Записки театрального художника
Откуда я
В 1987 году, окончив отделение декоративно-прикладного искусства Хабаровского училища искусств по специальности «художественная обработка дерева», я попал по распределению в проектно-конструкторское бюро учреждения под названием «Дальлеспром». В мои обязанности художника-оформителя входило оформление уголков пожарной охраны, техники безопасности и прочей мути. Если учесть, что с шестого класса я видел себя в роли реставратора живописи, можно понять, что перспектива провести в «Дальлеспроме» три года наводила на меня такую тоску, что впору было покончить с молодой жизнью.
Несколько раз я ходил в Дальневосточный художественный музей к директору Валентине Александровне Запорожской проситься на работу, дескать, возьмите хоть кем-нибудь, пусть подмастерьем, с перспективой на реставратора. Молодой, амбициозный, в меру наглый, я расписывал ей в красках, какой я талантливый: и рисовать умею, и с деревом работать, и вообще пригожусь. Запорожская, тогда тоже молодая, задорная, из бывших комсомольцев, сказала, что, к сожалению, свободной ставки в музее для меня нет.
Тогда же в компании своего старшего брата я познакомился с Аней Михайловой, которая работала в ТЮЗе помрежем у Аркадия Раскина — ученика и последователя Анатолия Васильева. Раскин мечтал о создании своего театра, репетировал с актерами на базе Дома актера смелые и революционные, как мне казалось, спектакли, которые вносили в атмосферу нашего города свежую струю чего-то дерзкого и молодого. Так что мои первые встречи с театром, о котором я тогда имел весьма приблизительное представление, начались именно со спектаклей Аркадия Раскина. Кстати, вскоре Раскин открыл свой театр под названием Белый, ушел из ТЮЗа и увел за собой половину труппы.
Однако знакомство с творчеством этого режиссера никак не влияло на мое положение. Я по-прежнему чах над плакатами в своем «Дальлеспроме» и продолжал надоедать Запорожской просьбами принять меня в музей на работу. И однажды (о, чудо!) она встретила меня словами: «Слушай, тебе повезло! У меня в отделе реставрации освободились сразу три вакансии: две девочки, отработавшие после вуза по распределению, уволились и уехали. А третья ушла в декрет. Так что у тебя есть шанс. Но так как ты ничего еще у нас не знаешь, я приму тебя учеником реставратора. Иди в отдел кадров, оформляйся».
Среди большого женского коллектива в реставраторах тогда числилась Леночка Мордвинова, похожая на Анжелину Джоли, и искусствовед Ольга Егорова, которая сейчас в Питере под псевдонимом Ольга Цапля-Егорова занимается современным искусством. Ольгу частенько навещала журналистка из «Молодого дальневосточника» Леночка Алещенко по прозвищу Рива, которая явно косила под Ахматову. Так и встает перед мысленном взором картинка: стоят в маленьком кабинетике перед распахнутой настежь форточкой Рива и Ольга, курят папиросы «Беломор», пьют из кофейных чашечек коньяк и рассуждают о Дидро, Мережковском, о судьбах мирового современного искусства.
Я смотрел на них и понимал: вот оно! То самое, мое! Это я правильно попал!
«Полоска воды сиреневого цвета»
Музей тогда находился на улице Муравьева-Амурского, 15 в большом здании на пятом этаже, там, где сейчас располагается Детский эстетический центр. Это было средоточие богемно-эстетской жизни города. К концу рабочего дня здесь собирались режиссеры, поэты, журналисты, художники, устраивали вечера, приглашали искусствоведов и преподавателей, которые для узкого круга лиц читали лекции на самые разнообразные темы. Помню, однажды загадочный мужчина рассказывал про современный тантрический секс. Вдруг откуда-то появилась картонная коробка с книгами Бродского издательства «Аргус». Их можно было купить за очень небольшие деньги, и я подозреваю, что книги попали в музей не совсем легальным путем.
Так прошел месяц, второй, третий. Я слонялся по трем залам, слушал редкие экскурсии, на которые приводили школьников и солдат, читал в музейной библиотеке книжки по реставрации и думал, что пора бы и делом заняться. Наконец главный хранитель отправила меня в запасник музея, который тогда находился на улице Фрунзе, 45. Там, в глубине небольшого уютного скверика, в деревянном строении бывшей синагоги (сейчас на том месте выросла новая помпезная синагога) меня отправили на второй этаж, где я должен был составлять паспорта на картины из новых поступлений.
