В жизни нет ничего случайного. В прошлом номере журнала «Словесница Искусств» (№ 24, 2009) в цикле материалов о русском Харбине была опубликована статья «Узор из родословных нитей» о семье Скворцовых. И так случилось, что его прочла Наталия Ивановна Сухова, жительница подмосковного города Фрязино. А потом пришло ее письмо: «Если бы Вы только знали, до какой степени меня потрясла эта публикация! Я родилась в Харбине в 1929 году, но интересно и поразительно другое: Вы пишете о клане Скворцовых, а ведь я знала Александра Борисовича, теперь хабаровчанина, когда ему было годика 4, а мне 7 лет! Наша семья – отец Игнатьев Иван Алексеевич, бывший колчаковский офицер, служивший в Харбине преподавателем, мама Зоя Ивановна Васильченко, родом из южноуральской казачьей станицы Усть-Уйская, и я – снимала квартиру в доме, принадлежавшем семье Скворцовых. Я, будучи ребенком, просто слышала слово «ботаник» и гуляла и играла в их сказочном саду при доме. Только из Вашей статьи узнала, что Борис Васильевич был ученым с мировым именем…» Тесен мир! И так радостно, что наш журнал объединяет людей. Пожалуй, в этом и заключается главная задача журналистики. Судьба Наталии Ивановны и ее близких одновременно яркая и трагическая, как судьбы многих русских харбинцев, рассеянных по миру, но сохранивших любовь к «городу с раскосыми глазами», к главному городу их жизни… Воспоминания Наталии Ивановны Суховой и фотографии из ее личного архива – живая, непридуманная история из первых уст. Мы выражаем искреннюю благодарность Наталии Ивановне и ее семье за возможность опубликовать этот бесценный материал на страницах нашего журнала. Детство в ХарбинеПравду говорят, что Родина – это не просто клочок земли, где ты родился. Это и твои корни, и язык, и культура, и душа народа, который тебе близок и понятен. И ты его неотъемлемая частица. Для меня Родина – Россия, моя боль, если хотите, гордость, как бы сейчас ни было неустроенно, надеюсь, что все у нас будет хорошо, по-другому просто не может быть, ведь Россия знавала тяжелейшие времена. История твоя, моя, После революции родители мои, как миллионы других людей, были вовлечены в водоворот исторических событий и, так сказать, превратностей судьбы. Мать, Зоя Ивановна Васильченко, родом из казачьей семьи. Дядька ее был атаманом станицы, а отец, Иван Петрович Васильченко, станичным писарем, в семье было четверо детей: Полина, Зоя, Лидия, Петр. И вот, когда семья перенесла все ужасы Гражданской войны (моего деда водили на расстрел дважды, то белые, то красные), выжила после голода и повального тифа, появилась возможность завербоваться на строительство Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД). Русские и строили, и обслуживали ее. Оставив родную голодную уральскую станицу, двинулись Иван Петрович с женой Анной Кузьминичной и детьми на поиски сытного куска. Из самых сильных детских впечатлений от путешествия, говорила мама, были караваи белого хлеба на первой пограничной станции уже в Маньчжурии (Северный Китай). Дальше за границей выяснилось, что хоть лавочки и большие магазины буквально ломились от продуктов, маленького жалованья железнодорожного служащего, отца семейства, недостаточно на еду и одежду. Пошли сестры-подростки работать: на обширном ровном поле раскладывали состриженную мокрую шерсть на просушку. В обязанности входило ее переворачивать, а солнце в Северном Китае летом калит так, что долго не выдержишь. Платили подросткам гроши, бедным нигде не мед. Моей бабушке не суждена была новая жизнь – скоро ее не стало. Похоронили Анну Кузьминичну на русском кладбище. Много всяких работ пришлось перепробовать ее дочерям. И за стойкой кондитерской, и няней у состоятельных людей, и ученицей портнихи-частницы. В 1928 году мама познакомилась с моим отцом Иваном Алексеевичем Игнатьевым, и, несмотря на значительную разницу в возрасте (маме было 19 лет, а отцу 32 года), через две недели они повенчались в православной русской церкви в г. Харбине. Отец мой родом из обедневшей дворянской семьи, был штабс-капитаном царской армии. После революции как офицер, верный присяге, вступил в ряды Белого движения. Служил в армии у Колчака и после ее отступления и разгрома оказался в Северном Китае. По рассказам родных, он имел незаурядную внешность: стройный, с безукоризненной военной выправкой, располагал к себе высокой интеллигентностью, отличался энциклопедическими знаниями. В вынужденной эмиграции работал преподавателем в русской школе, где учились дети рабочих и служащих КВЖД, принадлежавшей в то время СССР. Родилась я в 1929 году в городе Харбине. Основан он в 1898 году как узловая станция КВЖД в восьми верстах от реки Сунгари – притока великого Амура. Ко времени описываемых событий это был уже огромный многонациональный город, один из центров русской эмиграции. Это самый «русский» город в Китае, что нашло отражение в его архитектурном облике. Отрывочно помню себя где-то с трех лет. Отец часто по вечерам читал мне русские сказки, рассказывал о России, своем родном доме, вообще много времени уделял моему развитию. В детском воображении Россия представала озерно-лесными просторами с синими в белых облаках небесами. Все это так отличалось от голой местности, окружавшей Харбин. Ничего примечательного, кроме несущей желтые илистые воды Сунгари, здесь не было, так мне казалось. Каждый год река грозила наводнением, и мы перебирались к дедушке, дом которого располагался в безопасном месте, и где жизнь постепенно налаживалась… По воскресеньям мы ездили к «нашим», то