- Литературные встречи
- Большая литературная страна
- Страницы воскресших книг
- Книжный ряд
- Миры Чехова, Шукшина, Успенского...
- О писателях, котах и бесконечности бытия
- Далекая страна Сибирь
- Эпистолярный роман с Михаилом Гутманом
- «Красный ландыш» на фоне уральского пейзажа
- Песня моя — Комсомольск
- Чеховское дерево
- Сказочные берега мальчика Акаши
- Сказки Амура
- Единое пространство культуры
- Знаки и символы нашей истории
- Дом народного творчества
- ХОЛОДОК Николай Иннокентьевич
В мае 1999 года я получила из Находки книгу стихов и поэм Михаила Гутмана «Попытка прогулки». Эпистолярное знакомство произошло благодаря другому поэту из Приморья, моему старому знакомому Евгению Лебкову, который и поведал мне об оригинальной музе Михаила Гутмана. Выходит, в Приморье живут поэты, которые встречают друг друга не надменной улыбкой, а приветом и пониманием, ведь Лебков скорее почвенник, а не космополит, а Гутман — наоборот... Затем мне были подарены по почте приморские сборники «Два одиночества» и «Трактир жизни». Доходили до Хабаровска и литературно-музыкальный альманах «Живое облако» и провинциальный ежемесячник «Лукоморье» (народная графоманская газета, уникальное явление на краю России!). Я внимательно читала подборки Гутмана. Наконец, поэт прислал мне экземпляр своей первой «многострадальной книжки» «Стихи. Ленинград — Париж, 1990». Так что стихотворный свиток Михаила Гутмана разматывался для меня от конца к началу: мудрый стоик, странник, бражник, гусляр и певец Мишка. Но все это о лирическом герое Михаила Гутмана, а в миру поэт, как мне известно, старший электромеханик на танкерах ОАО ПМП. Признаюсь, я испытала филологическое изумление от стихов Михаила Гутмана. Классический почерк, искусное перо, интеллектуальная отвага. Выходит, в Находке расположен восточный полюс русской поэзии, там с 1983-го года живет и странствует по морям и океанам поэт-мореход Михаил Гутман, в прошлом ленинградец. Трудно удержаться от каламбура: поистине находка! Перелистываю фотоальбом, посвященный 50-летию базового порта Приморского морского пароходства. Как органично информационные тексты перемежаются поэтическими строками: В провинциальном городке, Поэт словно накинул романтический плащ в старинном духе, но стихи легко вбирают в себя самую современную современность: Зальем тоску-печаль-кручину-грусть, Конечно, бесшабашное веселье лирического героя отдает отчаянием, но стихи радуют, потому что написал их свободный, искренний, мужественный человек. Я сказала ему в письме, что это «анакреонтическая лирика наших дней». Поэт ответил экспромтом, как он это делает всегда («Что до экспромтов, то они у меня давно носят чисто рефлекторную функцию, как защита-нападение...» Из письма): Спасибо за Анакреонта. Поэт в ту пору переживал «страдания молодого пенсионера» и писал так: «И я, увы, дошел до той черты, где не хватало только нищеты, чтоб я был признан полностью великим...» О, мысль об избранничестве проходит красной нитью через все написанное Гутманом. А как же иначе, каждый поэт единственный. Оставалось в ответ на экспромт посоветовать не спешить на брег Ахеронта и посетовать на то, что поэзия сейчас отодвинута на периферию культуры. Что до водочно-трактирной темы в творчестве Гутмана, стоит напомнить одно общее положение: судьбу поэта можно воспринимать сентиментально или саркастически, но в любом случае не нужно замыкать поэзию на биографию. Речь о реальных и гипотетических претензиях читателей, скажем, к сборнику «Трактир жизни»: нехорошо, мол, смотреть на жизнь из-под трактирной стойки. На это поэт ответил в экспромтом: Смотреть на жизнь через трактир Неискушенному читателю можно было бы объяснить, что в самом названии сборника есть отсылка к стихотворению Иннокентия Анненского «Трактир жизни» («Вокруг белеющей Психеи...»), что это литературный прием, что Михаил Гутман погружен в традицию и т. п. Но это не объяснит того, как ему удается гармонически объединить литературную