестник Приамурья» прочитал ее стихи и воспоминания о войне. В них рассказывалось об удивительных случаях спасения от неминуемой гибели.

Вскоре пришел я к матушке Елизавете со своей папкой, чтобы записать ее рассказы.

Внешне матушка Елизавета выглядит очень миниатюрной. Монашеское одеяние придает ей серьезную строгость. Глаза светло-голубые, очень живые и ясные. Она большая юмористка. Но главное, матушка оказалась редкой рассказчицей. Разменяв девятый десяток, она сохранила завидную память.

Из давнего далека

Родилась Вера Ивановна Дмитриева в Ставрополе в 1923 году. По отцовской линии она украинка из потомственных землепашцев, но ее отец, Иван Никонович Чапленко, стал медиком. Мама, Эмилия Игнатьевна, — красавица полька. Рано осталась сиротой. Сестра ее вышла замуж за русского офицера-связиста. Когда началась Первая мировая война, кайзер Вильгельм II дал двое суток, чтобы желающие могли уехать из Польши в Россию. Сестра Альбина взяла Эмилию с собой.

— Мама стала санитаркой 721-го военного госпиталя. Там она и встретила своего хохла Ивана, военного фельдшера. Родилась я в воинской части. Была маленькая, как рукавичка. Отец сунет меня за пазуху и унесет. Мать примется меня искать А я сплю в казарме на солдатской подушке. Солдаты меня нянчили...

Маленькой Вере было два годика. Жила она тогда с родителями в деревне. Мама заболела. Отец сказал дочери: «Иди, Вера, во двор. Побегай».

Побегала она, побегала, пришла домой, а там маленькая сестренка кричит.

— Откуда она взялась? — удивилась Вера.

— В капусте нашли, — доходчиво объяснил отец.

Вера пошла в огород, стала бродить среди капусты.

— Что ты там шукаешь? — спросила соседская старушка.

— Девочку.

— Дак у вас вжэ есть одна.

— Еще одну.

Но вторая сестренка нашлась только через два года. Маленькой Вере пришлось стать нянькой для младших сестренок.

С особой теплотой вспоминает матушка Елизавета свою бабушку Марфу.

— Была она большая молитвенница. Это она научила меня молиться. А как мудро приучала она меня к Евангелию. «Почитай мне, — говорила, — бо я вжэ не бачу». Не заставляла читать, а просила помочь. Стала читать. Заинтересовалась. Это такая мудрость. Времена были какие... Тогда Библию могли отобрать. Могли посадить. Поэтому ее прятали.

Был у бабушки Марфы пророческий дар.

— Будут люди богатые, но злые, — говорила она внучке, — будут девицы — бесстыжие лица. Будет еще одно избиение младенцев. Всего будет много, а ничего не купишь. Будете воду покупать.

— Как так, богатые, но злые? Разве так бывает? — удивлялась Вера и представляла себе бесстыжих девиц почему-то с ярко-красными лицами и народ с деньгами, стоящий в очереди у колодца. — Разве так бывает, бабушка?

— Мэнэ не будет, а ты побачишь.

Все побачили. Воду покупаем. В магазинах всего полно, а что на пенсию купишь? Два миллиона абортов в год. Сколько же это уничтожили детей за годы «реформ»? Целую страну. Девицы приспустили штаны, чтобы все видели выколотых на задницах драконов и летучих мышей.

Нелегкую жизнь прожила матушка Елизавета. Порой смерть подходила к ней совсем близко.

— Может, благодаря молитве я живой с фронта пришла? — говорит матушка задумчиво и добавляет:

— Спасибо бабушке Марфе.

Несколько воспоминаний

В Гражданскую войну отца матушки Елизаветы чуть не расстреляли. Приняли за белого офицера — двойника. Поставили на край ямы. «Скажи, — говорят, — последнее слово». А на Ивана Никоновича сон нашел. Стоит он и сквозь дрему грезит: «Вот... потом... приду домой... расскажу жене... а как же я ей расскажу... ведь меня не будет...»