Тогда существовала практика: все работы членов Союза художников обязаны были приобретать музеи и распределять по сельским школам, библиотекам, домам культуры. В этом домике вместе со мной работала только бабушка-вахтерша. На втором этаже рядами стояли бесконечные портреты трактористов, доярок, а также пейзажи дальневосточной природы. В мои обязанности входило составление картотеки, заполнение музейных карточек. В каждую необходимо было вносить описание картины с указанием фамилии автора, а также размеров полотна. Все картины с пейзажами были настолько похожи друг на друга, что описания я наловчился начинать с одной и той же фразы: «На первом плане изображена узкая полоска воды сиреневого цвета».
Я описывал-описывал и снова затосковал. В двадцать лет от работы хочется самоотдачи, открытий, побед, признания. А какая тут самоотдача? Запорожская сулила: погоди, мол, вот годик у нас поработаешь, потом я отправлю тебя в Красноярск, там есть заочный институт повышения квалификации музейных работников, где готовят искусствоведов и реставраторов. Проучишься пять лет, получишь допуск к реставрационным работам, и тогда будет к тебе доверие.
Такая перспектива, растянутая во времени, казалась вечностью.
К счастью, в это время моя хорошая знакомая Тамара Зыкова, дружившая с семьей Гогольковых, сказала мне: «Сейчас Гогольков как раз ищет художника, не хотел бы ты познакомиться с ним, вдруг из этого что-нибудь выйдет?». Я призадумался. В народном театре Гоголькова я однажды был на премьере спектакля «Старик и море», мне показалось, что это эффектно, здорово. Почему бы не попробовать? В общем, через Тамару мы договорились о встрече с Вадимом Гогольковым. Это были первые числа сентября 1988 года, и в назначенное время я пришел во Дворец культуры профсоюзов, где тогда базировался народный театр пантомимы.
Поступь героя
Я поднялся на второй этаж. Еще никого не было. Я сел на лестничной площадке на подоконник и стал ждать. Вижу, снизу бесшумной кошачьей походкой поднимается человек со смоляными волосами, в черной водолазке, с кожаной сумкой через плечо. «Это он», — подумал я, и не ошибся.
Мы познакомились, и Гогольков пригласил меня в зал, где на сцену стали выходить молодые парни и девушки. Раскованные, необычные, яркие, они показались мне роскошными. Гогольков проводил с ними ежедневный тренинг, занимался пластикой, пантомимой, гонял до седьмого пота. Это был фейерверк, чудо! Сидя в зале, я чувствовал, как воздух накаляется, становится горячим, влажным. После перерыва начались этюды. И опять ощущение какого-то волшебства, необычности, избранности этих людей. Короче, я понял, что мир, открывшийся передо мной так неожиданно — это подарок судьбы.
Тогда все ходили под впечатлением фильма Сергея Соловьева «Асса», где впервые прозвучало словосочетание «неформальная молодежь». Народный театр пантомимы и был сборищем неформальной молодежи, с какой-то особенной атмосферой, яркими людьми. Мне казалось, что это самая красивая молодежь Хабаровска. Высокие, экстравагантно одетые, стильные — другие. Иногда, проезжая по городу в автобусе, я слышал, как девушки в салоне автобуса шептались между собой: «Ой, смотри, видишь, парень на остановке стоит? Он из пантомимы».
Парень, как я позже узнал, был Миша Шамшин, он носил штаны лимонного цвета и немыслимо пестрый вязаный свитер, что заметно выделяло его из серой массы горожан. А когда они собирались группой и шли по улице — это было нечто! Заморские птицы в невиданном оперении.
Тогда в двух кварталах от Дворца профсоюзов находилась легендарная квартира, где жили геологи. Она называлась «Пять двадцать пять» (улица Толстого, дом 5, квартира 25) — своеобразный молодежный сквод, где постоянно собирались неформалы, общались, издавали рукописные газеты. Некоторые из неформалов, например, Виталик Блажевич, носили на свитере красно-черный значок с загадочными буквами КАС (консолидация анархо-синдикалистов).
