Александр Вертинский, надев однажды маску Пьеро вроде бы от смущения перед публикой, словно примерил печаль. Да, ему досталась печальная судьба, несмотря на то что публика его обожала, боготворила. А еще — неприкаянность, потерянность, сопровождавшие его всю жизнь.
Можно сказать, что Александру Вертинскому повезло. Он уцелел. Сначала в юности, когда довольно легкомысленному молодому человеку удалось избавиться от страшного пристрастия к «снегу». В те времена так называли кокаин. Потом ему удалось вовремя эмигрировать. Ведь кто знает, как распорядилась бы жизнь в первые революционные годы? Хотя уехал он не потому, что не принял новую власть, а скорее по легкомысленности. В своих воспоминания о годах эмиграции Александр Николаевич писал, что до сих пор не понимает, откуда у него взялось столько смелости, чтобы, не зная толком ни одного языка, будучи капризным, избалованным русским актером, совершенно не приспособленным к жизни, так бездумно покинуть Родину. Или сыграла роль его страсть к путешествиям, приключениям?
Можно сказать, что на чужбине творческая карьера Вертинского складывалась довольно удачно. Во всяком случае, он так и остался большим артистом, не размениваясь и не теряя себя. И это на фоне слежки, доносов, которыми систематически пополнялось дело Вертинского в соответствующих органах. В Хабаровском краевом госархиве хранится пожелтевшая папка. Ее содержимое состоит всего-то из нескольких листов. Переданное из архива КГБ в 1998 дело Вертинского явно «похудело» перед новым местом жительства и лишилось многих страниц. Уж что там такого было сверхсекретного, остается только гадать. В ветхой папке с полустершейся печатью «секретно» — три доноса. Они относятся к харбинскому периоду эмиграции и, судя по полярности оценок, предназначались для «красной» и «белой» спецслужб. Вертинский всем был не по вкусу.
Анонимный осведомитель сообщает: «Около месяца назад на харбинском горизонте появился певец Вертинский. Вся местная пресса отметила его приезд и первые выступления как исключительно выдающееся явление в жизни Харбина...» И тут же дается оценка творчества: «Вертинский — певец безвременья. Он преподнес публике свои чувственные, бьющие по низменным инстинктам души песенки. (...) Его песенки пошлы и на русское общество могут действовать только растлевающе. Русская эмиграция в настоящее время переживает период здорового объединения, проникнута идеями борьбы с коммунизмом, и г-н Вертинский со своим репертуаром ей не ко двору». (1935г.)
А это сообщение уже от «наших»: «Проживающий в Шанхае эмигрантский поэт Александр Вертинский собирается в ближайшее время направиться в СССР. Это большое приобретение для страны, так как Вертинский очень популярен в массах. Он ранее писал упаднические вещи перед революцией и в эмиграции, но сейчас, став на советские рельсы, он пишет чудные, ободряющие стихи. Автобиография, написанная им в „Новой жизни“ в Шанхае, представляет собой шедевр своего рода. Там он бичует свои заблуждения и говорит, что русский человек всегда должен быть со своим народом в любом случае».
Неизвестно, что написал в «Новой жизни» Вертинский. Скорее всего, вынужденное самобичевание было для него одним из условий возвращения в Россию. В понятие Родины он вкладывал совсем иной смысл, далекий от партийности и коммунистического прозрения. Позднее Вертинский писал: «Говорят, душа художника должна, как Богородица, пройти по всем мукам. Сколько унижений, обид, сколько ударов по самолюбию, сколько грубости, хамства перенес я за эти годы! Это была расплата. Расплата за то, что в один прекрасный день я посмел забыть о Родине...»
Но настоящая расплата была впереди. Вернувшись на Родину с высочайшего дозволения «прощенным» (кем? за что?), Александр Вертинский как бы перестал существовать. Нет, внешне все было нормально. Ему дали прекрасную квартиру в центре Москвы, он мог пользоваться определенной частью привилегий, предназначенных «особым» людям советского государства. Но разве одного этого достаточно для настоящего артиста, человека особого душевного настроя? Из более ста песен репертуара Вертинского только тридцать разрешили исполнять на территории СССР. Концерты в Москве и Ленинграде были редкостью, для записей на радио его не приглашали, о выпуске пластинок речь вообще не шла. (Были лишь те пластинки, которые некоторым смельчакам тайком удавалось провезти в страну еще во время эмиграции артиста.) Вертинскому оставалось лишь одно: гастролировать по далеким провинциям, выступать в захолустных городах и селах. Дальний Восток и Сибирь, промороженные дома культуры и клубы, на сцены которых выходил артист в безукоризненном фраке, обласканный когда-то публикой разных стан мира.