Время словно остановилось. Но тут показались на дороге люди, раненые из госпиталя. Кто на костылях, кто едва не ползком. «Не убивайте нашего фельдшера!» — кричат. Подскочил друг детства, комиссар, стал рядом: «Стреляй рабочий класс! Я с этим „белым офицером“ вместе свиней пас!»

В другой раз спасла его Вера. Было ей тогда лет двенадцать.

Иван Никонович был талантливым медиком. Сам делал небольшие операции, пломбировал зубы, готовил лекарства. Но главное, был он редкостный диагност. С порога, едва взглянув на человека, мог поставить правильный диагноз и очень радовался, когда диагноз подтверждался.

Чужой талант — укор завистливой бездарности. Кто-то из коллег написал донос. Арестовали Ивана Никоновича и отправили в лагерь. Может, и сгинул бы он там, рассыпался, превратившись в «лагерную пыль», как многие, если бы не дочка. Села Вера за стол и принялась сочинять письмо дедушке Калинину: «Дорогой дедушка Михаил Иванович, освободи моего папу...» Сколько тогда писалось таких писем? Кто обращал на них внимание? Однако случилось чудо. Калинин сам прочитал письмо и подчеркнул все места, где его называли дорогим дедушкой. Растрогался и написал резолюцию: «Разобраться!»

Так и не пришлось Ивану Никоновичу достраивать Беломорско-Балтийский канал имени Сталина.

1941 год

Вера заканчивала Бутурлинскую школу медицинских сестер. Последний экзамен по хирургии назначили на 22 июня. Накануне девушки-медички до рассвета готовились к экзамену, читали, писали шпаргалки. Потом решили перейти к практическим занятиям. Забинтовали подруге Марии руки, ноги, голову и понесли ее в дом. Решили пошутить. Но квартирная хозяйка увидев, что в дом вперед ногами вносят забинтованного человека, сначала страшно испугалась, а потом расстроилась: «Не к добру эти ваши шутки! Не к добру...»

Девушки вышли во двор. Вдруг распахнулась дверь, и выскочил квартирант, лейтенант Вася. Растолкав их грубо, прыгнул через забор и помчался сломя голову.

Девушки опешили. «Нас Вася толкнул, — пожаловались они хозяйке. — Война началась».

Жизнь переломилась. Девушка Маша, та самая веселая хохотушка, в первом же бою была тяжело ранена. Жива ли осталась, этого матушка Елизавета не знает.

Саму ее на фронт не взяли. «Мала», — сказали и отправили работать в больницу.

Фронт сам пришел к ней.

Оккупация

Наши войска с боями отходили на восток. Немецкие самолеты бомбили станцию, город, села. Днем медики работали по специальности, ночью в поле. Вязали снопы, таскали их к молотилке. Спать было некогда.

Наступила зима с обильными снегопадами и морозами. Однажды утром увидели вдали белые фигуры, которые несли что-то на руках. Беженцы? Бабушка Варвара, 85-летняя санитарка, сказала: «Это немцы».

В больнице среди больных лежали три наших раненых разведчика, их решили выдать за местных жителей. Переодели в гражданское, на дверях нарисовали кресты — инфекция.

Врачей в больнице уже не было, все эвакуировались. Остались только медсестра Вера, молоденькая акушерка Аня и бабушка-санитарка.

Немцы появились только через неделю. Увидев черные кресты на дверях, потребовали истории болезней.

— Что это за раненые у вас? Командиры?

— Нет, колхозники. Местные жители из дальних сел. Приехали повидаться с родственниками и были ранены на станции. Их привезли к нам в больницу, потому что в районной не было мест.