У меня тоже был значок с изображением портрета Горбачева и словом PERESTROIKA. Это было время заката перестройки — атмосфера эйфории и предчувствия новой жизни, когда границы распахнуты, когда все свободны и все возможно. Возникали фестивали рока и джаза. Вышли альбомы групп «Наутилус Помпилиус», «Звуки Му». Послевкусие фильмов «Асса» и «Черная роза — эмблема печали, белая роза — эмблема любви», Гребенщиков с «Аквариумом», надежды на обновление — все это можно было назвать одной фразой из песни Виктора Цоя: «Мы ждем перемен!».
Мы возлагали надежды, с одной стороны, на Горбачева, с другой — на похороны СССР и КПСС. Казалось, ветер счастливых перемен вот-вот подует в паруса, и вся наша компания и все друзья были в этой струе. Но своей детской мечты стать реставратором картин я не оставлял.
«Лицедеи» и первый исход актеров из «Триады»
На фоне всеобщей эйфории как мог я догадываться о тех тектонических сдвигах, которые происходили в народном театре? Начались они за год до моего появления, а точнее, с гастролей в Хабаровске знаменитого театра «Лицедеи», который сам того не подозревая, оказал большое влияние на судьбу участников народного театра при Дворце культуры профсоюзов.
Слава «Лицедеев» и сейчас огромна, а уж тогда... Вячеслав Полунин был в буквальном смысле слова мегазвездой. Его знали все! И вдруг Полунин со своей труппой приезжает в Хабаровск, и выступления их запланированы на сцене Дворца профсоюзов. Было от чего впасть в экстаз!
Дальнейшее знакомство и общение с «Лицедеями» просто снесло крышу всем гогольковским артистам. У нас много общего, единодушно решили все. Они и мы — ровесники, единомышленники, занимаемся общим делом. Вадим Сергеевич (тогда все звали его просто Вадик) — родоначальник пантомимы на Дальнем Востоке, постоянно посещает творческие лаборатории в Москве, Тбилиси, Риге, Питере, Каунасе, Улан-Удэ, Омске, он знаком со всеми звездами пластического театра. Да мы! Да нам!
«Лицедеи» поразили студийцев своей харизматичностью, непринужденными рассказами о гастролях по Европе. Великодушные, успешные, они, найдя свободные уши, лили в них бальзам, говоря: вы классные ребята, приезжайте к нам в Питер, мы с вами такое сделаем, все ахнут! Наших это потрясло настолько, что четверо сразу сорвались с места и поехали в Питер, где, естественно, их никто не ждал. Кто-то сразу вернулся обратно, а двое остались в Северной столице искать счастья.
Словом, с момента знакомства с «Лицедеями» в сознании участников гогольковской труппы началось то недовольство, о котором я упоминал: студийцы поняли, что театр пантомимы может быть успешным коммерческим проектом. А тут еще примеры частных театров, которые тогда возникали в стране и росли как грибы после дождя. Тот же КнАМ в Комсомольске-на-Амуре, созданный Татьяной Фроловой, светловолосой маленькой девочкой с большими амбициями, в футболке с надписью «Асса».
А мы чем хуже?! Ребята поставили руководству условие: или вы делаете из театра коммерческое предприятие, чтобы мы могли положить здесь свои трудовые книжки и получать зарплату (все работали где и кем попало: торговали, вахтерили, сторожили по ночам), или мы уходим. Это было неожиданностью для нашего руководителя. Чтобы добиваться у властей разрешения на построение и открытие театра, надо было ходить по инстанциям, толкаться в кабинеты на прием к чиновникам различного ранга, писать и собирать бумаги, а Гогольков — человек творческий, он не очень умел заниматься канцелярией. Поскольку вопрос об официальном признании театра оставался открытым, недовольство студийцев копилось изнутри, и настал день, когда золотое ядро — красавцы, птицы заморские — поднялось и покинуло стены театра. От основного состава остались только Андрей Куликов и Полина Чиж. Правда, была еще студия, те, кто работал с золотым составом почти на равных: Слава и Гера Бабенко, Володя Токарев, Андрей Шаргин. На репетиции также приходили студенты вузов и старшеклассники. Но это было уже не то.
