Старый ворон

Летом жара в Квинсленде опрокидывается на землю с утра. Жестокая. Изнуряющая. Еще на рассвете начинают назойливо трещать цикады, призывая все живое замереть или спрятаться куда придется от блеснувших из-за горы лучей солнца, и скоро звук их невидимых смычков превращается в мерный, звенящий гул. И как бы в ответ цикадам изредка хохотнет насмешливо где-то над головой кукабарра, проворкует голубь, или каркнет с высоты эвкалипта имеющий по любому поводу собственное мнение большой старый ворон…

Только эвкалипт да ворон видят, как ранним утром сгорбленный старик в широкополой шляпе с пучком полевых цветов в руке плетется по узкой пыльной дороге к старому заброшенному кладбищу; оба теряются в догадках: они знают, что у старика там никого нет, а между тем он годами так ходит, всегда в определенное время; подойдет к какой-нибудь могиле, снимет шляпу и тихонько постоит… потом положит цветы и уйдет.

И это хорошо, что старик уходит, потому что часам к десяти ослепительное солнце, стремясь во что бы то ни стало пробиться сквозь нависшую над землей сизую хмарь, белеет от ярости и грозится испепелить на земле все живое. Вот уже оно достало до глубоких трещин в земле; вот уже незаметно подкралось к высохшему овражку, где в былые дни, перепрыгивая через камни, бежал веселый ручей – один из тех, что австралийцы любят именовать «речкой».

В раскаленном воздухе начал носиться запах нагретой травы и отдаленного, неизвестно откуда взявшегося дыма, который сразу придал воздуху и поднявшемуся солнцу, и жиденьким облачкам, и прозрачно-голубым теням эвкалиптов какой-то рыжеватый оттенок. Сушь вокруг такая, что кажется, только поднеси спичку и… Однако в траве мирно и едва уловимо посвистывает, потрескивает и точно бисером рассыпается щелканье кузнечиков; вдали из-за бурого камня осторожно выглянула и сделала два-три прыжка невозмутимая кенгуру; не обращая внимания на мудрые замечания ворона, на соседнем эвкалипте пересмеиваются и ядовито злословят кукабарры. Значит, в природе все спокойно…
И потому солнце, пользуясь своей безнаказанностью, снова пробежало по дороге, осторожно заглянуло за поворот и, увидав там приютившуюся под раскидистым деревом кособокую, почерневшую от времени лачугу, разом вылило на нее море беспощадного, палящего света. В отместку. За то, что не настигло старика, когда тот возвращался обратно.

Почти одновременно, рядом с домиком, качнулась и наклонилась, словно поднимая что-то с земли, знакомая соломенная шляпа. На секунду из-под нее мелькнула хмурая сутулая спина; но вот шляпа качнулась снова.

– Где им, австралам, знать про это, да и зачем? – послышалось тихое ворчанье. – Сил нет говорить! А цветы – ведь земля-то одна: все же легче, и не так одиноко.

И человек, потирая поясницу, с трудом переставляя непослушные ноги, поднялся на скрипучее крылечко и скрылся в черном проеме двери.

Мало кто из австралийцев сейчас имеет представление, как и откуда пришел в их местечко Рэсдауни одинокий, угрюмый с виду старик. Знают только, что он обитает здесь еще с незапамятных времен, то есть с начала 1950-х годов, а ведь большинство из них безвыездно живет здесь, на своих фермах, не то что годами, но целыми поколениями. Вот разве самые древние старожилы… тем, наверное, известно больше. Но молодые не страдают любопытством и ни о чем их не спрашивают. И если бы не Джо, который и вовсе еще не стар, то знали бы только то, что у странного старика есть не менее странное прозвище – Ворон. Причем не на английский лад – Кроу, а именно Ворон. Впрочем, все познания соседей-фермеров в области чего-то «чужого» всегда сводились к тому, что проходя или проезжая на грузовичке мимо почерневшей лачуги, они, завидев издали старика, приветливо и лукаво кричали: «Г-дай, Кар-кар!», что по-фермерски должно было означать: «Здравствуй, сосед!» – и ладонь, сжатая в крепкий кулак, с отставленным большим пальцем, красноречиво взлетала в сторону дерева, туда, где на толстом суку задумчиво сидели вороны, мол, ну- ну, молодец, держись, брат!

