Серебряный ключ

грюмой бывает тайга поздней осенью, когда деревья уронят на землю свой пестрый наряд и станут прозрачными их не то сиреневые, не то фиолетовые вершины. Самые звонкие птицы уже давно улетели в теплые страны. В последний раз они взмахнули крыльями над холодеющими озерами, над землей, окутанной синим туманом, — и скрылись... Давно отцвели в распадках лесные цветы, сникли травы; лишь изредка мелькнет белый венчик ромашки, еще не сбитый ветром, да где-нибудь у ручья поманит изумрудной зеленью луговина.

Вторые сутки мы пробираемся в эвенкийское селение. Уже не встречаются на пути стога сена, заготовленные чьей-то неутомимой рукой, выбиравшей в тайге скупые угодья. Дорога, по которой ходят за ягодами, давно повернула в сторону. Вместо нее вдоль крутого косогора побежала тропинка, а потом и она исчезла, и мы пошли по берегу реки, не теряя надежды на то, что Силин как опытный таежник разыщет тропинку снова.

Во время коротких привалов Силин успел рассказать несколько забавных лесных историй, так что впечатление о нем, как о человеке суровом и необщительном, мало-помалу рассеялось. Силин шел на новый прииск не ради богатства, как он говорил, а для “душевного интереса”. Всю жизнь он прожил в здешних лесах, охотился, когда-то был старателем и теперь, судя по всему, решил присмотреть для себя работу на новом месте. Случай свел его с нами в управлении комбината.

— Вы хотите попасть к эвенкам? — спросил нас инженер и, указав на стоящего в дверях человека с котомкой за плечами и с маленьким топориком, заткнутым за пояс, обрадовался: — Так вот же идет Авдей Захарович Силин. Почти до самого конца будет вам по пути.

Силин шагнул вперед, как бы желая разглядеть, что за попутчики, но не обмолвился ни единым словом, только крякнул, доставая из кармана кисет с табаком. В его внешности не было ничего примечательного, разве только пышные усы, светлые, почти соломенного цвета, да голубые глаза, удивительно живые и веселые, какие бывают у детей. Кожаная кепка на манер пилотского шлема плотно прилегала ко лбу, доходя до самых бровей, торчавших как две зубные щетки.

Кто-то поинтересовался, с чего это Силин надумал идти на прииск? Он ответил шуткою: “В зеркальце таежное погляжусь, полюбуюсь на себя, давно не гляделся...”. И эти слова, и тон, какими они были сказаны, и весь вид его — насупленный, ершистый — говорили о том, что он ограждал себя от дальнейших вопросов.

Теперь, после того как мы прошли немалое расстояние вместе, Силин разговаривал с нами так, будто мы уже давно знали друг друга. Иногда и суток довольно, чтобы люди в тайге подружились.

— Вот так-то медведь меня чуть и не укатал, — говорил он на привале о своей схватке с муравьятником. — А то, что я от волков тогда еле живой убрался, так тут исключительно смекалка помогла. И чего только в тайге-то этой не бывало со мной... Тонул ведь. Лихорадкой страдал. Ревматизм себе нажил. И все ж таки опять вот иду.

Он вспоминал смешные и грустные истории, в которых сам неизменно оставался героем, хотя и не навязывал никому этой мысли.

Инструктор обкома комсомола, назвавший себя Виктором Ковалевым, стал донимать Силина расспросами: почему он решил идти на прииск, долго ли там пробудет и что, собственно говоря, он намерен делать?..

Силин ответил не сразу:

— Да ведь как знать-то? Может, приду, погляжу — и назад. А может быть, останусь, если там и вправду такое громкое дело затеяли, как рассказывают. Кое-кто уж с лотками туда подался. Только я, откровенно сказать, не надеюсь...

— Почему? — допытывался Виктор.

— Да потому, что старательское дело такое: либо повезет, либо нет... Тут у нас года три назад тоже нашли одно местечко. “Ударным” назвали. Шуму было вокруг него — беда, сколько! А потом, как машины в ход пошли да пустили там технику, так этих старателей как волной смыло. Побросали они свои лотки и ступки — все пошли на производство. Не такое нынче время, чтобы горы в ступке толочь...

Привал был короткий. Мы не стали задерживаться. К вечеру нам предстояло дойти до шалаша, о котором Силин говорил, как о лучшем пристанище на ночь. Он знал здесь все ключи и распадки. Иногда Силин уходил от нас немного вперед и вдруг оборачивался, чтобы показать, где он поймал выдру или подкараулил сохатого.

Вечер стал спускаться в долину. Длинные тени от деревьев перепутались. Над синей лентой реки встали озаренные светом каменные осыпи, и закат осторожно вступил в воду, как раненый лось. Два шаровидных облачка на западе горели, будто два фонаря — оранжевый и желтый, — но потом слились, утратили свои очертания и погасли.