красоту метафор с неприглядными реалиями жизни. Мало кто так трезво и прямо пишет сегодня про водку, как Михаил Гутман. Разве что Глеб Горбовский, один из спутников ленинградской юности поэта (имею в виду книжку Г. Горбовского «Сижу на нарах. Из непечатного». Санкт-Петербург, 1992). Анакреонт наших дней поет вино, а не любовь. Знак времени? Ленинградская, питерская, санкт-петербургская нота придает приморской музе Михаила Гутмана особое очарование. Оттуда, с берегов Невы истоки его поэтики. Язык старой русской поэзии для него живой. От тех огней, что светили ему на балтийских берегах в пору молодости, вдохновение стихов, написанных на мысе Челюскина, в Атлантике, в Яванском море, в Гонконге, Иокогаме и других географических точках земли. Словом, нормальный классицизм. Как патент на благородство он получил уроки поэзии от самой Ахматовой. Но непросто складывалась творческая судьба Михаила Гутмана, его долго не печатали, он и теперь считает, что «быть поэтом на земле — скорей проклятие, чем мужество». В стихотворении, обращенном к официально признанному А. К., сказано саркастически: Ну что же, милый мэтр мой, исполать Да, в ту пору в ленинградской поэзии взошли другие имена. И кто рассудит, вглядываясь в хронотоп Михаила Гутмана, удачей или несчастьем стала для него разлука с родным городом? Или, говоря стихами приморского поэта Николая Морозова, — Там, где Находка — России начало, Естественно, что петербургская тема в разных вариациях возникает в стихах Михаила Гутмана. «Открытое письмо санкт-петербургским друзьям», «Петербургу», множество конкретных посвящений. От мажорных воспоминаний молодости, когда была так счастлива душа, до печальных строк последнего времени, в которых звучат тоска, ревность, разочарование и, наконец, вздох: Столько было меж нами неправд В «Запеве» у Гутмана промелькнул и странный вариант Крысолова: поэт с дудочкой пройдет по Руси и «все бесчеловечное, что за ним пойдет, заведет навечно он в крайние из вод...» Страшноватая метафора, если учесть вектор движения от Балтики к Тихому океану. Вспоминаю атмосферу Ленинграда шестидесятых, студенческие годы на филологическом факультете ЛГУ им. А. А. Жданова. Эту атмосферу «тайной свободы» создавали не только еще живые тогда осколки Серебряного века, но и недавно ушедшие обэриуты с их абсурдистским юмором. Так что лирико-ироническая школа питерской поэзии легко объясняет нам характер творчества Михаила Гутмана, но далеко не исчерпывающе. Есть черта его поэтики, которой точное имя дал О. Э. Мандельштам в тридцатые годы: «тоска по мировой культуре». Речь идет и в том и в другом случае не просто об эпигонстве, а о трансформации и развитии определенных традиций в рамках индивидуальной судьбы. Во-первых, Михаил Гутман состоялся как мореход и, перефразируя его самого, тридцать лет посредством вод наблюдал мир. При этом в силу профессии был оторван от литературного процесса, от группировок и тусовок. А профессия такая, что впору о ней сказать словами вышеупомянутого поэта: «Мужайтесь, мужи, как плугом океан деля»... Во-вторых, состоялось обратное влияние: профессиональной жизни на поэтическое творчество Михаила Гутмана. Отторгнутый от суши на многие недели и месяцы, он напрямую общается с классиками посредством книг. В нем формируется живое и актуальное восприятие духовного наследия, отечественного и всемирного. Применительно к Михаилу Гутману насыщенность его текстов образами мировой культуры не орнаментальное украшение, не интеллектуальное щегольство, а органичный элемент сознания и поэтики. Другое дело, что не всякому читателю по душе такая «окультуренная» поэзия. Называл же Маяковский Мандельштама «мраморной мухой». Но сколькие из нас, читателей, проживших долгую жизнь, успели полюбить одного, а затем и другого поэта (разлюбив при этом первого). Вот поэт из Находки сочиняет «Открытое письмо Франсуа Вийону», в котором сообщает про себя: «А я, месье, — я пропиваю дни, / чем вусмерть безусловно всенароден/ в своей