Словесница Искусств

Любящий душу свою — погубит ее,
а ненавидящий душу свою в мире сем —
сохранит ее в жизнь вечную...
Кто Мне служит — Мне да наследует,
и где Я — там и слуга Мой будет,
и кто Мне служит —
того почтит Отец Мой.
(Гл. ХП от Иоанна, ст.25 — 26)

Идет великий пост.

Опять тяжек горб греховный. Опять ловлю себя на гордыне, на грехе осуждения ближнего, снисходительной — а втайне — недоброй! — насмешке, гневе, памятозлобии, слепой раздражительности, лукавстве, унынии.

Боже, очисти мя, скверную!

Опять празднословлю, лукавлю, спорю, суесловлю, молитвой пренебрегаю, витаю в пустых мечтаниях, домысливая «Сказку о седой Золушке». Зачем, ну зачем была открыта мне эта странная фантасмагорическая история «формулы гениальности», откровение механистичное, машинное цифротворчество друга юности далекой моей «грузинской» — Юрия Орлова. Проверка гармонии — алгеброй, вечный искус человеческого ума.

Десять лет уже прошло-пролетело со времени нашей встречи в Тбилиси. А я как вчера помню тот странный день и его рассказ об открытии, как он выразился, «формулы Святого Духа».

Юрий был умнее всех в нашем молодом, нищем, неприкаянном братстве. Самый лобастый, самый серьезный, самый эрудированный. Всегда рядом с Юрасем нашим ощущала собственное невежество... Когда он успел и сумел — при железобетонных школьных и далее — вузовских программах, забивавших в те годы мозги моего поколения, — так много познать, понять, вобрать? Музыка? — он сам прекрасно музицировал, и фонотека классики и джаза была у него — в студенчестве еще! — едва ли не лучшей в Тбилиси.

Сколько помню его — все тратил на пластинки и книги. В школьных брюках и брезентовых тапочках поступил в университет на физмат, да так в них и учился, пожалуй. Но — ни у кого не было таких альбомов и книг по искусству, живописи, истории. Чего только он не знал! Мы называли его «ходячей энциклопедией».

После физмата пошел в кибернетики, скоро получил лабораторию, тему, группу, кандидатскую. Особенно увлекся математической лингвистикой — до сей поры не знаю толком, что это значит?..

Мы не виделись двадцать лет... Когда я рванулась из Грузии — наобум! — на край света! — насколько хватило на билет, наугад ткнув пальцем в школьную карту — попав на край земли — Тихоокеанское побережье... Ох, Господи! Неужели память никогда не оставляет человека? А так хотелось бы наконец забыть эти мытарства: вечную нищету, вечное бездомье, искалеченную молодость, тяжкий труд, желание самоутвердиться в чистоте и правде — и это при полной незащищенности, в сиротстве неизбывном — в мире, полном соблазнов.

Я не вписывалась никуда!.. Всюду оказывалась чужой...

Прости, Господи, прости ненавидящих и обидящих мя, гнавших, преследовавших, унижавших! Прости и согрей охладевшие сердца, пробуди добро и свет, и совесть! А тогда — в 1967-м, я бежала в отчаянии, без средств с маленьким сыном на край света, где меня никто не знал и не ждал, и единственное, что жаждала душой — забыть все пережитое там, на родине, на земле грузинской, такой дорогой и такой ко мне беспощадной, и чтобы обо мне забыла она.

Оказалось, что это невозможно...

И вот почти через двадцать (без малого) лет эта встреча.

Я летела прощаться с родиной, зная, что медицина определила мне подышать еще совсем немного, и чувствуя, что это истина.

И если не сейчас — пройти, проползти по дорогам замученной юности моей, по любимому цветущему городу, так холодно и жестко отторгшему меня, — я уже никогда не смогу, не успею совершить этот путь — через всю страну, в прошлое. Хотелось увидеть тех, кто дорог. У меня, у сироты, там оставалось несколько друзей, как пальцев на руке — раз-два и обчелся. Я не писала никому, они меня попросту вычеркнули из списка живых.