В театре стало грустно. Оставшаяся молодежь то приходила и занималась в меру своих способностей тренингами, то пропадала на сессиях. Поредевшая компания все свободное время проводила в недавно открывшемся кафе «Хехцир», где продавали пирожные под тем же названием и варили кофе. Завсегдатаями этого заведения были и старые студийцы, и другие интересные люди города: Сергей Мингазов, Виталик Блажевич с Леной Мухиной, Макс Молотов, Андрей Яковлев, Паша Терновой с женой Ларисой, ну и прочие неформалы — рокеры, поэты, панки. Молодежь радовалась, что есть место, где можно в ожидании перемен собраться и поговорить.
А между тем время шло, то останавливая свой бег, то ускоряя, и однажды Гогольков принес полученные из управления культуры документы на разрешение создать в Хабаровске театр-студию пантомимы «Триада». «Теперь, — сказал он, — я смогу вас официально трудоустроить, и вы будете получать зарплату».
К слову, деньги были смешные, но мы это не обсуждали. Главное, театр был признан официально, что открывало совсем другие перспективы.
Призрак спонсора
Примерно в это время произошла судьбоносная встреча Гоголькова с хабаровским предпринимателем, генеральным директором концерна «Экспа» Валентином Цоем, который предложил себя в качестве спонсора нашего театра.
Валентин Цой занимался политикой, баллотировался в депутаты и завоевывал всенародную любовь. Прослыть покровителем искусства, щедрым меценатом было очень полезно для имиджа. К тому же политика и театр — понятия схожие — и там, и там присутствует элемент клоунады. Узнав о проблемах в новоявленном театре, политик вышел на Гоголькова и предложил свою благотворительность на святое дело. Невероятная удача!
Официально я продолжал работать в художественном музее, где по-прежнему собиралась богемная публика, с которой хорошо было пить коньяк и рассуждать о судьбах современного искусства. Мы в это время монтировали шикарную выставку ленинградских художников, которая называлась «Ленинградский авангард», все три зала музея завесили их потрясающими работами. На открытие приехали мэтры нонконформизма из города на Неве, было очень круто. Тогда я первый раз видел, как люди стояли на улице в очереди за билетами, чтобы попасть на выставку в художественный музей.
Жизнь кипела. В здании, где тогда находился художественный музей, в непримиримой классовой борьбе с чиновниками прогрессивная общественность отвоевывала четвертый этаж, чтобы разместить в нем Центр эстетического воспитания для детей и подростков. Борьба разыгралась нешуточная, на крыльце устраивали митинги, выкрикивали лозунги, читали стихи. Известный в городе уличный художник Саша Красный грозил, если помещение не отдадут детишкам, объявить голодовку, и слово сдержал. Общественность в знак поддержки приходила к подъезду, где на крыльце бастовал Красный, приносила голодающему бутерброды, пела и скандировала революционные речовки. В результате наши победили, этаж отдали детям, и это был хороший знак.
Короче, и там было интересно, и здесь здорово, хотя, признаюсь, образ театра для меня несколько потускнел. Незадолго до этого Вадим Сергеевич официально предложил мне место главного художника. Так что я оказался перед выбором: идти на руины театра или еще пять лет изображать в музее кипучую деятельность. Хотелось полноты жизни, отдачи. Я принял его предложение. И тут наступило 23 мая 1989 года, когда Цой позвал нас на разговор.
Судьба стучится в дверь
Май, раннее утро, распускающаяся черемуха, поливальные машины на улицах разбрызгивают влажную прохладу.
Мы — Гогольков, братья Гера и Слава Бабенко, девочки-близнецы Саша и Наташа Токаревы, их однофамилец Вовчик Токарев, Андрей Куликов, сестры Гавриловы, Полина Чиж, Андрей Шаргин и я — торжественно, при параде, идем на встречу с Цоем в его офис на улице Ким Ю Чена.