стране с названьем кратким Русь, / в отличие от скромных публикаций своих стихов». Чудачество, шутовство? А может быть, одиночество, страх смерти в этих стихах? И, разумеется, характерный жест: свести в одном стихотворении и Франсуа Вийона, и Франсуа-Мари Аруэ (Вольтера), и Есенина, и себя, врио Гутмана, на земле. Диапазон таких перекличек необычайно широк. Кого только не окликает, с кем только не беседует Михаил Гутман, тут и Экклезиаст, и Шекспир, и Себастиан Бранд, и Эразм Роттердамский, и Сократ с Ксантиппой и т. д. Разумеется, русские поэты, и не только дальние столичные, а свои земляки: Г. Фокин, Н. Морозов, П. Шепчугов. Разнообразна тональность этих обращений — от фамильярности («А что, брат Пушкин») до велеречивого пиетета. Еще разнообразнее формы цитации: прямые цитаты в кавычках, чаще всего, скрытые цитаты, рассчитанные на встречное понимание читателя, реминисценции, намеки, пародийные перифразы. Немало перифраз из Мандельштама, быть может, слишком много, и здесь, как мне кажется, вкус поэту изменяет («Нет, не хандра. Но подай мне стаканчик анисовой...» «Я дважды список тот перечитывал...» «Мы все так же живем, под собою не чуя страны...») Понятно, что Пушкин вошел не только в поэтическую, но и в повседневную речь; и мы без кавычек и ссылок пишем-говорим: «Любви все возрасты покорны». Но такие, например, пассажи, как «Так думал молодой повеса/ в моем лице в минуты стресса» — смахивают на эстрадные монологи. Иногда Гутман провоцирует и интригует читателя, загадывая ему литературные загадки «Нет, я не Пушкин, я другой, — / Заметил как-то я в надежде, / что перебьют меня вдруг прежде, / чем я закончу мысль...» В «Поэме с моря» при посещении Гаваны поэт-мореход заказывает дайкири и меланхолически замечает: «Еще бы в рот не взять ружьишко». О ком это? Ну да, о Хемингуэе, огорченном коммунистическим строительством на Кубе. И так далее. Подобные наблюдения над поэтикой Михаила Гутмана (цитатность как сквозной прием, игровые элементы в отношениях поэт — читатель) неизбежно побуждают сопоставить творчество дальневосточника с таким неопределенным явлением современной литературы, как постмодернизм. Общее — это отношение к классике. Но парадокс состоит в том, что столичные и провинциальные явления постмодерна соотносятся как негатив и позитив. Если в первом случае обнаруживается разрушение и преодоление классики, как чего-то надоевшего, то в другом пафос одухотворения далеких пространств. В приверженности к классике Михаила Гутмана есть и восторженный наив, и морская свежесть, и легкая ирония (недаром он жалеет, что хозяйка дома не предложит поэту альбом, чтобы по-старинному черкнуть в нем мадригал). В «Поэме с моря» (1994) развернута культурная мозаика, насмешливое описание разных туристических достопримечательностей. «Величье древних пирамид низведено до сувенира», — констатирует мореход. Но поэт плывет при этом не только по волнам океанов, но и по волнам мировой культуры. Он находит повод побеседовать с Сократом, вспомнить мифы о Троянской войне, об Икаре. Созерцая этот мир, поэт более всего погружен в самопознание: Теперь, когда мне некуда спешить, Пора сказать и том, что лирика Михаила Гутмана — философская, это поэзия мысли, не боящейся противоречий и неразрешимых вопросов. Неизменный мотив Михаила Гутмана — одиночество лирического героя. Не то чтобы он был затерян в пустынных пространствах бытия, он сам выстраивает свое одиночество, подходит к нему как к неизбежности. Он сам выбрал себе участь жить в глухой провинции у моря. Он ищет те места, где нет ни спутницы, ни спутника. Одиночество в любви для него мучительнее, чем социальное или поэтическое. Он выбирает (возвращается) в одиночество, где не предаст ни друг, ни любимая. То есть нравственные страдания уязвленной души таковы, что одиночество — единственное спасение. Времена нас возвышающих любовей прошли, осталось разочарование. Конечно, это настроение поздних стихов Михаила Гутмана, не случайно ведь написал