Уже смеркалось, когда мы подошли к шалашу. Сооруженный из сена и прутьев, он прочно был защищен от ветра, лишь одна треугольная сторона его оставалась открытой, и перед ней еще сохранился след от костров. В шалаше было пусто. Слежавшееся сено, какой-то ящик, опрокинутый кверху дном, — и ничего больше. Располагаться на ночлег в этом убежище мы не стали. Осенью в шалаше, как в холодном мешке, неприютно.

—Будем спать под открытым небом. Дров тут много, не замерзнем...

Силин облюбовал удобное место, заботясь о том, чтобы нечаянно не свалить шалаш. От реки, от обнаженного камня на склонах гор тянуло сыростью. Первые звезды зябко вздрагивали над беззвучной, необжитой землей, и казалось досадной несправедливостью, что огонь нашего костра, зажженного на всю ночь, был единственным в этой долине.

Виктор признался, что если бы он очутился здесь один, то принял бы это без восторга.

— Не потому, что страшно, нет, — сказал он, — а просто неприятно, когда один и некому слова сказать.

Силин слушал нас и посмеивался. После ужина он свернул самокрутку, жмурясь от тепла, подальше отодвинул валежину, на которой сидел.

— Я в этом шалаше ночевал в последний раз месяца два, что ли, назад. Интересно получилось... Гонялся я за сохатым весь день. Намаялся до того, что еле-еле ноги волочил... Пришел в этот шалаш. Развел огонь, так, больше для дымокура от комаров. И ужин не стал варить. Кое-что перекусил да так и завалился спать.

И снится мне сон. Чудной, право, сон-то: будто я, как в молодости еще, тайгой этой иду. Такая светлота передо мной, ну такая же ясность, скажи ты, как на картине. И деревья какие-то громадные, гиганты, можно сказать.

Ну вот... Как сейчас помню этот сон, честное слово! Будто иду я и вижу: впереди река блеснула. Раздвигаю кусты, смотрю — сидит на берегу девушка. Волосы вот так распустила, колени руками обвила. Сидит, глядит в воду и плачет. Я к ней подошел, спрашиваю: “О чем плачешь?”. “Да вот, — говорит, — находку в воду уронила!” И стала мне рассказывать... Как будто один мудрец шепнул ей, что в этих горах зарыт клад, а ключ от него лежит на самой высокой вершине. Кто взберется на эту вершину и найдет каменный сундучок, тому и счастье. В сундучке, значит, серебряный ключ лежит. Этим ключом-то и отомкнутся тут все ларцы золотые... Вот она и достигла вершины. Ключик серебряный взяла, значит. Шла с ним, а как стала переходить через речку, выронила его из рук. Упал он в воду. Смотрит на него девица эта, видит, как он сверкает на дне, а достать боится: вода в этой речке горячая.

Вижу я такое дело, снимаю с себя ружье, сапоги и — в воду. Обожгла меня вода. Но ключ я все-таки достал. Слышу, красавица мне кричит: “Дяденька, давайте руку скорее! Идите сюда!”. “Вот тебе и на! — думаю. — Какой я тебе дяденька?..”

Открываю глаза... Эка невидаль! Стоит передо мной девушка незнакомая, тормошит меня за плечо: “Вставайте, дяденька, проснитесь! Разве можно в тайге спать так крепко?”

Я мигом подскочил и — к огню. Гляжу, деваха уж тут хозяйничает, в костер палки подбрасывает. Тужурочка на ней. Брюки. Сама белобрысенькая такая, ростом невидная. Удивился — не знаю как: во всю жизнь не случалось так, чтобы женщина меня в тайге разбудила.

“Кто такая?” — спрашиваю у нее. “А вот идите сюда. Сейчас все узнаете”, — говорит.

Я сразу, конечно, за табак. Закуриваю. Ото сна-то не могу никак отойти. Чудно уж очень вышло все это... Она не одна. Конь с ней. “Я, — говорит, — ваш огонек издалека заприметила. На него и шла”. Спрашивает меня, когда я домой иду? Завтра, мол, поутру, а что? “Да вот беда, — говорит, — коня у нас медведь чуть было не задрал, поранил здорово. Как бы его доставить в поселок? Жалко тут оставлять”. Ей-то самой надо было дальше идти с экспедицией. “Не отведете ли вы, — говорит, — нашего Гранита в поселок?” Это коня-то Гранитом звали, понимаете?

Ну пока суть да дело, познакомились мы. Она допытывалась, кто я да откуда. Пришлось рассказать... Что же, раз такое дело, надо выручать. Да... Сидим так вот с ней, как сейчас с вами, я и говорю: “Ты меня, дочка, на самом интересном месте разбудила. Сон я чудной видел”. Рассказываю ей про свой сон, про серебряный ключик, значит. Она задумалась. “А вы что: мечтаете клад найти?” — спрашивает. “Да, — говорю, — не мешало бы для интереса. Куда бы я его девал там, это другое дело, конечно. Может, взял бы да и отвалил на общую пользу. Я человек нежадный. Сам когда-то находил клады и на чужих находках старателем был, только для себя-то ничего не расстарался...” Так говорю ей смехом, шуткой, а сам думаю: “Я — старатель другого сорта, всю жизнь стараюсь для людей...”