есть к дедушке или к семье старшей сестры матери Пелагеи Ивановны и ее мужа Федора Афанасьевича Ильченко, который тоже служил на КВЖД. Их дочка Валентина (1923 г. р.) училась в Харбине в железнодорожной школе № 4. Приезжала и средняя сестра Лидия со своим мужем Василием Иосифовичем Киприным, он работал в железнодорожных мастерских. У них был сын Боря, мой ровесник. Мы, дети, очень радовались друг другу. И я очень скучала, когда они уехали в СССР в 1935 году. Жила семья Ильченко в одном из домов, которые предоставляло руководство КВЖД своим работникам. (Одноэтажные постройки стояли вдоль полотна железной дороги. Семьи в основном были русские и украинские.) Во дворе сараи, где держали птицу и хрюшку. Жили чисто. В семье Пелагеи Ивановны была принята русско-украинская кухня: наваристый борщ, котлеты, жаркое, холодец, жареная картошка и обязательные воскресные пирожки с капустой, мясом, картошкой. Зимой доставали из подпола запаянные металлические банки с соленьями. Не обходили мужчины и одну-другую стопочку. Не помню никаких китайских блюд – их не готовили. Приходили соседи и обязательно пели старые казачьи песни, слаженно, звучно. А молодежь выходила на крылечко и под гитару пела романсы. Играли в волейбол. Летом свободное время проводили на Сунгари. Река вела себя капризно, бывала и опасной, бурной. (Фото 12) Отец мой был не совсем здоров: отступая с Колчаком, сильно простудился и заболел туберкулезом. Постоянно вынужден был подлечиваться. Ему необходим был свежий воздух, и мы часто по вечерам ходили гулять на окраину города (жили мы не в центре). Я так ждала этих прогулок! Читать начала с пяти лет. Помню, как мы переехали на другую квартиру – солнечную и большую – три комнаты, кухня, ванная комната, кабинет. Мне очень она нравилась. Это был дом семьи Скворцовых в Корпусном городке. У наших хозяев был прекрасный сад, сам глава семейства был ботаником и страстным любителем растений; в его саду были искусственные горки, бассейны, разнообразные кустарники и диковинные цветы. Мне разрешалось играть в этом райском уголке. Чаще мы играли с Ольгой, дочерью хозяев, бегал с нами и Саша, он был самый младший. Хозяйка, «мадам», много читала, предметом ее пристального внимания и руководства был большой птичий двор, а также и домашние животные, сидели в будках две или три собаки – наши «друзья». Была у Скворцовых гувернантка и еще прислуга… Но главным винтиком в хозяйстве был повар-китаец Ли До Кин. Это был человек лет пятидесяти, очень выносливый, жилистый. Он жил у хозяев 30 лет, в деревне у него были жена и пятеро детей, которых он содержал. Раз в год его отпускали погостить домой. Работал он без устали с пяти утра и до глубокого вечера. Мы, дети, часто пробирались на огромную кухню, где он священнодействовал. Там мы могли наблюдать множество ножей, дощечек, мисочек. В кладовой висели огромные окорока, колбасы, копчености и т. д. Ранней весной забивали голубым льдом погреб, лед сверкал, как бриллиант, и нам было очень интересно на это смотреть. Наша семья жила достаточно скромно, и мама управлялась со всеми хозяйственными делами сама, что очень удивляло Ли До Кина: «Мадама такая да карасивая, а все сама делает…» У него были свои понятия. Жил в доме еще и дедушка, бывший судья, у него был отдельный вход. И мы, дети, иногда заглядывали украдкой в его апартаменты. На соседних улочках жили китайцы, стояли домики-фанзы и тянулись бескрайние огороды. С утра уже «ходя» (продавец овощей) с корзинами на коромысле обходил квартал, предлагая русским хозяйкам свой товар – зелень и разные овощи, прямо с грядки. Можно было брать в долг. Тогда запись велась на притолоке двери. Брала мама меня с собой на рынок. Там особенно привлекали ряды проволок с нанизанными на них фазанами, которых было множество. Я рассматривала их красочное оперение, и еще на рынке продавались клетки с разнообразными певчими птицами. Эти детские впечатления остались в памяти. Пределом моих мечтаний были засахаренные фрукты, которые готовились кустарным способом и продавались китайцами-разносчиками. Но, к моему огорчению, мама категорически отказывалась их покупать: антисанитария в торговле была страшная. Дизентерия казалась обычным делом. Запомнились мне рикши, их было множество на улицах, в легкую коляску впрягается человек-бегун, везет седока быстро и недорого. Мы никогда не ездили на этом распространенном, если можно так сказать, виде транспорта. Ездить на человеке считали для себя совершенно неприемлемым, хотя, может быть, и лишали этим несчастного куска хлеба. Это был труд изматывающий, и долго рикши не жили, многие употребляли наркотики. Опиокурилен, со слов взрослых, в городе было множество; от дорогих до самых дешевых, с грязными циновками, где в лохмотьях валялись опиокурилыцики (слово «наркоман» в то время было не в ходу). А в целом китайцы народ очень вежливый в обращении, трудолюбивый и выносливый. Харбин можно считать городом контрастов. В центре располагалось множество иностранных фирм, представительств, слышался многоязычный говор. Особенно много было русских. Известный русский магазин Чурина славился деликатесами в виде черной икры, копченостей и отличными чаями. Иногда родители кое-что покупали там к столу. Примечательно, что труд учителя был уважаем и хорошо оплачивался. Отец получал 100 рублей золотом, это были весьма приличные деньги, и семья не нуждалась. Но мама рассказывала, что на центральной Китайской улице были такие фешенебельные магазины, которые посещали только очень состоятельные