Несмотря на то, что афиши, извещающие о его концертах, всегда излишне скромны, билеты разлетаются в считанные часы. И при этом — ни строчки в газетах. Не говоря уже о солидных музыковедческих журналах. Интересны на этот счет воспоминания Александра Николаевича о встрече с молодым журналистом из «Литературной газеты». Побывав на концерте артиста, тот с восторженным пылом говорил, что желает написать о Вертинском. Александр Николаевич рассмеялся и заметил: юноша, видимо, новичок и не знает, что для советских газет Вертинский не существует. Молодой человек горячился и обещал все уладить. Статья о концерте, естественно, не появилась. Впрочем, отдельные строки иногда проскальзывали. К примеру, в «Культуре и жизни»: «На сцене советских театров из мира теней появился воскресший, истасканный пошляк Вертинский».
Александр Николаевич, будучи человеком мудрым, достойно принимал эту ситуацию. Даже с долей юмора. Но боль сквозит между строк в его мемуарах и вырывается наружу в письмах к самому близкому человеку — жене Лиле. «Ты у меня единственный друг. Больше никого нет. Были за границей, а тут — нет. Каждый ходит со своей авоськой и хватает в нее все, что ему нужно, плюя на остальных. И вся психология у него „авосечная“, а ты — хоть сдохни — ему наплевать! В лучшем случае они, эти друзья, придут к тебе на рюмку водки в любой момент и на панихиду в час смерти. И все. Очень тяжело жить в нашей стране».
И еще: «Что писать? Что петь? Есть только одна правда — правда сердца. Собственной интуиции. Но это не дорога в искусстве нашей страны, где все подогнано к моменту и необходимости данной ситуации. Сегодня надо петь так. Завтра — иначе. Я устал и не могу в этом разобраться. И не умею. У меня есть высшая надпартийная правда — человечность. Гуманность...»
В один из дней 1950 года Вертинский приехал в Хабаровск. До этого он побывал во Владивостоке, а потом, дав пять концертов, собирался на Сахалин и в Магадан. Понятно, что встреча с таким артистом для далекого края стала событием, и еще каким. По воспоминаниям хабаровского художника Г. С. Бочарова, казалось, весь город пришел на этот концерт. Билеты распроданы, у входа — толпа. «Кто-то знал Вертинского еще до революции, кто-то слышал только голос на пластинке, о нем ходили легенды...» Бочаров, покоренный артистизмом Вертинского («человек с крупными, как крылья, руками»), сделал несколько рисунков, которые сегодня хранятся в Хабаровском краевом госархиве.
На том концерте, общаясь с публикой, Александр Николаевич сказал, что необдуманно покинул Родину и что очень переживает по этому поводу (он опять платил по советским счетам). А вот отрывки из писем Вертинского жене, отправленные из Хабаровска: «У меня паршивое настроение. Голос устал. Я переутомлен и сегодня еле допел концерт. Петь тут трудно. На восемьдесят процентов публика сидит „железная“. Не знают, „с чем это кушают“, и выжидающе молчат. Потом, к самому концу, расходятся и начинают неистовствовать. Но концерт уже кончен. И у меня — пустота и неудовлетворенность. Я имею успех, и даже огромный, но не за то, что следует, а за ерунду вроде „Без женщин“. Надо менять профессию. Я не ко двору. Это ясно. И ничего „нужного“ я из себя выжать не могу...» «Людей меня слушают тысячи, и слушают затаив дыханье, но „жгутся“ ли их сердца, или нет — я не знаю...»
Вертинский умер в 1957 году. Эти строки написаны незадолго до кончины.
Все прошло... Забыто...
По дороге к смерти
Путь земной так скучен,
Одинок и сер...
Вот и его душа, совсем как Богородица, завершила свой путь по всем мукам.
Елена ГЛЕБОВА