«Из самолета выволокут твой цветущий труп», — сказал сурово перед отлетом Славушка Бутаков, семь часов трудившийся с бригадой над операционным столом над моим битым-перебитым позвоночником.

«В тебе, мать, мина замедленного действия, тебе надо жить, как трава растет. Тебе по лестнице и то ходить опасно! Спасать будет некому! Сдавай билет».

Я только улыбалась в ответ. Я научилась отменно улыбаться в глаза беде. На взлете, зажмурившись, тихо попросила: «Господи, дай долететь живой. И вернуться. И увидеть там — живыми! — всех, кого я люблю...» И уснула до Москвы. И спала до Тбилиси. И любимого человека Ларису Алоян, сокурсницу, сестру, подругу! — встретила на трапе самолета на выходе.

Нет, Грузия меня не забыла...

...Город цвел, звенел, пижонил. Пахло вареньем со всех веранд и лавашем, и бензином. Тбилиси разросся и похорошел, молодые лица казались прекрасными — все! Каждое дитя хотелось взять на руки, каждой женщине в черном — поклониться. Двери друзей распахивались передо мной, и удивлению — «ты?!. откуда?!. неужели?!» — не было границ. К старой стене дома на Калининской я прижалась мокрой щекой. Я была счастлива... Я успела... Я прощалась...

Сегодня я не могу без муки — как над гробом родного человека! — видеть телекадры кавказской хроники. Господи, как страшна слепая человеческая ненависть. Как страшно разделение, рассечение — живого тела родины! Разруха душ. Разруха судеб. Порушить красоту, труд рук человечьих — на своей земле, своей волей... голод. Смерти молодых, полных сил. За что сие — матерям и детям?! Война страшнее войны, когда свои — против своих. И кто — кому — враг? И за что?

Нет слов. Нет слез. Окаменевшая боль. И носишь ее в себе — безысходно. Услышу на хабаровских улицах грузинскую речь — припаду к плечу незнакомого парня, обниму — вот тогда слезы льются. Шепчу, что Бог на душу положит, по-грузински, по-русски. Не умею пройти мимо, притянет... Тридцать лет жизни связаны с Грузией! Печаль моя, Сакартвело!.. Песня моя молодая, неумелая! Первая радость моя — и первое горе!.. Встретимся ли мы с тобой еще? Молочная мать моя, вспомнишь приемыша рыжеволосого, остроугольную девчонку — застенчивую, голоногую, воровавшую шелковицу в чужом дворе для голодного братца?.. Когда кончится твоя мука, Грузия? Когда очнутся дети твои, своими руками казнившие мать? И если прольется мой «Плач по Грузии», как выдержит его мое усталое больное сердце?

А тогда, в том спелом, цветном, полноправном августе, мы сидели в комнатушке Юрия Орлова за столом с фруктовой, благоуханной россыпью и холодным домашним вином — и не могли наговориться. И словно не было разлуки в треть жизни. Вкус «мчади» и молодого сыра сулгуни, вкус и запах праздника (немного было их — праздников в моей жизни!).

Мудрые, все понимающие глаза друга... Юность подошла и обняла за плечи. И не кончался разговор. И крутилась пленка за пленкой на стареньком его магнитофоне. Он решил записать мою «Одиссею». «Опупею», — поправила я, смеясь... Вот так вспоминала — смеясь и плача — неужели все это было со мной? И я это вынесла? И осталась жива?.. И вот — неожиданный праздник. А жизни осталось совсем чуть-чуть. Но об этом — не думать, не сметь. Об этом — успеется еще одной бессонной ночью, сколько их уже было!.. А сегодня — пусть радость. Добрый, доверчивый взгляд хозяюшки, бархатный персик, несравненный сыр, взрывчатая свежесть «изабеллы».