люди. Ходить в такие магазины «просто так» было не принято, ограничивались рассматриванием витрин. Один только раз водил отец туда маму покупать шубу. Хотели купить не очень дорогую, «под котик», но старший приказчик вынес шубку рыже-желтого меха из китайского песчаника на атласной блестящей подкладке с вышитым сиреневым ирисом, сказав, что красота мадам соответствует и т. д. Мама примерила, и отец не смог устоять, купил. Мать носила ее много лет – и до войны, и в войну. И шубка рыжая потерта, Я затрудняюсь давать какие-либо политические оценки и характеристики, но тогда все говорили о конфликтах: японско-китайских, русско-японских, Япония рвалась к захвату Северного Китая, в результате такой обстановки КВЖД была советским правительством продана. Кончилась спокойная жизнь. Японцы устраивали над советскими гражданами расправы, редко кто вырывался из их лагерей, там царило зверство. Из песни, как говорится, слов не выкинешь. Пережили и мы японский обыск в нашей квартире. Советское правительство объявило своим гражданам, работающим на КВЖД, о том, что они должны или вернуться в СССР, или взять другое гражданство. Выбор был, так как в Харбине располагались консульства Англии, Америки, Франции и других стран. Кое-кто уехал в Австралию. Но все наши родственники (отец, брат и сестры матери) без колебаний засобирались домой, на родину. Мама часто плакала: «Скорей, скорее, соскучилась даже за небом, в России оно особенное, а здесь чужое». Следует сказать, что отец не мог не знать, не слышать, что делалось и какие расправы творились, – шел 1937 год. Он, видимо, надеялся, что его это не коснется, ведь после революции и Гражданской войны прошло много лет. Перед отъездом отец взял меня с собой к своему товарищу, у него был небольшой кожевенный завод. Помню, что отца он уговаривал не ездить, а матери сказал: «Хочешь остаться без мужа – поезжай». Так и поехали к черту в зубы. Опережая события, скажу: трагична история русских жителей Харбина, почти все, кто вернулся перед войной с КВЖД, пополнили население ГУЛАГа. Перед самым отъездом ходили мы с мамой в церковь, где меня крестили. Запомнилось множество свечей, блестевшие золотом иконы, одна из них – Святого Георгия Победоносца. Всадник, пронзающий змею... Недалеко от церкви находилась площадка бойскаутов. Когда мы проходили мимо, я услышала, как дети выкрикивали стихи: «Серп и молот – русский голод». Я испугалась и удивилась: у нас дома никогда так враждебно не говорили о России, куда очень хотели вернуться. Началась подготовка к отъезду. Понаслышке знали, что в СССР плохо с одеждой и неважно с продуктами, поэтому, получив от КВЖД подъемные, готовились основательно. Брали с собой хорошую постель: прекрасные пушистые верблюжьи одеяла (теперешние – жалкое подобие), разноцветные расшитые кимоно из натурального китайского шелка, английские костюмы, ткани, китайские сервизы, вазы и т. д. Упаковывали в большие плетеные китайские корзины, огромные сундуки. Одним словом, запасались, как думали, на всю оставшуюся счастливую жизнь... Последнее утро перед отъездом из Китая выдалось очень тихим, туманным, стояла на дворе весна; до сих пор помню какую-то неясную грусть, посидела на качелях во дворе, поплакала… Мне шел всего восьмой год, но я понимала, что сюда мы уже не вернемся. 1937 годЧтобы меня как-то утешить, мама купила американскую жвачку-серу. Это было позволено как исключение, считалось, что жевать вредно и неприлично. Всю дорогу я с ней не расставалась. Меня поразили огромные пространства, которые лежали за вагонными окнами. Как переехали границу (все в вагоне ждали этот момент), замелькали сопки, освещенные солнцем, потом пошли леса. Долго ехали по самому краю прекрасного чистого озера, отец мне сказал: «Запомни, дочка, это озеро Байкал». Предутренние вставали
Часто гас свет, шли бесконечные туннели. Просторы новой страны, сама дорога – все было так необычно, и я впитывала все эти впечатления, как способен бывает человек только в детстве. И тот, кто с водкой На столиках лежали хлеб, килька, яйца и стояли бутылки с водкой. Вообще ехать было интересно. Каждой возвращающейся семье определялся пункт назначения. Местом нашего дальнейшего проживания почему-то назначили Курск, хотя у нас там не было никого. Отец очень хотел повидать мать и сестру, их он не видел с самой революции, почти двадцать лет. Его хлопоты увенчались успехом. Нам разрешили заехать в Пензенскую область и погостить в течение трех месяцев. Во время бурной встречи моя бабушка сильно плакала и приговаривала радостно: «Слава богу, повидала своего сыночка Ванюшку, теперь и помереть нестрашно». Я оглядывалась с любопытством. Дом очень старый, деревянный, весь отделанный ажурной резьбой. Обращали на себя внимание огромный крытый двор и множество хозяйственных построек, сараев. Все это без мужской руки обветшало (дедушка умер давно) и производило тягостное впечатление. После Харбина мне было странно видеть, что соседские женщины носили головные платки, длинные юбки в сборку и фартуки. Удивляла и непривычна была их речь с присказкой «чай» и протяжным «о». Детей, с которыми я стала играть и «общаться», одевали просто плохо: на девочках платья из бумажной ткани, нередко с заплатками, мальчики лишь бы в чем; летом все бегали босиком. Вероятно, я казалась им девочкой из сказки в своих нарядных шелковых платьицах, с бантиками, кружевами и т. д., чего до слез стеснялась. Родственники ахали и удивлялись искренне (я много знала наизусть, читала, пела песенки), говоря: «Не