Немцы поверили. Но через неделю их воинская часть ушла. В село пожаловали финны. Местный староста привел их, пьяных, в больницу поразвлечься. Деваться было некуда. Вера стала шептать молитву, только чудо могло спасти их. Ане удалось вывернуться из лап пьяного офицера и в одних тапочках убежать в деревню. Офицер повернулся к Вере. Она рванулась, заскочила в пустую комнату, где ее спрятала под кроватью бабушка Варвара.

— Лежу на полу в нетопленой комнате, вижу — открылась дверь, появились сапоги. Принес он солому и стал поджигать, чиркать спичками. Слышу, спички вспыхивают, а солома не загорается. Бабушка, слышу, повторяет: «Пан... пан...» А я лежу и молюсь: «Да воскреснет Бог и расточатся врази его...» Солому он не смог зажечь.

Через час в комнату вошла бабушка, говорит: «Вылазь, супостат ушел...» А в руках она все это время держала старинную икону Владимирской Божьей Матери. Вот кто нас спас! Начнись пожар — и мы погибли, и больные....

Потом немцы и каратели из села исчезли. Появились наши саперы.

Когда начались бои, девушек позвали помогать в госпиталь. Операционные сестры, девушки-казашки, не выдержали напряжения бессонных ночей, упали прямо у операционных столов и заснули. Вера и Аня стали на их место. А поток раненых все шел и шел... Вера устроилась вольнонаемной в военный госпиталь. Немцы подходили к Дону, и госпиталь эвакуировали под Сталинград. В товарных вагонах на двухъярусных нарах лежали раненые. В пассажирских вагонах был операционный блок, там днем и ночью шли операции во время движения поезда.

Лето 1942 года. За окнами поезда цветы и травы по пояс. Словно и нет войны. Неожиданно налетели фашистские самолеты. На верхних нарах лежал раненый, у которого были ампутированы руки и ноги. Когда санитарки вошли в вагон, чтобы его снять, то увидели, что он лежит на полу. Спрашивают: «Кто тебя снял?» — «Я сам». — «Как сам? Как это у тебя получилось?» — «Не знаю».

Осмотрели его: повязки не кровоточат. Женщина из местных говорит: «Чему вы удивляетесь? Ангел его снял». Чудо!

Вот еще один случай, о котором рассказала матушка Елизавета.

— Мы на передовой. Идет бой за станцию Синельникова. Раненых отправили. Лежу в окопчике, у меня приступ малярии, температура 40,3 градуса. Лежу и повторяю Псалом 90. Идет артобстрел. Слышен лязг приближающихся танков. Все ближе и ближе. Четыре солдата-минометчика волнуются. А у меня температура. Мне безразлично. Лежу, шепчу молитву. Слышу, шелестит снаряд. Не воет, значит, прямое попадание. Снаряд воткнулся в шаге от меня, но не разорвался. А танки все ближе и ближе. Вдруг налетели наши самолеты и разбомбили их в пух и прах! Ребята плакали от радости. А мне говорят: «Ты в сорочке родилась. Мы ведь тебя хотели убить, чтобы в плен не попасть, а потом себя. Бросали жребий, кто тебя... Ни у кого рука не поднялась... А тут соколики...»

С ангелом-хранителем лицом к лицу

Случалось матушке Елизавете встречаться со своим ангелом-хранителем лицом к лицу.

«Виноградники под Тирасполем. Ранняя весна. Чуть листочки пробиваются на кустиках. Иду по склону. Начался минометный обстрел. Страшно. Бьет шахматным порядком, стервец. Падаю под куст, молюсь. Страшно. И вдруг внутренний голос диктует: „Уйди“. Хороший такой голос. Но откуда мне знать, куда упадет мина? Вновь властный приказ: „Уйди!“ — и какая-то неведомая сила поднимает меня за шиворот. Надо подчиняться. Пошла влево, а невидимая стена не пускает. Ушла вправо, потом вверх по склону. Падаю под куст. Смотрю на то место, где только что была. И зачем ушла? Вдруг взрыв — и куст, под которым лежала, взлетел. Чудо!