Нас встретил плотный кореец, с черными с проседью волосами, возраст к полтиннику, довольно обходительный и красивый. Усадил и стал рассказывать невероятные вещи про свои пасеки и угодья, про таежные деляны, где растут корень женьшень и прочие дикоросы, имеется птицеферма. Все это охраняется специально обученными людьми с автоматами. Дела мои идут в гору, вещал политик, я расширяюсь, и вот предлагаю себя вашему театру в качестве поддержки. А это значит, каждый месяц буду платить каждому зарплату в 200 рублей (тогда это были приличные деньги), сошью всем униформу, куплю оборудование, устрою гастроли по Южной Корее, актеры будут ездить на машинах БМВ, а в перспективе — строительство здания театра.
Мы отпали.
— А что должны будем делать мы? — робко задал вопрос кто-то из нас.
— А вы будете заниматься искусством, — ответствовал Цой, — Ставить спектакли, репетировать, играть. Ну, может быть, иногда будете ездить с концертами и спектаклями по моим таежным делянам, развлекать пасечников и фермеров.
Мы второй раз отпали. Господи, какие БМВ, какой папоротник с орехами и гастроли в Корею?! Да мы и так согласны, без БМВ.
После своей тронной речи Цой спросил:
— Что вы на это скажете?
Не мешкая наш лидер Вадим Гогольков ответил:
— Да.
Под конец разговора, видя наши ошалелые физиономии, предприниматель вспомнил, что проезжая утром по городу, услышал по радио, что наши коллеги из Белого театра вышли на площадь Ленина и устроили забастовку, чтобы обратить внимание властей на свои проблемы.
— А давайте, — предложил Цой, — нарежем бутербродов, приготовим термосы с чаем и кофе и поедем на площадь, поддержим ребят?
— Нет, — быстро сказал Вадим Сергеевич. — Не надо.
На том и расстались. Вышли из офиса генерального директора концерна «Экспа» и пошли к себе в театр, который по-прежнему базировался во Дворце культуры профсоюзов. По дороге купили торт (зависимости от алкоголя тогда еще ни у кого не наблюдалось) и сели пить чай, не вполне осознавая, что с нами сейчас произошло.
История показала, что никакого здания нам не построили, ни на какие деляны и пасеки с концертами мы не ездили, равно как и на БМВ. Но Цой сыграл огромную роль в становлении и жизни театра «Триада». Во-первых, больше года нам безвозмездно платили зарплату, давали возможность заниматься творчеством, в отделе кадров завели на нас трудовые книжки, где на штампе красовалась надпись: «ПТО Хабаровская по птицеводству, театр-студия «Триада». До сих пор все кадровики, когда видят этот штамп, недоумевают: «Какое ПТО, какое птицеводство?! Где? Кто?».
Но если бы не Цой, судьба театра сложилась бы, наверное, драматичнее и труднее. Потому что за эти полтора года, когда Цой нас кормил и покровительствовал, он вселил в нас уверенность в себе и своих силах. То есть дал старт театру. Спасибо ему.
На этой кинетической энергии мы въехали в 1990-е.
«Лучше бы ты, Лера, шла работать в районную поликлинику»
Итак, у нас на руках официальное разрешение на создание в городе театра-студии, у нас спонсор, но нет помещения. Потому что из Дворца культуры профсоюзов, как только узнали, что мы теперь официально получаем у Цоя зарплату, нас моментально выгнали. Впору было выходить на площадь Ленина и присоединяться к коллегам из Белого театра.
Тогда Вадим Сергеевич нашел где-то на выселках полузаброшенный Дом культуры завода стройматериалов и пластмассовых изделий, одноэтажный старый кинотеатр с дырами в стенах, где по вечерам все еще крутили кино. В этом ДК нам разрешили репетировать. Тут засуетились чиновники от культуры. Раз официально театр существует, решили они, то надо это дело широко представить, сделать пафосное открытие, пригласить гостей, зрителей. Мы заволновались. На открытии нужно было показать как минимум три спектакля. Но мы, те, кто теперь составлял труппу, понимали, что пластическую драму сейчас вряд ли вытянем, поэтому на нее лучше не замахиваться. Что делать? Решили срочно осуществить вводы в старые спектакли и придумать один клоунский. А что? Вполне в наших силах.