Она все просила меня насчет коня побеспокоиться. “Мы, — говорит, — вас не забудем!” А что меня помнить? Я дело свое сделал. Коня довел, сдал на ихнюю базу. Все как положено. Правда, сдать-то сдал, но через неделю пришел поглядеть, как с конем обстоит дело? На базе такой у них лодырь сидел завхозом, ну просто не работник, а видимость одна. “Это, — говорит, — уже не конь, а, можно считать, пропастина”. Я поглядел, действительно, животное без внимания. Лежит, на ноги не встает. Попросил продать — нет, говорит, не имеем права, бери так, все равно не сегодня-завтра на свалку...

И я взял. Взял да и выходил. У меня своего-то коня в жизни не было. Но сколько я их в молодости перевидал, пока у кулаков жил! Это ж мои крылья были! И вот, хвать, Гранит на моем дворе... Гнал его вечером, чтоб никто не видел. Совестно сделалось. Завхоз, видать, сообщил туда, в тайгу, что Гранита, мол, поминай как звали. А я его выхаживаю. Мазь сварил из воска с подсолнечным маслом, бинтовал ему раны. Сколько я у старухи своей тряпок на бинты перетаскал — сам не знаю. Горя хватил я с ним, чего там! Овсяную похлебку варил. Где какая каша останется, хлеб — все ему. Он же на ноги не вставал. А потом поднялся. Стал я мыть его, чистить, стал прогуливать помаленьку, так что вскорости Гранита моего и завхоз не узнал. Прискакал я к нему на базу и говорю: так, мол, и так, принимай воскресшего коня, потому что государственную собственность не имею права на своем дворе держать.

“Не знаю, — говорит, — как я его заприходую, он же у меня списан со счету жизни”. Но сказать-то сказал, а все ж через некоторое время подался на нем в тайгу, в экспедицию. Вот как!.. А ведь мне советовали, что раз, мол, конь этот у них со счету списан, владей им сам! Того не понимают, что немыслимое это дело. Как это — владей? Да меня бы совесть убила. И потом я человек упрямый. Я сам себе назначил такое испытание — поставить коня на ноги. И поставил!.. Вот какие бывают тут приключения. Может, не верите? Думаете, сказки рассказываю? Не-ет...

Силин разулся. У костра было тепло. Размещаясь на ночлег, мы вынесли из шалаша несколько охапок сена. За освещенным кругом чернела густая тьма, и все казалось, что вот-вот послышатся чьи-то шаги. Но никто не пришел.

Утром мы обратили внимание на одно необычайное обстоятельство. Вчера никто из нас не заметил, что в шалаше под сводами торчала записка. Виктор первый увидел ее:

— Тут, оказывается, таежная почта! Смотрите-ка!..

Он стал читать записку вслух. В ней была просьба взять письмо, которое находится в коробочке под ящиком. Обычный прием таежников пользоваться оказией никого из нас не удивил. Мы перевернули ящик.

Силин стоял у входа в шалаш и без особого интереса наблюдал за нами: он знал, что в этом шалаше могли ночевать искатели дорог, мог быть и охотник, да мало ли кто...

— По всем правилам спрятано. Ишь ведь как! Стало быть, кто-то знающий... Тут крысы иногда так хозяйничают, что от них не упасешь ничего. У меня один раз, помню...

— Так это ж вам! — Виктор прервал его. — Смотрите: “Авдею Захаровичу Силину”, — и протянул ему конверт.

— А ну-ка, ну-ка... — Силин разорвал конверт. — Что еще за причуды... — он хотел сам читать, но признался, что без очков плохо разбирает мелкий почерк, и вернул письмо вместе с конвертом Виктору:

— Читай!

Письмо было написано карандашом, и уже по первым строчкам можно было догадаться, что писала его та самая девушка, о которой нам рассказывал Силин.

— “Так вот, дорогой Авдей Захарович, — читал Виктор, — мы нашли серебряный ключ, который вам снился. Теперь вы можете воспользоваться кладом. Только клад этот очень большой, и одному вам с ним не справиться. Нужно много людей, чтобы поднять его...”

— Видали, какую она мне загадку загадала с этим ключом-то? — оживился Силин, дослушав письмо до конца. — Она думает, я не знаю... Знаю, милая, что этим горам нужна сила!..

Он спрятал письмо в карман под тужурку и хитро прищурился:

— Ну я им тоже теперь задачку задам. Приду и спрошу, откуда они взяли такого завхоза и на каком счету он у них находится?..