Раньше, в очень старое время, в ответ на подобное приветствие из лачуги неслось сердитое ворчание. Русское, конечно, поэтому австралийцы не понимали ни слова. Но догадывались. Считали соседа, которому в то время было не более тридцати, странным, нелюдимкой. Впрочем, в 1950-е годы они и сами сторонились иностранцев, что греха таить, очень даже недолюбливали их, считали, что «чужакам» нельзя доверять. И потому, отдав долг вежливости – г-дай! – и не встревая в подробности ответного приветствия, спешили прочь.

Приблизительно в то же самое время австралийцы окрестили своего нового соседа Вороном. Получилось это случайно: они никак не могли выговорить его фамилии – Воронцов. Ломали и коверкали, пока из нее не получился «Ворон». Так он Вороном и остался. Кажется, это был единственный раз, когда австралийцы видели своего соседа смеющимся: тыча пальцем вверх, где на ветке высокого эвкалипта собрались посудачить большие черные птицы, он крикнул: «Ворон: кар-р, кар-р!»

И тут, как нарочно, с ветки сорвалась увесистая ворона и, усевшись неподалеку на перевернутую телегу, разразилась громким «кар-р-р!».

Раздался взрыв хохота. Сосед-чужак в сердцах махнул рукой, дескать: «Ах, чтоб вам!», повернулся и ушел. Язык ли тому причиной или еще что, только с тех пор Ворон стал старательно всех избегать.

Время шло. Ворон так и продолжал жить: сам по себе, почти ни с кем не общаясь. Вот разве кроме самой крайней необходимости. И только соседские мальчишки во главе с Джо, усевшись снаружи вдоль проволочного забора, могли упорно не сводить с него любопытных глаз. В конце концов их родители-соседи к Ворону тоже привыкли, ведь по всей справедливости он никого не беспокоил и никогда ни во что не вмешивался. И если и не полюбили его, то во всяком случае начали уважать. Особенно после одного случая…

В этих краях частенько случались лесные пожары. Не всегда, конечно, начинались они в соседнем поселке Калбара. Но это не важно. Важно что огонь неизменно захватывал огромную полосу местных лесов, посевов и пастбищ, где мирно пасся скот, и конечно же, угрожал поселеньям. Бывало так, что горело неделю и больше, и багровый отсвет с охваченных пожаром склонов и вершин гор, который по вечерам, казалось, поднимался до самого неба, представлял собой жуткое зрелище.

Когда удавалось, австралийцы заранее пускали встречный пал, чтобы хоть как-то оградить себя от стихии. И не было такого случая, чтобы Ворон не вышел на подмогу первым. А потом опять уходил в свое затворничество. Но однажды случилась беда: неожиданный порыв ветра – и огонь перебросился на ближайшие поселения. Большинство фермеров были к этому готовы, эвакуировались. Но нашлась семья, которая ни за что не пожелала покидать свое жилище, решив отстаивать его у огня до последнего. И не в том дело, правы эти люди или нет. В такую минуту поздно об этом судить, особенно когда в доме застрял двенадцатилетний мальчишка Джо.

Есть у австралийцев чувство самоотверженности. Всегда было. Но есть в жизни момент, доля секунды, когда нет времени решать «быть или не быть», когда инициативу кто-то должен взять на себя первым. Ворон ворвался в пылающий дом, когда каждый ясно сознавал, что выхода оттуда уже не будет…

Никто не мог понять, каким чудом Ворон спас тогда парня. Но сам обгорел так, что два месяца пролежал в больнице. Думали, не выйдет. После этого случая австралийцы стали относиться к Ворону уже не просто с почтением, но и с примесью искренней дружбы. Можно было бы с уверенностью сказать, что его, «чужака», полюбили, если бы только он сам так старательно не сторонился всех. Однако труднее всего оказалось избавиться от излияний благодарности со стороны отца мальчугана, которого странный пришелец, этот русский «хироу», спас от верной смерти. Ворон, отмахиваясь от назойливого австралийца, каждый раз бурчал себе под нос:

– Да какой я вам, к черту, «хироу»! – и скрывался в лачуге.

С мальчишкой же оказалось не так просто.