А однажды после изнурительных боев остановились мы в поселке Новая Одесса. Ожидали пополнения. Был ясный день, и все время налетала вражеская авиация.

Хозяйка, у которой остановились, все предлагала мне в погреб спрятаться, где уже были ее мать, дети, соседи, солдаты. А сама с мужем ждала, когда отелится корова. Маленькая девочка, ее дочь, крутилась тут же.

Вдруг опять бомбежка. Заглянула я в погреб — там солдаты не нашей части. Один, молоденький, принялся меня дразнить. Я показала ему язык и убежала. Пришла в наш хозвзвод, заскочила в сарай под крышей от осколков спрятаться. Там три лошади. Смотрят, а в глазах белый ужас. Я от страха стала с ними разговаривать, а сама прилегла в сторонке на соломе. Лежу, читаю псалом. Лошади успокоились. Сделали могучий выдох и полегли одна за другой. Теперь я понимаю: животные все чувствуют, не говорят только...

Кончился налет. Ни один осколок рядом не упал. Пришла я к дому, где остановилась, вижу — на месте погреба яма и дымок идет.

Корова отелилась. Рядом хозяин и хозяйка стоят бледные. С ними малышка.

— Вот и вся моя семья из девяти человек, — сказала хозяйка, а сама в шоке, не плачет даже».

Два года выносила сестричка Вера раненых с передовой, смерть стояла совсем близко, сколько гибло рядом врачей, медсестер, санитарок, а она ни разу не была ранена. Словно Господь хранил матушку Елизавету. Однажды она увидела, как со стороны взрывов возникало раз за разом зримое для глаза гигантское крыло, прикрывающее ее от осколков.

— Взрыв. А я смотрю, крыло меня прикрывает. Похожее на голубиное, только большое очень и уходит куда-то вверх. Отчетливо вижу его боковым зрением, а посмотрю прямо — оно исчезает. Осколки шелестят, режут все вокруг, а у меня даже шинель не задевает.

Матушка Елизавета записывала для памяти некоторые военные эпизоды. Они были опубликованы. В бесхитростных стихах описала то, что пришлось ей пережить:

Меня Господь провел через войну.
Хранил меня от пуль и от снарядов.
Я перед Ним осознаю вину,
Как вспомню — слезы льются градом.
Мой светлый ангел был всегда со мной,
Я под его крылом была хранима,
Хоть страшен был мне минометный вой,
Но все осколки пролетели мимо...
Медсестры видели погибших на полях
И раненых, больных и обожженных,
Их выносили на своих руках,
Писали письма матерям и женам.
С молитвою мы были на войне.
Поэтому, надеюсь, сохранились.
Я маму видела в коротком сне.
Они, конечно, с бабушкой молились.
А ведь молились многие на фронте.
Кто как умел, как знал и кто как мог.
И в самую ужасную минуту я повторяла:
«Да воскреснет Бог!»
Стонали раненые:
— Господи, помилуй.
Сестра, спаси, сестрица, помоги!..
Снаряды падали то рядом, то летели мимо...
И да воскреснет Бог, и расточатся лютые враги!

Мне запомнились слова матушки Елизаветы о том, как она жалела пленных немцев, как оплакивала их... Увидела однажды, что наши пленного немца бьют, кинулась на защиту. «Он отстреливался. Пули кончились, вот и взяли». — «Взяли, нечего бить. Ведите куда надо, там разберутся».

— А несколько лет назад я маму видела во сне. Речка такая голубая, трава зеленая. Мама спрашивает: «Тяжело вам?» — «Тяжело. А ты откуда, мама, знаешь?» — «А мы отсюда все видим».

Не сразу согласилась матушка Елизавета вспоминать свою жизнь под запись. Но потом решила: «Ладно, пиши во славу Божью. Мне это не нужно, но может, кто-то прочитает и задумается. Хотелось бы в это верить».