— Спасибо, Изочка, спасибо, сестра!.. Юрка, неужели ты не устал от меня?

— Как была дурочкой, так и осталась!

— А ты надеялся — поумнею?

— Не исключал такой возможности.

— Зато потолстела. Опять же — увы! Ребята, родные, кажется это называется счастьем?

Мы были как дети. А дети перерастали нас...

— А теперь закрой глаза и слушай, — сказал Орлов. — Этого ты не услышишь больше нигде. Ручаюсь головой. Замри...

И вдруг зазвучал срывающийся забытый голосок — это заговорила юность моя, стоявшая за плечами. Она читала стихи, которых я давно не помню...

— Юрка, сколько мне лет?

— Девятнадцать... двадцать три... двадцать пять...

Все эти годы друг хранил мой голос.

— Ты веришь в Бога? — очень серьезно спросил друг.

— Не знаю... Но обращаюсь к нему иногда.

— Когда?

— Когда совсем невпротык!

— И что же?...

— Кажется, помогает. И, ты знаешь, были ситуации, когда я чувствовала Его совсем близко...

— Расскажи, мне это важно. Когда чувствовала совсем близко...

— Ну, попробую... Помнишь, в середине шестидесятого я лежала с Сергунькой в больнице довольно долго. Он же с рождения все болел, а тут жесточайшая эпидемия
кори — на весь город. И конечно же, мы подхватили сразу. Страшное дело — какая-то особо осложненная форма. Говорили — «пандемия». Косила даже взрослых. Три больницы городских срочно переоборудовали под инфекционки. В нашей палате было пятеро детей и четыре мамы. Наши дела с Серым пошли сразу на ухудшение, резко. Он был очень слаб — за полтора года три воспаления легких, ветрянка, коклюш — весь букет, а он родился — полтора килограмма. Врачи говорили — спасает ваше молоко... А тут было совсем плохо. И на пятый день нас перевели в ванную комнату. Оттуда уносили уже в «мертвушку». Выхода оттуда не
было — на моих глазах унесли троих. И вот — мы там... Сутки, вторые — я сижу над ним, голубеньким в красную крапушку. Глазок не открывает. Капельница, кислород, чем-то колют и колют, а он глазок не открывает, но чуточку живой. А я вижу и понимаю — ждут, что вот-вот... Да... А я сижу и, как машина, цежу — выцеживаю молоко. А вдруг проснется, попросит грудь? А я боюсь отойти хоть на
минуточку — без меня он перестанет дышать совсем. Я это знаю точно. Я просто сижу тихо-тихо и смотрю на него, и сцеживаю молоко. И он еще чуточку дышит... И вот пошли третьи сутки. Перед ними я не спала еще двое. Пять суток не сплю. И почти не ем. Корочку да глоток чая... А молоко — странно! — прибывает. А у него уже губешки синеют, лоб желтенький, пальчики голубые. Я смотрю... Уколов не слышит. Меня не слышит. Возьму за ручонку — она как плетушка падает. Пятые сутки — вот так. И стало страшно надвинувшейся ночи, по-настоящему страшно, до ледяного озноба. А за дверями шаги, кто-то подошел, кто-то плакал, разговаривали по-грузински. Я открыла. В дверях встали три женщины. Одна — совсем старушка.

— Что вам нужно? — спросила жестко и сама же вздрогнула от неожиданной ярости. — Не видели, как дети умирают? Любопытно, да?.. Уходите! — и захлопнула дверь.

За дверями громко заплакали. Я открыла снова... Старушка в слезах упала на колени.

— Доченька, помоги! Сжалься над моей бедой!

— Над вашей?! Вы что, с ума тут сошли? Чем я могу помочь вам — сейчас?!

— Покорми грудью моего внучка... Кризис он пережил, но совсем ослаб от голода. Ему всего семь месяцев. Ничего не может есть, просит грудь...

— А где его мать?