девчонка, а прямо Мо-о-сква», напирали на «о». Отец находился в приподнятом настроении, с большой охотой, споро занимался ремонтом дома для матери и сестры. Перебирал полы, поменял рамы, чинил крышу. В погожие летние дни обязательно ходили мы с ним на прогулку. Вокруг были прекрасные леса, полные грибов и ягод. Поражало множество родников с чистейшей холодной водой, к которым мы подходили попить и умыться. Возвращались домой довольные и счастливые, с лесными дарами. Внезапно заболела и вскоре умерла от гангрены моя бабушка. Раньше она говорила, что видела вещий сон, где было ей предсказано каким-то святым: как повидает своего сына, так и придет к Богу. От ампутации отказалась наотрез, так как была глубоко верующей и считала, что без ноги ей предстать перед Богом никак невозможно. Тоскливо и пусто стало в доме. Отношения моей мамы с сестрой отца как-то не складывались, хотя родители и привезли хорошие подарки. Не было понимания и тепла. Пришел наш харбинский багаж, ополовиненный: вместо вещей в корзины и ящики по весу были заложены кирпичи. Мама жалела вещи, отец нервничал. Ждали разрешения заменить Курск на Отрожку, пригород Воронежа, где после возвращения в СССР жила семья маминой сестры. Тем временем лето прошло, наступила осень, засыпало старый двор и дом желтыми и багровыми листьями, запорошило. Я проводила целые дни, рассматривая старые альбомы с фотографиями и старинными открытками. Самое большое и страшное впечатление производила открытка «Гибель «Титаника». К концу осени мы навсегда распростились со старым отцовским гнездом. Наша семья уехала в Отрожку, временно поселившись у сестры моей мамы. Отец устроился преподавать в школе. В то время женщины еще не были отторгнуты от семьи: многие не работали, сидели дома и сестры – воспитывали детей, готовили, одним словом, были домохозяйками. «Кевежединкам» завидовали соседки: такого постельного белья, одежды и обуви и в глаза не видывали. В ходу были лоскутные одеяла, сшитые из разноцветных квадратиков ситца, мужчины носили сатиновые рубашки, праздничные наряды женщин чаще составляли светлая простая блузка и юбка из бумажного трикотажа, редко крепдешиновое платье, обувь тоже была незатейливая. Приезжие щеголяли в шикарных вещах и пользовались французскими духами фирмы «Лориган Коти». Удивляло, что им помогали мужья: когда шла большая стирка, выносили тяжелые тазы с бельем, натягивали веревки. Здесь это считалось «бабским» делом, и обычно своим женам не помогали, это унижало мужское достоинство. Благоденствие длилось недолго. Внезапно начались ночные аресты, шел 1937 год. Помню приглушенный шепот в нашей семье: взяли того, взяли другого, тревога и страх, казалось, повисли в самом воздухе. Сначала «брали» элиту: инженеров, техников, руководящих работников, потом пошел в ход и рабочий класс. Местных брали выборочно, прибывших с КВЖД – поголовно. Совершенно неожиданно первой из родственников арестовали женщину – домохозяйку, мамину сестру. Как сейчас вижу ее – в постели, с распущенными волосами, испуганную. Она изо всех сил цеплялась за детскую кроватку. В ушах у меня долго стоял крик, когда ее уводили: «За что?» Не стану описывать аресты остальных родственников. Скажу кратко: взяли всех мужчин, в том числе и моего дедушку. Последним был мой отец. В один из дней сентября (я училась в 1-м классе) учительница на уроке шепнула мне: «Беги скорей домой» (отца взяли на рабочем месте в школе). Дома шел обыск, вырывали фотографии из альбома, где отец был в офицерской форме, взяли кое-что по мелочи, золотые швейцарские часы, кольца. Ничего запрещенного у нас не нашли. Когда отца уводили, он наклонился, быстро поцеловал меня и сказал на ухо: «Не плачь, я скоро вернусь». Отца я очень любила и, может, поэтому пронзительно почувствовала, что не увижу его никогда. Мама была совершенно потеряна, она осталась совсем одна, с двумя детьми: мною и племянником, да со слепым дедом, свекром арестованной сестры. Каждый день ездила в тюрьму. Чуть светало, выстраивалась длинная очередь к окошку, чтобы передать кое-что из еды и белья. Из нашей семьи здесь, в воронежской тюрьме, сидели трое заключенных; но для отца передачу не приняли ни разу! Это был очень плохой знак. Узнать что-либо было невозможно, просто не отвечали и не разговаривали. Некоторые люди злорадствовали: «Так вам и надо, клюнул и вас петух в ...» Большинство помалкивали. Мама так никогда и не узнала, что стало с ее мужем, но предполагала, что его быстро убрали. Через ряд лет дошел смутный слух, что отец мой на допросах в 1937 году держался твердо и своей вины не признал. Скажу наперед, что сестра матери Лидия отсидела 10 лет, сначала в Бутырской тюрьме, а затем в лагере в Коми АССР, дед умер в тюрьме, мужья сестер отмотали по 10 лет, валили лес в Дудинке, здоровье было, видимо; брат Петр не вернулся из лагеря (у него остались жена и две маленькие дочери-близнецы). Всех их обвинили по 58-й статье. В наше время, когда началась кампания по реабилитации жертв политический репрессий, всех моих родственников реабилитировали. Моя двоюродная сестра Валентина Федоровна – педагог, до пенсии проработала завучем в школе, живет в Челябинске. Двоюродный брат Борис Васильевич Киприн живет в Свердловске. Он 45 лет проработал инженером, начальником отдела, на заводе «Уралхиммаш». Известен на Урале как рационализатор и изобретатель. Что интересно, моя тетя никогда не высказывала никаких обид за исковерканную жизнь, не ожесточилась. Радовалась прибавке к пенсии по реабилитации, льготам и вообще