Однажды, когда заходящее солнце золотило почерневшие от недавнего пожара стволы деревьев вдали, Джо, впервые набравшись храбрости, осторожно пролез под колючей проволокой забора и уселся на крыльце Ворона. Это было так неожиданно и дерзко, что в первую минуту Ворон опешил. Но мальчишка не собирался никуда уходить. Сидел и преспокойно рассматривал изуродованные, в шрамах, лицо и руки соседа-нелюдимки. Некоторое время Ворон угрюмо молчал, сосредоточенно приколачивая что-то к деревянному ящику. Раздражение его закипало, он уже приготовился было заворчать, но тут увидел, что по лицу Джо пробежала тень, губы мальчика дрогнули и на широко раскрытых, безгранично доверчивых глазах навернулись слезы, точно он вспомнил, как вот этот самый «чужой» странный человек вырвал его тогда из пылающего ада. В душе Ворона шевельнулась жалость: «Бедняга, такого ему никогда не забыть».

И злости как не бывало, он молча протянул мальчику ворох гвоздей, жестом велел подавать и продолжал колотить. Когда ящик был готов, он вскинул на парня потеплевшие глаза, но в то же время выразительно и грозно махнул в сторону забора:

– А ну, марш домой!

Но на следующий день едва мальчуган примчался из школы, он уже снова сидел на крыльце Ворона. Гнать было бесполезно, и Ворон смирился. Давал работу: где-то поднять, где-то подержать, а там и самому что-то смастерить. Как они договаривались, один Бог ведает. Но понимали друг друга. Так терпел Ворон присутствие мальчишки, пока не опустится солнце до средней ветки эвкалипта. А после этого… Впрочем, Джо не дожидался, пока «чужак» метнет в сторону забора яростный взгляд или чего доброго запустит в него чем-нибудь.

Соседские мальчишки! Разве этот народ спрашивает разрешения, когда взбредет в голову что-нибудь гениальное или, по крайней мере, любопытное?! Подходят себе к забору и стоят, смотрят. Во двор, как это осмелился сделать Джо, не заходят, не рискуют. Невдомек было Ворону, что детвора его просто-напросто обожала. Было за что: как бы невзначай, между делом, «чужак» постоянно делал для них игрушки. Так повелось издавна. И все же это нисколько не мешало шпане дразнить соседа:

– Эй, Ворон, кар-р, кар-р!

Конечно, Ворон на них нисколько не сердился и только для острастки бранился, швыряя в них очередной игрушкой. Кто знает, сколько бы так продолжалось, если бы не один случай…

Проезжал как-то мимо лачуги сосед на грузовичке и опять весело крикнул:

– Г-дай, кар-р!

По привычке Ворон что-то сердито пробормотал, благо никто по-русски не понимает. И вдруг попугаи, белые с желтыми хохолками, то есть какаду, во все горло раскричались и точно эхо подхватили удивительно знакомые фразы.
Джо рассмеялся:

– Ворон, что это значит? Что попугаи говорят?

Ворон опешил. С тех пор он подобным образом с соседями не «здоровался»…

За ту неделю, что Джо упорно наведывался в гости, Ворон успел сколотить из досок несколько ящиков, которые легко могли служить соседям-погорельцам столом или шкафом, да мало ли… И вот теперь они с Джо должны были нести эти ящики по назначению. Именно они: Ворон уже к пареньку привык настолько, что скучал, если тот запаздывал. Само собой разумелось, Ворон выбирал ящик полегче и молча протягивал его мальчишке: на, мол, неси! С тех пор у них так и повелось: раз в неделю Джо с гордостью помогал Ворону тащить кому-то из соседей то самодельный «стул», то «кровать» или просто ящик для хранения продуктов, а то и продукты. Деньги или рабочий материал в счет платы Ворон брал с тех, кто побогаче. И обход начинал обычно с них. Для того, чтобы тут же раздать тем, кто потерял в пожаре все.

Ворон и раньше помогал семьям. Вопреки мнению многих, будто в Австралии манна с неба сыплется, фермеры в окрестностях Калбара жили очень и очень скромно. Появлялся он всегда незаметно, оставлял что надо и так же незаметно исчезал. Если случалось, что его все-таки кто-то видел, он в сердцах бормотал: «Детям», жестом показывал на кого-то из малышей и сразу уходил. Но теперь, после пожара, едва он вышел из больницы, когда раны еще толком не зажили, Ворон с еще большим рвением занялся работой.