От слез старая уже не могла говорить. Женщины мне объяснили. Заболели сразу двое детей, Тенго и четырехлетняя Мзия. Мать была с ними. Двое суток назад девочка умерла. Мать от горя почти обезумела — молоко пропало. Ее забрали домой. Бабушка сменила ее на скорбной вахте.

— Принесите маленького сюда, — сказала я беспомощно...

Он не успел похудеть, этот «черноголовик». Ручки вперетяжку, жадные губешки... Впился в сосок, аж застонал... и сосал, сосал так жадно, так нетерпеливо, даже лобик вспотел. И уснул у груди. Бабушка хотела взять его, но малыш закричал и вцепился в меня ручонками.

— Оставьте его со мной, я все равно не буду спать, отдохните маленько.

Старушку увели. Я сидела с младенцем на руках, он сладко посапывал, не выпуская груди. Вошла дежурная сестра, взялась за голубенькую лапку моего Серенького — и печально опустила невесомую кисть.

— Что?

— Сделаем еще укол. Крепитесь...

Вот этого я уже не смогла. Что-то взорвалось у меня под сердцем, под горлом — беззвучный, но оглушающий вопль: «Господи!!! Если Ты там есть — как Ты можешь это видеть! Как Ты можешь это допустить! Он умирает, мой сын, мой первенец... Он перестает дышать, а мое молоко — Господи! Сделай же что-нибудь!..»

Что-то просквозило у лба — светлая тень? ветерок? —и я вдруг начала засыпать, у меня слипались, закрывались глаза, я не могла ничего поделать... Ничегошеньки. Я прилегла поперек койки, ноги — на стул, «черноголовика» под
грудь — он продолжал чмокать... Руку положила Сереженьке на грудку — и опрокинулась в сон — намертво...

Проснулась на рассвете раннем-раннем, кто-то трогал мои пальцы. Сынишка открыл глаза и протянул ко мне птичью свою, прозрачную лапку.

Когда вошла дежурная врачиха, «черноголовик» и мой «одуванчик», расположившись на моих коленях, дружно сосали.

— Это чудо, — только и сказала доктор.

Две недели я кормила их вместе, Тенгулю невозможно было оторвать от меня.

— Разве это не было чудом Божьим? — сказал друг.

— Не знаю, Юра... Но это же было...

— Что сейчас — твой Серега? Где он?

— Рыбу ловит на Тихом океане.

— А я вычислил Его существование на ЭВМ... Не смейся. Он есть. Понимаешь, это бесспорно! С математикой не поспоришь: цифирь — вещь железная. А я достаточно толковый ученый, чтобы вникнуть в факты. Представляешь, эвээмщик Юрий Орлов стал верующим человеком! Как тебе смотрится?...

— Удивил!

— Сейчас не так удивлю, напружинься и слушай...

(Прости нас, Господи, но такие мы были!)

— Напружинься и слушай, я тебе расскажу. Видно пришел час... А я всегда знал, что голова у меня варит неплохо, но это было — истинное открытие. Я открыл формулу Святого Духа, то бишь формулу гениальности. Дело было
так... Меня озарила несколько туманная, но увлекательная идея. Я ее прокручивал достаточно обстоятельно — и решил проверить. Помнишь мою любовь к музыке? Ну, это на всю жизнь! Я собрал гениальные музыкальные партитуры разных времен и по звукоряду — детализировать не буду, ты в этом все равно не смыслишь, но суть уловить должна — так вот, я разложил эти партитуры по звукоряду и ввел в свою ЭВМ. Работа, скажу тебе, была более чем кропотливая, да ты мою дотошность знаешь. Изочка, женушка, усердно мне помогала, идея занозила не на шутку. И вот моя машина произвела на свет анализ звукоряда по вибрациям и выдала формулу, достаточно сложную — погляди, как она выглядит: две журнальные строки, главная цифра — тройка и семерка, небесная цифирь: семь нот, семь дней недели, семь цветов радуги и так далее — космический знак. Улавливаешь?