была оптимистична, никогда не жаловалась, не ныла. Вспоминала, что политические в лагере являлись цветом общества, это были в большинстве своем интеллектуальные и духовно богатые люди, у них она училась выдержке, умению находить радость в общении и смысл в участии, облегчении судьбы ближнего. Когда она заболела в лагере туберкулезом, ее выходили, отдавая свои скудные пайки. И всегда прибавляла к рассказу: «Какой у нас удивительный народ». Теперь и я имею льготы за отца, по реабилитации. Его расстреляли через три месяца после ареста 21 декабря 1937 года где-то в окрестностях Воронежа. Вечная ему память. ИзгоиВ первую же зиму нас выселили из квартиры в старый дощатый полуразвалившийся барак, куда свезли семьи «врагов народа». Выделили нам подводу, мебель мама отдала за бесценок, а остальное уместилось на одной телеге. Началась наша жизнь уже в другом измерении. В «прокаженном» бараке нам досталась бывшая кухня, вернее кусок коридора, отделенный перегородкой. От всей нашей мебели остались две кровати, стол и большой харбинский сундук. С большим трудом удалось маме устроиться на работу портнихой в швейную мастерскую, спасибо взяли. Ездить приходилось пригородным поездом в Воронеж. У меня развился страх, что маму «возьмут» на работе, поэтому я дежурила на станции, встречая пригородные поезда, и успокаивалась лишь тогда, когда наконец видела приметную рыжую мамину шубку в толпе пассажиров. Заработка не хватало, мама потихоньку продавала вещи. «На случай» был собран узелок с необходимым. Спали чутко: раз арестовали ни в чем не повинную сестру, почему не забрать и вторую... Нам мама наказывала: если что, в детском доме не разлучайтесь. Ходили мы тогда в 1-й класс, сидеть и дружить с нами учительница не велела, но учились мы вполне сносно. Помню, на каком-то утреннике мне даже дали прочитать стихотворение, в котором были такие слова: «За детство счастливое наше, спасибо, родная страна». Зал отвечал взрывами аплодисментов... Однажды к нам на кухню зашел милиционер, оглядел ее и сказал, что здесь будет караулка для постовых, охраняющих мост. Барак стоял на берегу реки. Мама стала плакать, просила не трогать нас среди зимы. Срок был дан 24 часа. Найти комнату в частном секторе в тот страшный год было невозможно. Люди боялись, говоря: «Сегодня – вас, а пустим – завтра нас увезет «черный ворон» как пособников врагов народа». В нашем бараке нашлась добрая душа, женщина, у которой муж был взят тоже по 58-й статье, он был начальник депо. Вот она нас и приютила в своей комнате, где кроме нее жили четверо ее ребятишек, старшей было, как и нам, 8 лет, а младший лежал в качке. Стали мы жить все вместе. В глубине комнаты стояли четыре кровати, простые, железные – мебель нашей хозяйки (ее тоже выселили из прежней квартиры), посередине общий стол, покрытый клеенкой. Мы поместились в первой половине комнаты. Около печки ногами к двери лежал на кровати дед, вдоль стены стоял известный уже сундук – это спальное место братишки. На кровати спали мы с мамой. Еще к самой печке-«монашке» приткнули кухонный столик с кастрюлями. Целыми днями дети были предоставлены сами себе. Соседка наша затемно уходила на кирпичный завод таскать носилки с кирпичами. Приходя домой, зачастую падала от усталости и безнадежности, начинала причитать в голос. Мы, все дети, бросали играть и молча стояли возле нее. У них не было ничего, что можно было продать. Получала она гроши, голодала сама, голодали ее дети. Как говорится, беда не ходит одна. Меня угораздило подхватить дифтерию. Зимним вечером пришла я с горки, жутко заболело горло, появился озноб, а затем страшный жар. Антибиотиков и других лекарственных средств не было, я еле выжила. Болела сильно, недели три, все дети клубились тут же, и мало того, младшая дочка соседки допила мой стакан со сладким чаем. Мама в ужасе ожидала, что она заразится. Но, к счастью, никто из пятерых детей не заболел. Когда горе сильно брало, соседка в сердцах кричала: «Хоть бы кого родимец убрал, кормить-то вас нечем!» Это были 1938–1939 годы. Мама допродавала одежду, дед тайком снес на рынок гитару с красивым синим бантом и купил нам конфет, а себе чекушку. Дети, мы были жестоки, и целыми днями дразнили старика. Видел он плохо, скорее всего, свет и тень. Разъярившись, начинал махать клюкой, и иногда нам здорово доставалось за проказы. Как-то раз мама приехала с работы, а соседка ей и говорит, что дед стоит под магазином с шапкой. Мама побежала, привела его и сильно плакала, говорила: «Что же вы меня позорите, ведь мы не голодаем». И правда, суп, хлеб, сахар – это у нас всегда было. Мама делилась с нашей соседкой, когда у них уж совсем бывало туго, ее дети всегда хотели съесть кусок хлеба, посыпанный сахаром, за отзывчивость и приют мама была очень благодарна. Дед умер как-то незаметно, полежал дня два и не проснулся утром. Дело было поздней осенью, положили его на стол, накрыли чем-то белым, и лежал он почти рядом с нашей кроватью (больше в комнате места не было). Помню, что эти ночи я почти не могла спать, все смотрела на его мертвое лицо, меня сковывал страх, и было жалко, что мы его так дразнили. Самое лучшее время года – лето. С раннего утра, бросив орущего Сережку в качке, убегали мы на речку, барак стоял на речном косогоре. Плавали на другую сторону. Силенок не хватало, и отдых был на подводном камне, который надо было обнаружить, шаря ногой в воде. Но мы были отличные штурманы, и, с замиранием и стуком сердца, находили спасительный отдых безошибочно. До сих пор удивляюсь, как