он «Невстреченной женщине». Этой теме посвящены венки сонетов «Час осени» и «Час зимы», составившие сборник «Два одиночества» (1999). Написанные высоким слогом, полные иносказаний, они вполне отвечают романтическому образу поэта. Если бы не конкретные выпады в сторону общественной морали, готовой во имя себя казнить любовь: О, многоличье фарисейское Окончательно запутывает читателя излюбленная цитата из «Уединенного» В. В. Розанова: «Я еще не такой подлец, чтобы думать о морали», которую Гутман использует как эпиграф и как тему. «Так восхитительно грешна была та женщина, с которою безгрешность юности ушла», — вспоминает лирический герой. Что ж, поэзия не учебник этики... Трагическую нездешность подчеркивает где-то на периферии и еврейская тема, которая, как и всякая национальная тема, не может не быть болезненной. Печально-иронически она звучит в триптихе «Попытка прогулки»: Мне-то что, я — Гутман. Я — не лезь. Есть и саркастическое высказывание на эту тему: «Один день из жизни Ивана Петрова и Михаила Гутмана». Парадокс в том, что под Маген Давид отправляется все-таки Иван Петров. Нет, столкновения космополита и русофила не происходит, как и мелочной политизации (еще один парадокс Михаила Гутмана): «Да нет, какой с меня славянофил?/ Ну разве только в смысле алкоголя»). Нет никакой необходимости приводить подтверждающие цитаты. Михаил Гутман — русский поэт и пишет о России, о чем же еще? «Нет, в прогулках, право, что-то есть!» — восклицает автор в конце стихотворения, которое называется «Попытка прогулки, или Философические размышления спивающегося интеллигента. Триптих», с посвящением А. Синявскому. Просвещенному читателю тем самым дается деликатная отсылка к «Прогулкам с Пушкиным» Абрама Терца и к первому сборнику «Стихи», изданному под редакцией Андрея Донатовича десять лет назад. Прогулка удалась, но не восхитительно бесцельная, как в прежние времена. Конец века, конец тысячелетия, на краю России. Поэту пришлась по душе бердяевская мысль о том, что «творить культуру Россия радостно не может»... Кстати, приведу еще один фрагмент письма Михаила Гутмана, в котором есть интересные самонаблюдения: «...В основном же штудирую В. Розанова, Л. Шестова, Н. Бердяева, В. Соловьева, П. Чаадаева etc. К постмодерну отношусь настороженно в том смысле, что по прочтении не покидает ощущение, что все это уже было... Возможно даже со мной. Почему нет?» Круг философов, помянутых в письме и в поэтических текстах Михаила Гутмана, конечно, многое говорит о напряжении его духовной жизни. Но муза его стихов легкая и изящная, мироощущение поэта выражено в классически стройных стихах, в шутливой интонации, в сюжетной игре вокруг винопития. Мужественный взгляд в лицо жизни (и смерти) подразумевается, а не декларируется. В одном из писем декабря с горечью прочла такие строки: Земной наш обогнул я трижды шар. Хотелось написать Михаилу Гутману: да избавит его от искушения «примерить страданий выдуманных крест» тень любимого Мандельштама, витающая неподалеку, над Второй Речкой во Владивостоке. Тогда стихи были в цене, за них расстреливали, теперь их некому читать. Но поэзия не прекратилась и в конце ХХ века. А личная драма поэта, дай Бог, разрешится. Задумываясь о поэтическом образе Михаила Гутмана, я перечитала дискуссию вокруг скандально знаменитой книги Абрама Терца — Андрея Синявского («Вопросы литературы», октябрь, 1990) и убедилась в том, что присутствие этого имени в биографии Гутмана не случайно. Сейчас, когда поэтические страсти улеглись, нельзя не согласиться с Сергеем Бочаровым: «Говорят: глумление и поругание пушкинского образа, — а я читаю и вижу: апология и восторженный дифирамб. Правда, автор сам спровоцировал нас на недоразумение, затеяв на первых страницах игру со сниженными образами-масками Пушкина...» Более того, книга А. Синявского напомнила о том, что Пушкин органически отвечает традиции «чистого искусства», с которой сражался Д. Писарев. Чистое искусство, поэзия ради поэзии, в