Я уважительно поморгала...

— Так вот, все гениальные композиторы мира подпали под эту формулу. Бетховен, Бах, Чайковский, Моцарт, Прокофьев... ну и другие. Прозондировал классику, духовную музыку, джаз — формула для гениев едина. Здорово? («Здорово» всегда было любимым Юркиным словом.) Я пошел дальше. Решил заняться текстами. Слово — тоже звукоряд, усекаешь? Стал собирать гениальные страницы всех времен и народов на разных языках. Прозу, стихи, священные писания. Представляешь объем работы?!

— С трудом!..

— То-то же! Это помимо институтских тем и текучки. Мою группу загружают активно. А эта работа была для души, истинный эксперимент. Так вот, моя «формула» сработала на слово! В первоначальном «музыкальном варианте» она сразу же заработала на «слове». Без осечки. Правда, кое-кто из великих не вписался в нее. Велик, но не гений. В основном оценки человечества верны. Тебе интересно?

— Еще бы! Ну и головушка у тебя! Юрка, можно тобой погордиться перед знакомыми? Мой друг, тбилисский кибернетик Юрий Орлов открыл формулу гениальности! Мой лучший друг!

— В принципе можно, но не торопись.

— Отчего же? Я так давно ничем не гордилась!

— А тебе известно, что гордыня — грех?

— Но я же не собой! Лучшим другом... юности!

Его улыбка — удивительным образом — всегда была шире лица! Широченные плечи, широченная грудь и широченная улыбка. Дорогие мои ребята, друзья бесценные, сокровище судьбы моей! Где бы вы ни были сейчас, да ниспошлет вам всем Господь милости и света!..

— Опубликовал я свое открытие в специальном нашем журнале. Перевели сразу... Пошумели. Пригласили прочесть курс лекций в Германию на стипендию Гумбольдта. Но поскольку я давно «под колпаком», наши меня не выпустили. Вот так.

— Ох уж эти «колпаки»! Помнишь, как в 58-м трясли наш студенческий кружок? Меня шесть часов допрашивали беременную — вдвоем, и попить не давали. Думала, рожу им прямо на пол. Когда отпустили, не могла понять — в какую сторону мне идти домой?.. Такое не забудешь, брат Орлов.

— А я — оптимист. Придет время — забудем. А может статься, наоборот, такое забывать нельзя. Мы еще очень легко отделались, а?..

Мы помолчали — каждый о своем и об одном — общем. Не все наши «отделались» так легко. Наложил на себя руки Роман Солнцев. Натела Маградзе вернулась из лагеря — и это была не она... Пропал, исчез с горизонта нашей жизни Аркаша Ровиер. Сломалась психически Циала Маградзе, гордость школы, диплом с отличием, молодой юрист. Ей пришлось сразу после университета заниматься делами реабилитации. Злодейства достали нас рикошетом...

— Давай по глотку за всех наших, — сказал Юра. Пусть им икнется с добром... Поднимем!

... Юность наша отодвинулась от нас. Вздохнула. Исчезла. Мы сидели друг против друга — жизнь уходила, и самое важное в ней не свершилось, а горького было под самую под завязочку, подспудно зрела тревога, что детям нашим будет намного труднее, чем нам.

— А теперь держись за стол, Лидушка, — сказал мой друг, — держись крепче. Рассказ не окончен. Сейчас начнется самое важное.

— «Саперави» — не коньяк, — отшутилась я. — И вообще, я почему-то не пьянею, хотя пить не умею. Почему ты решил, что я могу оказаться под столом? Обидно даже!

— Не исключено, родная! — друг смотрел на меня долго и странно. — Лады, слушай дальше... Когда я работал с текстами по формуле, оказалось, что ни одно женское имя в нее не ложится.

— Как? А Марина, наша Марина Цветаева?!