мы не утонули: речка была быстрой, глубокой, со множеством воронок. Маме удалось наконец снять комнату в частном доме на окраине Отрожки, кончилась наша жизнь «в коммуне». Дом был еще не достроен, сырой, с одинарными рамами. Запомнилась мрачная, холодная зима и постоянная ноющая боль в спине. Хозяева топили плохо. Жили они за чертой бедности, как и мы. В первой, проходной, комнате – муж, жена и трое детей, мы помещались во второй. Хозяйка ходила с большим животом, темным лицом. Муж плотничал, но большей частью был под сильным хмельком. Варилась на печке какая-то баланда, черный хлеб, соль и лук – вот и вся еда. С братом мы почему-то жили недружно, часто ссорились, дрались. Мама приезжала уставшая, а тут хозяйка с жалобами: «Держать вас на квартире не приходится, дети-то, как сведенные». Хлестнет, бывало, мама веревкой пару раз кому попадет – и все идет, как и шло. Мне шел двенадцатый год, к этому времени я очень увлеклась чтением классиков, особенно нравился Гоголь, стихи Лермонтова. Должна отметить, что училась я очень прилично, но, как принято теперь говорить, комплексовала, всегда старалась быть незаметной, боялась, что не примут в пионеры и т. д. Мама меня держала довольно строго, редко «входя» в мои уроки, интересы и занятия, зато неукоснительно взыскивала с меня обязанности по нашему нехитрому домашнему хозяйству: готовку пищи, покупку хлеба, соли, круп, уборку и т. п. Я ей благодарна – это очень пригодилось в жизни как жене и матери. По воскресеньям пировали, пеклись пышки из кислого теста. Было очень вкусно их есть, посыпая солью и запивая сладким чаем. ВойнаВнезапно и страшно пришел конец этой немного наладившейся жизни. Было обычное воскресенье 22 июня 1941 года, которому суждено остаться в истории нашей Родины и для миллионов людей черным днем./p> Итак, в воскресенье, ничего не предчувствуя, я шла из школы (нам выдавали учебники), навстречу стали попадаться взволнованные люди. «Война! – услышала я. – По радио передали!» Встречные женщины плакали, горестно взмахивая руками. Я побежала домой, мама уже все знала... Хотя солнце так же ярко светило, голубело летнее небо, все изменилось мгновенно, заволоклось какой-то тревогой и темнотой. Потянулись к военкомату добровольцы. Многим отцам и братьям моих одноклассников пришли повестки. Мужчины были хмуры и озабочены, но решительны и старались держаться; кое-кто пытался шутить, и уже зазеленели перроны, слышался у эшелонов женский плач в голос. Народ сразу почувствовал и безошибочно понял: борьба будет не на жизнь, а на смерть. Описывать не буду, уже все известно, как мы не были готовы, распевая: «Броня крепка и танки наши быстры!», но вот дальше, и это была чистая правда: «И наши люди мужества полны». Было все: и горечь отступления первых месяцев, и паника беженцев западных областей, захлестнувших маленькую станцию Отрожка. Все эти воспоминания как страшный сон. В первое военное лето мы снимали крошечную комнатку – метров восемь, не больше, у двух стариков, сына их взяли на фронт. По утрам и вечерам старуха-хозяйка молилась темным старым образам; сама тоже скорбная, как икона старого письма, молилась за победу над супостатом (так она называла немцев), за своего сына Петра. Картофельные грядки на ее огороде были порушены, люди рыли траншеи, чтобы в случае налета прятаться от бомб. Мимо дома день и ночь шли и шли к вокзалу войска, вчерашние колхозники из близлежащих сел. Мы выносили им хлеб, воду, молоко. Поздними вечерами, когда все затихало, стало погромыхивать – фронт приближался. Стали эвакуироваться в тыл, т. е. на Урал, в Сибирь, заводы и организации из Воронежа и Отрожки. Общее горе, опасность объединили всех, а мы перестали быть изгоями, стало не до нас. Занятия в школе прекратились – начались бомбежки. Всеми силами своей детской души я желала, чтобы что-нибудь случилось с Гитлером, тогда прекратится эта война. А тем временем бомбежки становились более частыми и упорными, особенно в конце весны и начале лета 1942 года. Немцы подошли к Воронежу. Начались упорные бои за город. Населению была объявлена всеобщая эвакуация. Мама тянула до последнего момента, не зная, на что надеяться. И вот июльским жарким днем нас буквально внесли в «сидячий» пригородный поезд. Здесь я видела, как один мужчина сдернул с подножки женщину с мальчиком, а сам влез. Люди цеплялись за поручни, лезли в окна. Паника и плач. Везли с собой только ручную кладь. Мы бросили дома все, что имели, уходя бегло, с грустью оглянули нехитрый уют, подумав, все это сгорит в огне войны, горели целые города и страны, превращаясь в руины. Проехав ночь, мы подъехали к станции Графская (я ее никогда не забуду), поезд остановился. Все пути были заставлены воинскими эшелонами, идущими на фронт, как говорилось, с живой силой и техникой, и с фронта – до отказа забитыми ранеными. Стояли платформы с гражданской техникой и т. д., которая эвакуировалась в тыл, чтобы дать начало новым мощным военным заводам. И тут началась бомбежка, самолеты налетали массированно, каждые 5 минут сбрасывая бомбы. Все высыпали из вагонов кто куда. Мы, бросив чемоданы, побежали вместе со всеми. Мама вспомнила, что на этой дачной станции жили родители ее сослуживцев, мы побежали к их дому. Трое суток не прекращалась бомбежка, их дом был почти разрушен. Мы сначала бегали по комнатам, потом прятались под кроватями, так как с потолка кусками сыпалась штукатурка, прятались в погребе, в щели на огороде. Но спасения не было нигде. Видимо, по плану немцы хотели уничтожить воинские