таком понимании включает в себя все: и гражданственность, и нравственность, и религию, и красоту мира, и красоту слога, а значит, элемент эстетизма. Среди ранних стихов Михаила Гутмана навсегда запоминается «Колымский триптих» с эпиграфом из Твардовского: «Я знаю, никакой моей вины...». Стихи о горькой памяти тех лет, в которые молодой автор успел пожить, знал о них и сказал свое слово. Если оценивать «Колымский триптих» идеологически, то надо признать, что ранний Гутман не диссидент, а вольный шестидесятник. Там же, в сборнике «Стихи», есть три короткие иронические поэмы «Небывальщина», «Художник и поэт», «Чертовщина», в которых явлены все оттенки юмора, иронии, остроумия, присущие Михаилу Гутману; и, что важно, этому автору в неменьшей степени присуща самоирония («О лицедейство ежедневное,/ где сам и зритель, и актер!» Из стихотворения «Зеркало»). По мере движения во времени и в пространстве поэтический дар Михаила Гутмана проявляет себя все полнее, хотя и обретает более мрачную тональность. Его эрудиция подлинная и безупречная, наверное, именно потому, что она селфмейдского толка; сокровища культуры он добывает из скрытых кладов самостоятельно. Прибавлю еще один штрих из переписки последнего времени. Я послала в Находку экземпляр хабаровского журнала «Словесница искусств» со своей статьей: «Нонн Панополитанский: на грани язычества и христианства» (речь шла о древнегреческом поэте, который написал гекзаметром переложение Евангелия от Иоанна). Реакция была живая и мгновенная. Экспромт Гутмана: Смотрелась в бронзу Персефона, Не рискую ответить за Нонна, но с точки зрения современного читателя, не грех смотреться в бронзовое зеркало мировой культуры. ПОСКРИПТУМ. Не из писем, а из других источников узнала я подробности биографии Михаила Гутмана. «Колымский диптих» не случаен в его жизни. В предисловии к поэтическому сборнику «Одиночества» (Владивосток, Дальнаука, 2001) писатель Борис Мисюк сообщает, что Гутман побывал на Колыме обычным отечественным путем — по этапу, и не за что-нибудь, а за стихи. «В девятнадцать лет он был уже очень взрослым: работал, закончил вечернюю школу, имел высший спортивный разряд по боксу. Написал немало серьезных, по тем временам „антисоветских“ стихов и получил за них „приглашение“ к следователю КГБ. Затем год на Колыме, где оставил все зубы. Да, год, а не десять, потому лишь, что мама, военная летчица, явившись к председателю „Конторы Глубокого Бурения“ Ленинграда, бросила на стол весь свой „иконостас“ ордена и медали, при нем сорвав их с груди...» — так пишет Б. Мисюк, как бы сотворяя легенду о Гутмане. Но вот реальные стихи из того, парижского, сборника. В них поэт пишет про этот окраинный край, про край-тюрьму и с несвойственной юноше мудростью утверждает: Их не край убивал. Но Век. Он жалеет не себя, а тех людей, что здесь погибли: Я знаю, нет моей вины Таким образом, не по своей воле он покинул Ленинград, а когда стало возможным возвращение, это уже был Санкт-Петербург, другое время и другие люди. А Михаил выбрал себе в спутники жизни две стихии — море и поэзию, так написала жена поэта Тамара Петровна, библиотекарь по профессии в статье «В поисках истинного слова». Обе стихии всегда были с ним, где бы он ни находился. Насколько он был непритязателен в жизни, говорят штрихи из воспоминаний друзей. Один из них: «В каюте сэма (старшего электромеханика) танкера „Горноправдинск“ — вы можете, себе это представить? — порой и света не было! Ну некогда ему было за лампочкой в кладовку сходить — стихи шли. И приятель-штурман — „звездочет“, заглянувший к нему ночью, изумлялся: да он во тьме видит! Сэм при нем не глядя брал с полки нужную книгу — Монтеня или Сенеку и выходил с ней к свету, в коридор...» Это тоже из Бориса Мисюка, а он-то знал Михаила Гутмана лично; действительно, говорит он, это был человек редкой скромности, чести и благородства, к его фамилии следовало бы сделать приставку: Зер-Гутман... 2000–2003 Валентина КАТЕРИНИЧ |
|||
|