— Она была ближе всех, но не дотянула. Чуть-чуть. Я проверял все что мог. И подумал: что ж, видно женщинам не дано. Нетушки!... У них иное предопределение. Нет среди них великих композиторов, великих художников, великих писателей. Правда, есть гениальные актрисы!

— Печально, Юр...

— Печально, но не факт! Факт, но не весь... Готова слушать дальше?

— Как, это не все?

— Для тебя — только начало... Итак, работа моя была вроде как завершена. Но что-то томило, понимаешь? Что-то я, казалось, не додумал, недотянул, недоглядел... Сидело еще в подсознании — «недо...». И не давало покоя. И вдруг, в один прекрасный день... Ты все еще не держишься за стол?

— И не подумала!

— Зря, — сказал друг очень серьезно, — зря ты упрямишься...

У меня похолодело в затылке, и чуть закружилась голова...

— ...итак, прокручиваю варианты, поскрипываю извилинами, и в один прекрасный день, повторяю, — неожиданно с дальней полки, где хранится всякая макулатурка давних лет — про запас, вдруг пригодится! — вываливается мне прямо в руки вот эта папка. Узнаешь?...

...На потрепанной папке «дело №» стояло мое имя.

— Догадалась?

— О чем?

— Догадалась?!

— Нет!!!

— Да!!! Меня осенило! Мигом! На такси — и в лабораторию! Заложил в ЭВМ вот эти твои листки, клочки, наброски — ты их вечно теряла, а я зачем-то собирал и складывал. Ну, ты знаешь мою дотошность...

— Юра!

— Да, родная! Да, Золушка моя!.. Все, что в этой папке — раннее, зеленое — твое — легло, вошло, встало, влетело! Как там было! Какой же я дурак, Юрий Орлов! Я же всегда что-то чувствовал в тебе!... «Формула Святого
Духа» — твоя. Ты — гениальный поэт, Лидка...

— Нет, пожалуйста, не надо... — я стала странно сползать со стула. И куда-то падать. Или — лететь. В глазах плыло что-то фиолетовое, серебряное, золотое. И где-то очень далеко звенели колокола. И дождь падал мне на лоб... Откуда — дождь?

Юра брызгал мне водой в лицо.

— Открой глаза, родная... Лидушка, ты слышишь меня? Открой глаза!

— Скажи, что это неправда! Юра, ради Бога, ради всего святого, скажи, что ты пошутил.

— Это правда. Я не шутил.

В его глазах стояли слезы...

— Господи! Ну за что мне — такое?.. — и я заплакала, в голос, взахлеб, горько, как никогда в жизни.

Лада МАГИСТРОВА
21.04.1994

Из архива О. А. Соколовой. Публикуется впервые.

---

Несколько слов в конце

Господь отпустил Ладе Магистровой еще 18 лет жизни. Она ушла к Богу 2 апреля 2002 года, успев спасти души многих и многих людей от безнадежности и отчаяния. Она была «НАСТРОЙЩИКОМ ДУШ», расстроенных, потерянных, тонущих в житейских невзгодах.

Она стала живой молитвой о всех нас — днем и ночью к ней шли люди. Одни ей что-то приносили, другим она что-то отдавала. Это был нескончаемый поток Добра и Заботы о людях, и центре этого была Лада. Для всех у нее находилось нужное в этот момент слово утешения, хотя сама она последние пять лет только изредка выбиралась из больницы.

И ее уход стал для всех нас уроком терпения, смирения и любви. Еще были сугробы снега, но в день ее похорон светило солнце и летали неведомо откуда взявшиеся живые бабочки. На следующий день город утонул в снегопаде.

Господи, спасибо тебе за радость общения с такими людьми, за возможность быть рядом и в жизни, и в смерти. На ее могиле стоит памятник с ее именем и надписью: «О, Свете мой, Твоей вверяюсь воле!».

Ольга СОКОЛОВА,
православный психолог, член профессиональной психотерапевтической лиги, лауреат премии «За подвижничество»