эшелоны, кроме того в леске расположилось много войск, шло формирование их на фронт. Эти дни нам и в голову не приходило поесть, мы были измучены страхом, без сна, растрепанные, грязные, хотели только одного – тишины, чтобы прекратился этот ад на земле. Урывали только воды попить. Конечно, тем, кто прошел войну, это покажется детским лепетом, то, что видели и пережили они, не идет ни в какое сравнение с нашим, но мы с мамой были ведь сугубо гражданские люди и впервые попали в такой переплет. Наконец от всего этого ужаса, который не прекращался, мы решили бежать. Вышли на улицу, самолеты делали круги и бросали бомбы, это выглядело как картинка в кино. У меня почему-то было чувство, что осколок попадет мне в спину, поэтому я не снимала военный вещмешок. Там была положена мамина шубка (почти все, что уцелело). Мы пробежали улицу, стали пробираться лесом, вот тут-то был настоящий ад, лес был нафарширован войсками. Это была настоящая мишень для фашистских самолетов. Не случайно, они так упорно бомбили! Помню, кричал какой-то раненый, текла кровь. Мы бежали как могли, выбиваясь из сил от страха. Наконец станция осталась позади. Мы оказались в поле, в группе таких же беженцев – женщин и детей. Вокруг росла высокая пшеница, урожай в 1942 году был невиданный. Вдруг послышался гул самолета в воздухе, советский «кукурузник» со звездой, маленький и беззащитный, на наших глазах был сбит немецким самолетом и упал загоревшись. Тогда вражеский самолет стал нас обстреливать, мы попадали в пшеницу, не помня себя от ужаса. Наконец все стихло, самолет улетел, мы остались невредимы. Долго шли полями и перелесками. Высокое летнее солнце жгло. Хотелось пить. Дошли до деревни, попросили воды. Некоторые, прислушиваясь к далекой канонаде, говорили в сердцах: «Немец придет, напоит». Таких были единицы, которые ждали немцев. А чаще спрашивали сердобольно: «Ликуированные?» (эвакуированные), и выносили хлеб и молоко. «Пейте, родимые, все равно все скоро сгорит-пропадет», и горестно качали головой. По деревням жили у разных хозяев, кому надо было кое-что пошить детишкам, взрослым, мама обшивала за харчи. Хоть и война, а жизнь продолжалась. Спали чаще всего на печи или на сеновале. Ели все из общей миски. Вечером тюрю с молоком, картошку, сваренную в русской печи. Убранство изб самое простое: закуток у печи, где лавки с чугунами, мисками. В основной избе – иконы в переднем углу, стол, вдоль стен лавки. Иногда убранная кровать с подзорами и горкой подушек. В памяти остались новая родина моя, знойное лето, прохладные вечера в поле, на огородах, куда мы бегали воровать горох. Маму взяли в колхоз на работу. Первый день пошли жать рожь, без привычки изрезала себе руки, поломала каблуки у туфель. Даже самые злые бабы и те сказали, пожалев: «Пусть домой идет, ну какая она работница в поле, городская... Ее бы куда в контору». В один прекрасный день добрались мы до тракта и на попутных машинах поехали до города, где есть хотя бы железная дорога, хотели уехать к маминой сестре в Куйбышев, там не было войны... Рано утром грузовик остановился, мы не знали, куда он привез нас. Городок оказался премилым, зеленым и тихим. А название звучало так: Борисоглебск – это была моя новая жизнь, судьба. На вокзале, правда, царила прифронтовая атмосфера, на перроне лежали раненые из Сталинграда, шла страшная битва – за волжские рубежи, пути были заставлены воинскими эшелонами, уехать куда-либо гражданским лицам было нельзя, такие поезда не ходили вообще. Зато на вокзале эвакуированным выдавали хлеб и талоны на горячую еду. Здесь мама встретила сослуживицу из Воронежа. Судьба нашего дальнейшего места жительства решилась так просто и неожиданно, к вечеру мама уже работала в швейной мастерской. Одна из работниц отвела нас к себе в домик на самой окраине: «Пусть девчонка (т.е. я) смотрит прасука (поросенка) и кормит кур». Так началась наша новая жизнь, полная тревожного ожидания, чем кончится противостояние в Сталинграде и Воронеже. Борисоглебск был почти прифронтовой город. Каждый день начинался с голоса диктора Левитана, сообщавшего военные сводки. Я всеми силами души желала, чтобы немцев разбили наши. Часто в перерыв я прибегала к маме в мастерскую «на обед». Если были какие-то гроши, покупали на рынке кусочки вареной сахарной свеклы или тыквы. На печке, где грелись утюги, в кастрюльках и котелках варили картошку. Хлеб давали по карточкам, на руке писали номера, шел несколько раз пересчет, стояли в очереди часами. У мамы появилась заказчица – работница столовой. Из нескольких порций, которые она доставала, получалась миска гороха или чечевицы, так что настоящего голода в вой-ну мы не видели. Голод был потом, уже в 1946 году. С перерывом в два года я опять пошла в школу. По воскресеньям в маминых пестрых, выменянных за махорку у солдат валенках я отправлялась в городскую библиотеку и набирала книг. Чтение в то время было моей единственной отрадой. Читала очень много: Жюля Верна, Виктора Гюго, Пушкина, Некрасова, Джека Лондона и др. К счастью, это были хорошие, добрые и умные книги. Завелись подруги, училась я хорошо, хотя учебников, как и у многих других, не было вообще. Писали мы на оберточной бумаге, из которой и сшивали наши тетрадки. Тем временем спало страшное, продолжавшееся несколько месяцев напряжение. Сталинградская битва закончилась разгромом фашистских войск, фронт стал откатываться на Запад. Швейная мастерская работала день и ночь, шили обмундирование на фронт. Мама к тому времени была бракером, отвечала, как