У большинства фермеров в 1950-е годы не было страховок – таких, какие существуют сейчас, полвека спустя: потеряв в пожаре имущество, многие оставались буквально ни с чем. Только мало кто догадывался, что сплошь и рядом «чужак», этот «вредный нелюдимка», отдавал соседям свое последнее. Джо случайно узнал об этом: из двух рубах, которые Ворон вот уже целый год бережно стирал в тазике, сидя на корточках возле жестяного бака с водой, он уже больше месяца носил одну и ту же, причем самую рваную.

Так всю жизнь Ворон никого, кроме Джо, и не признавал. Не потому что с языком у него было слабо. Напротив, еще до приезда в Австралию «чужак» немного знал английский, даже учебник с собой привез, вот только произношение было скверное. Соседи часто видели, как он вечерами при слабом свете сидел над пожелтевшей от времени книжкой, иногда писал, а иногда просто глядел куда-то вдаль, но это уже потом, на старости лет… Во всяком случае, с тех пор как Ворон подружился с двенадцатилетним Джо, он уже довольно прилично говорил по-английски. И если «чужак» сидел как сыч, один, считали в округе, тому виной был угрюмый его характер…

С тех пор Джо вырос. Как настоящий фермер-«австрал», располнел, живот степенный отрастил. Со временем у него появилась собственная богатая семья. Богатым стал.

Но никакое богатство в мире не мешало Джо ходить в любую погоду в старых шортах, сильно поношенной майке и мощных бутсах – «чоботах», таких, которые точно ледокол проходят через любые дебри, навоз и размокшую глину. Натянув свои массивные чудища с утра, почтенный Джо не снимал их уже до позднего вечера.

Ворона Джо не забыл. Век ему благодарен будет, и не только за спасение: «чужак» научил когда-то его, мальчишку, своему хитроумному ремеслу, сделал его, как говорится, мастером на все руки. И потому школа для Джо… Да бог с ней, не тем ее поминать.

Как и многие австралийцы, Джо очень любил, просто обожал посидеть вечерком на крыльце со своим старым другом и поговорить о былом, вспомнить «что было, чего не было» или, как называли это праведное занятие австралийские фермеры, «плести языком ярны».

Как-то, закончив дневную работу, Джо с кружкой чая в руке вышел на заваленную хламом веранду и, наблюдая за пустынной дорогой, стал ждать, не придет ли Ворон. Но, как видно, упрямый отшельник не намеревался на старости менять свои привычки. Джо не выдержал и сам пошел к нему: его не волновало, что старик вечно молчит, он не был требовательным, ему лишь бы самому говорить…

Джо начал с того, что едва не протопал в своих «ледоколах» в почерневшую от времени, совсем уже покосившуюся лачугу. Но чистый половичок и мрачный взгляд Ворона, устремленный на видавшие виды бутсы, все в глине, остановили его у порога: пора бы, дескать, научиться! Старик до истерики не переносил грязи.

Однако стаскивать обувь не хотелось: все равно им на дворе сидеть.

Джо добродушно подвесил над маленьким костром жестянку с водой. Как только в жестянке забурлило и повалил пар, он по традиции первых австралийских переселенцев бросил туда добрую горсть чайных листьев, прямо в общий кипяток! С едва заметной усмешкой Ворон молча наблюдал. Но простодушному Джо хотелось хоть чем-то развеселить старика…

– А дальше пойдет, – мирно приговаривал он, – настоящее действо. С этими словами он взял немало повидавшие на своем веку две бурые кружки с трещинами и сначала плеснул в обе немного молока.

– Это так, чтобы рыжих не было, – пояснил он, – то есть детей… рыжих.

Вдруг Джо крякнул: и как это у него такое могло сорваться с языка! Всего-навсего известная австралийская шутка, но Ворон мог подобного рода «предосторожность» плохо принять, потому как чего-чего, а уж детей-то у «чужака» нет, не было и не будет. Невольно втянув голову в плечи, бедный «австрал» взял жестянку с заваренным чаем и нацедил ароматную горячую струю в чашку с молоком не разбавляя, аккуратненько эдак, чтобы не попали чайные листья. И тут же с облегчением вздохнул: чай получился что надо, такой крепкий, что ложка стоит.