Под Казачьей горой

Живет матушка Елизавета, 82-летняя старушка, в Хабаровске под Казачьей горой. Не в монастыре живет, в миру. Приходят к ней люди, всех встречает она с любовью. А сама из дому почти не выходит. Нет здоровья. Здоровье на фронте осталось.

— Вы не устали? — спрашиваю я матушку Елизавету. — Может, приляжете?

— Нет, солдату лежать не положено, — смеется матушка. — А знаешь, когда на улице молодежь гуляет, песни поет, я спокойно сплю. Если тишина, просыпаюсь. Для фронтовика тишина — это котел, окружение. А саперы терпеть не могут тиканья часов... Знаешь, был у меня вещий сон, который исполнился через сорок лет. Ехали мы эшелоном на фронт, а у меня рожистое воспаление началось, температура. Сняли меня, положили в госпиталь. Как я не хотела с нашими расставаться! Все думала, как бы к ним добраться. И вдруг вижу сон. Бурная река. Нырнула я, а на том берегу меня встречает мама: «Как же ты сюда попала? Такая опасная река, а ты плавать не умеешь. Как ты не погибла?» Нырнула я снова и вижу зеленую равнину, всю в небольших озерах. У каждого озерца сидят по три-два человека. И все из нашей части. Родные!

В 1984 году на Украине была встреча фронтовиков-однополчан. Там я узнала, что весь мой полк погиб под Шарпенами. Осталось от каждого подразделения по два-три человека. Разведчик, меня узнавший, все удивлялся, что я жива осталась. Сон этот я видела в 1944 году, но запомнила навсегда.

После войны матушка Елизавета работала в военном госпитале, лечила солдатиков. Однажды военных медиков вывезли на учения в поле.

— Попросили меня написать боевой листок. Села я и написала:

Утреннее солнце всходит.
Машины все на ходу.
Снова на нас гимнастерки,
Как в сорок первом году...

Едем в автобусе. Все разговаривают. А я сижу в уголке, пишу и плачу.

Стихи матушки Елизаветы очень простые. Они не блещут совершенством формы. В них нет сложных ритмов и неожиданных рифм. В них есть другое — правда мыслей и чувств.

Осенний лист летит, летит,
И вьюжит вихрем вьюга желтая.
Шагает молодость в строю,
Идет бригада сто четвертая...

Это ее бригада. Она помнит этих навсегда молодых солдат и молится о них. Есть у матушки Елизаветы стихи-молитвы, есть стихи о России, о нашем смутном времени. Она пишет стихи-вразумления. Она просит будущих мам не убивать своих неродившихся детей...

— Однажды писала я рецепты, вдруг вбегает санитарка Мария Петровна, а сама аж трясется: «Посмотрите, что это такое!» Зашла. Гляжу, а в печке младенец. Ручками вот так водит, и пальчики сложены как для крестного знамения. Ты это напишешь? Хотела бы я, чтобы это прочитала женщина, убившая ребенка. С тех пор санитарка никогда не подходила к абортичкам. Если звали, говорила: «Душегубы! Не подойду!» А еще хотят, чтобы мы хорошо жили. Слезы нерожденных детей доходят, уже давно дошли до Бога. Как-то позвали батюшку нашего освящать больницу. Он освятил, а гинекологию отказался: «Там работают душегубы». Россию ругать не надо. Не Россия виновата. Это мы ее довели своим безбожием.

О, Родина! Ты не имеешь крова,
Тебя пожар великий разорил,
И видит Бог, сначала было слово,
Которого Господь не говорил.

Я абсолютно согласен с матушкой Елизаветой. Плохая жизнь начинается со слов лжи. Чтобы принять в себя зло, а потом, выпестовав, выпустить наружу, надо его сформулировать.

То же самое и с добром. Все мы нуждаемся в добром слове. Сказать его может только любящий человек. Мне повезло. Я встретился с таким человеком.

Александр ЛЕПЕТУХИН