говорится, головой, если окажется что-нибудь не так, например слабо пришитые пуговицы. Приезжали прямо с фронта военные приемщики, измученные, уставшие, требовательно взыскивали, строго. За невыход на работу – вплоть до трибунала, такая дисциплина была на всех предприятиях в тылу. Бережно храню мамину награду – медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», которую вручили ей в 1947 году. Добрые люди помогали нам с теплой одеждой, надвигалась зима. Но главное, исчез страх пленения, неуверенность, что будет, если Сталинград сдадут! Эвакуированных расселили в пустующих ДОСах, т. к. училище летчиков им. Чкалова вывезено было за Урал. И вот одна мамина знакомая по Отрожке предложила поселиться вместе с ней. Комната была большая и совершенно пустая. Железную кровать мама где-то достала потом, но батареи не топили, котельная не работала. Зимы стояли всю войну лютые. По ночам мы, жители этой коммунальной квартиры, перекочевывали на кухню, где была плита. Три семьи по очереди протапливали ее, чтобы сварить что-нибудь и провести ночь в относительном тепле. Спали все на полу вповалку, женщины и дети. Для добычи дров доставали махорку, потом ее выменивали на бревна у солдат, карауливших склад. Кое-как разделывали полено, где при помощи пилы, где откалывали топором. Закончив семь классов, я решила пойти в педучилище, это давало возможность быстрее получить специальность, и, что немаловажно, хлеба я могла получить целых 500 граммов в день. Напрасно завуч, вызвав мою маму, уговаривала не забирать меня из средней школы: «Девочка у вас исключительно способная». Первый год педагогическое училище работало по четырехгодичной программе вместо трехлетней. Нагрузка оказалась несравненно тяжелей, чем в школе. Да еще голод мучил постоянно, ждали открытия хлебного ларька при училище, пятисотграммовая пайка хлеба, черного, с добавками жмыха, съедалась в перемену между занятиями, не было никаких сил оставить немного на вечер. Приходила я домой поздно: было множество не только общеобразовательных, но и внеклассных предметов. Учитывая, что учебники были только в читальне, приходилось заниматься целой группой, буквально заглядывая в текст через плечо подруги. Много времени уходило на изготовление наглядных пособий для базовой школы, т. к. не было в школе ничего. Делали палочки, азбуку, таблицы и т. д., пришлось изготовить чучело вороны, это было пренеприятное занятие. С особой благодарностью вспоминаю преподавателей, было много среди них культурных, интересных людей. Завуч – эвакуированная из Ленинграда, отлично преподавала немецкий язык, всегда спокойная, уравновешенная, корректная. Мы ее очень уважали. Не могу не вспомнить нашего преподавателя русского языка и литературы Ивана Семеновича (ныне покойного), выпить он любил, и по понедельникам был грозой для неуспевающих, но какой был русист! Никто не дал мне больше по стилю письма и грамотности. А ведь из воронежского южнорусского диалекта это сделать ой как непросто. Хороший был преподаватель и человек. Зная, что мы с мамой очень нуждаемся, принес нам буханку хлеба, хоть мы не брали. Настоял. А ведь у них с женой тоже лишнего не было. Это было богатство, цена буханки на рынке (450 руб.) равнялась маминому месячному окладу. Училась я успешно, меня любили подруги, и любые мероприятия не обходились без Наташи. То закладываем сад, то разбиваем пришкольный участок под огород, то готовим новогодний вечер, где я выступаю Зимой в белом платье и кокошнике, самостоятельно расшитом. За хорошую учебу меня несколько раз премировали, один раз бутылкой подсолнечного масла (что было нелишнее), другой раз отрезом поплина на платье. Рисовала я неплохо, сокурсницы часто обращались ко мне за помощью – нарисовать, начертить, объяснить. В понедельник, приходя с побывки (села), приносили кусочки угощения: пареную сахарную свеклу, тыкву, картошку. Мне очень нравились уроки в базовой школе. Тщательно и любовно готовясь к ним, превращала урок для детей в праздник познания нового. Готовили нас к преподаванию в сельских школах, где учитель «и жнец, и ткец, и на дуде игрец». В такое тяжелое время находились силы учить нас рисованию, были классы скрипки, фортепьяно, пения! И это в обыкновенном райцентре, в войну! Ну а самодеятельность, в лучшем понимании этого слова, была частью нашей жизни. Почти каждую неделю проходили вечера. Пели любимые, прекрасные, неумирающие песни: «Вниз по Волге-реке», «Тройка», я солировала в «Белой березоньке» и др. Все это вместе взятое дало свои плоды. Недаром были усилия наших наставников: из такого сырого материала, девушек из сельской глубинки, со средним образованием, вышли директора школ, завучи, преподаватели и хорошие, отзывчивые люди. Меня как отличницу направили без обязательной отработки в педагогический институт. Специальностью на всю жизнь стали любимые мною предметы – русский язык и литература. Мы много лет переписывались и делились своими горестями и радостями. А тогда мы страстно ждали конца войны. Хотя многие еще полегли на полях сражений до Берлина и самого Рейхстага. Время шло, впервые я с подругой пошла в Дом офицеров на вечер. Вот там я встретила свою судьбу – курсанта летного училища. Второй родиной для меня стал этот неприметный милый город Борисоглебск, родиной для моей дочери. Там мы встретили радостный, такой ожидаемый День Победы. И было еще всего много хорошего и не очень, но это, как говорится, уже другая повесть. Наталия Сухова, Все стихи, использованные в статье, принадлежат перу автора |
|||
|