– Да какие там «рыжие»! – неожиданно отозвался Ворон, пряча лицо в огрубевших от работы ладонях и через минуту добавил с горечью: – Один я! Один как перст!

Джо насторожился. За все годы старик никогда никому не говорил о себе, о своем прошлом, не говорил даже, откуда приехал. При малейшем любопытстве людей у него темнело лицо, и он уходил и потом не появлялся несколько дней. Нет, никогда Джо не спросит старика о чем-либо, даже у него, простого фермера, имеется врожденный такт.

– А ведь была у меня семья! – снова почти что простонал Ворон, взъерошив пальцами рыжевато-белесые, точно кора эвкалипта, волосы. – Боже мой! Все, все было…

Так суждено было его австралийскому другу взглянуть в этот вечер на одну из страниц одинокой жизни «чужака».

Во-первых, он Воронцов, а никакой не Ворон – Дмитрий Иванович Воронцов. Дворянин, инженер по образованию. Когда-то в молодости учился на священника, но потом решил стать инженером. Хотя всю жизнь оставался глубоко верующим.

Из Китая приехал, со станции Яблоня. Что? Почему он не раскосый, не желтый, как все китайцы? А что, потеряв после революции родину, русские не могут жить там, где им вздумается? Или, попав, скажем, в Африку, люди должны сразу почернеть?! Кажется, он, Ворон, окончательно потеряет к своему приятелю уважение…

Неожиданно старик замолк, словно был не в силах произнести самое горькое. Но скоро усилием воли взял себя в руки. И тогда Джо узнал, что на поселок, где жила семья Ворона, напали хунхузы, то есть китайские разбойники, когда его, Ворона, не было дома. От рук злодеев погибли жена и двое маленьких детей. И он, Ворон, был так потрясен, увидев своих ненаглядных малышей и жену зверски растерзанными, что едва не сошел с ума. Больше года не мог прийти в себя. Потом решил бежать, бежать как можно дальше от страшных воспоминаний! Он уехал в Австралию. Вот так он, веселый общительный человек, превратился в сварливого отшельника-нелюдимку. Впрочем, не совсем…

– Это ты, Джо, помешал мне когда-то «сойти на нет». – поднял Ворон мокрое от слез лицо. – Прилип, прирос ко мне…

Джо сидел не шелохнувшись. Когда плачет его почтенная «миссус», как фермеры называют своих жен, Джо хорошо знает, чем ее утешить: чашка горячего чаю из его рук и долларов двадцать на предстоящей сельской ярмарке обычно решают все ее проблемы. Но слезы мужчины, да еще старика, эти вздрагивающие острые лопатки на костлявой, как у старой лошади, спине – это серьезно, даже страшно, он к такому не привык. Лучше уж молчать, чем сказать что-нибудь невпопад.

Прошло месяца два после того памятного вечера. И вдруг Джо заметил: что-то неладное стало твориться с Вороном. Заядлый холостяк тщательно прибирает в лачуге, вещицы свои скудные соседям раздает, а потом часами сидит под любимым эвкалиптом и в пустоту глядит. А какая от эвкалипта тень? Ровным счетом никакой. А солнце-то палит…

В душе Джо шевельнулась тревога: лет «чужаку» поди уже за восемьдесят.

– Зачем тоскуешь, старый?

– А что? Жизнь начинается, жизнь кончается…

Теперь уже Ворон откровенно говорил о «печальном». И так просто, обыденно. Но самый факт, что молчаливый «чужак» заговорил, пугал и угнетал Джо.

Между тем как-то Ворон сказал, что решил завещать свое состояние Каушам, албанцам, которые год назад невесть откуда приехали в Рэсдауни. Вернее, их сынишке, Бронеку. Небольшое, конечно, состояние…

– Когда-то я арендовал у твоего родителя крохотный участок земли в обмен на труд. Потом подкопил денег и выкупил его, огородик развел, курочек, в лавке не тратил, обходился. Так-то…

– Пропьют же – цыгане! – ахнул Джо. – И парню ничего не достанется.

– Да уж, семейка, – покрутил носом Ворон. – Но Бронек… Все же Кауши сынишку не обидят! А может, лучше теперь им отдать? Пусть мальчишку на ноги поставят. Об одном только попрошу их: пусть похоронят меня по русскому обычаю вот под этим эвкалиптом и только изредка приходят на могилу немного прибрать.

После этого разговора «чужак» опять месяца два-три молчал. Но это уже было нормально, и Джо перестал тревожиться. Как и прежде, они посиживали на крылечке вместе и «плели ярны», то есть точили лясы.

Заходящее солнце золотило белесо-серые стволы и кроны эвкалиптов, несущихся вдали в клубах пыли коней, собак и бесконечное море бурых спин коров – это фермеры загоняли в конце дня молочный скот в родные пенаты. Щелканье бича, трубно-густое мычание коров, лай собак, топот конских копыт и даже самый воздух – все это сливалось и казалось рыжевато-серым.

По мере того как опускалось солнце, все больше тянуло прохладой. Потемневшие стволы эвкалиптов уже только изредка вспыхивали последними огненно-яркими бликами, точно кто-то спичкой по ним чиркал, и вместе с синеющим лесом и горами на горизонте погружались и растворялись в голубовато-серой сонной дымке.

Топот коней и лай послышались где-то недалеко от лачуги Ворона – это несколько незадачливых коров увильнули от пастухов, приотстали от стада на дороге и подошли к изгороди, то есть к редким столбикам с длинной, натянутой в два-три ряда колючей проволокой. Толкаясь, коровы просунули головы под проволоку и задумчиво уставились на людей во дворе.

Старческой походкой, не спеша, Ворон направился к изгороди.

– Хороший вы народ, коровы! – проговорил он вполголоса, протягивая на ладони ломоть хлеба и норовя погладить теплую бурую голову.

Шершавый мокрый язык прошелся по ладони, хлеб упал в пахнущую солнцем траву по другую сторону изгороди. Ворон наклонился, чтобы его поднять, вытянул вперед руку и, навалившись на проволоку, невольно подался вперед. Корова испуганно шарахнулась в сторону, за ней другая, третья. Почти одновременно раздался крик Джо, лай собак, и где-то над головой заржал вставший на дыбы конь.

Удар пришелся в висок...

Разве можно удивляться, что Кауши не захотели хоронить Ворона, как он, по-человечески?

Узнав, что цыгане решили тело сжечь, – за счет наследства, конечно, так, мол, дешевле! – Джо страшно возмутился.

– Мне лично все равно, как хоронить! Но сжигать – против воли старика! И потому его русский Бог вас накажет!

В общем, сжигать Ворона Джо не позволил. В отместку за это Кауши, несмотря на завещание, не пожелали хоронить старика на участке под его любимым деревом, чтобы «не жить рядом с привидением». Похоронщикам пришлось свезти тело на кладбище.

– По-английски ни бум-бум. Только и знали, что «сенькать» за бесконечные подарки! – выходил из себя Джо, кидая яростные взгляды в сторону наследников. – А теперь, когда все им отдал…

Джо отыскал русского священника и сам, на свои деньги, сделал все честь по чести. Через некоторое время поставил «чужаку» памятник.

Из местных жителей теперь мало кто помнит, что с незапамятных пор в этих местах жил добрый, но странный нелюдимка по кличке Ворон, который всю свою жизнь помогал незадачливым фермерам в округе. Тем более не помнят, что он был русским. И только когда случайный проезжий заглянет на сельское кладбище и прочитав на памятнике необычную фамилию «Vorontsoff», спросит об этом кого-то из местных, тот в недоумении почешет голову:

– Да, кажется, был такой, «чужак», что ли, или как его там? – И разойдутся.

А Кауши… Какое уж там за могилой ухаживать! Нерадивые, они даже за подаренным участком не следят. Поговаривали, что надо лачугу снести, но и до этого у них руки не доходят. Так и стоит она до сих пор у забора возле самой дороги, кособокая, почерневшая…

Джо сам на могилу к Ворону ходит, заботливо следит за ней, прибирает.

Время от времени большой старый ворон с высоты эвкалипта видит, как его крепкая коренастая фигура в бутсах-«ледоколах» топает ранним утром вдоль пыльной дороги в сторону старого кладбища…

Тамара МАЛЕЕВСКАЯ