И вот открытие. Два вечера на сцене театра драмы и один в ТЮЗе мы представляем обновленные спектакли. В зале аншлаг, среди знакомых, родственников, соседей, друзей мелькают ребята из бывшего народного театра, золотой состав. В первый вечер мы показали «Наш дом». По окончании аплодисменты, энтузиазм публики, крики «Браво!». Вроде успех? Но бывшие наши артисты прячут и отводят глаза. А Лера Гаврилова, которая, окончив мединститут, только поступила к нам в труппу, сказала, что ее мама, побывав на открытии, печально произнесла: «Лучше бы ты, Лера, пошла в районную поликлинику работать».
Второй день — «Коловращение». Успех потише, публики поменьше, аплодисменты сдержаннее. Третий день играем наскоро сработанный спектакль «Вариант икс». К концу в зале осталось меньше трети публики, в основном родственники. Вот тогда прозвучала фраза, которая преследует театр по сей день: «Триада» уже не та«.
Вердикт, вынесенный представителями той, прежней «Триады», которая ушла, «бросила, предала»...
Домуниципальный период «Триады»
Итак, начало девяностых, начало театра, ощущение новой жизни, эйфория. Мы все были почти ровесники, это сплачивало. Парни, все до одного, отпустили длинные волосы, одевались в пестрые рубашки и штаны-бананы.
К этому времени мы переместились из ДК завода стройматериалов и пластмассовых изделий в ДК завода «Энергомаш», где нам отвели целое крыло с отдельным входом со стороны парка. На первом этаже располагалась моя мастерская и гримерка для актеров, на втором кабинет и репетиционный зал. С этим местом связано много хороших воспоминаний, там мы создали лучшие свои спектакли: «Дворюги», «Страсть», «Откуда я», «Крысы». Мы их показывали в ТЮЗе по понедельникам. На раму, сколоченную из старой половой рейки, я натягивал ткань и на ней писал афиши, которые мы из ДК «Энергомаша» через весь город таскали к ТЮЗу.
Вообще период «Энергомаша», наверное, лучший в истории «Триады». Он длился около четырех лет. Это был домуниципальный, как назвал его старожил театра Владимир Токарев, период — яркий, насыщенный, когда все жили одной дружной семьей, работали на общем энтузиазме, и казалось, все было подвластно — как в жизни, так и в театре.
Управление культуры платило нам ничтожные зарплаты, никаких постановочных не было вообще, и я до сих пор не понимаю, откуда я брал деньги на ткань для костюмов, краску и прочее. Просто мы жили, охваченные идеей театра, и было интересно и здорово. Я понял, что для меня театр стал делом всей жизни.
Тогдашняя наша команда (тогда у нас была команда) мало что понимала в театре. В отличие от Гоголькова, который ездил почти на все творческие лаборатории и выстроил себе модель идеального театра, в котором все равны и все общее: трудности, обязанности, идеи, успех. Он был наш гуру в театральном деле.
Как многие молодые театры того времени, «Триада» развивалась и была сформирована на волне студийного движения, из которого вышли Белый театр, КнАМ, молодежный театр из Амурска. Каждый коллектив считал, что именно он знает, каким должен быть настоящий современный театр.
Мы снисходительно относились к государственным заведениям, рутинным, как нам казалось, неповоротливым, с бархатными кулисами и занавесом. Только мы, молодые, дерзкие и смелые, знаем, как надо правильно строить новый театр, и сейчас мы как покажем, да как поразим всех! Справедливости ради замечу, что театральная общественность города относились к нам лояльно. Молодежь клубилась, интерес был большой.
Кто мы
Среди мужской половины нашей труппы были свои звезды. Это два клоуна, два вечных антипода Арлекин и Пьеро в лице Леши Толстокулакова и Славы Бабенко. Один веселый, энергичный, заводной — Рыжий клоун. Другой задумчивый, томный — клоун Белый, они удачно дополняли и оттеняли один другого.
У каждого актера в театре был свой образ, который переходил из спектакля в спектакль, развивался, был узнаваемым. Белый дворник — Андрей Шаргин, Вечно беременная Клава — Валерия Гаврилова, Сантехник Ипполит — Владимир Токарев, Толстая буфетчица — Ольга Бирюкова, Летчик — Александр Зверев, Бухгалтер Лелик — Алексей Толстокулаков, Интеллигентка Муся — Арина Ефремова, Бабка — Валерия Малова.
Лешку Толстокулакова периодически накрывало звездной волной, потом отпускало. Он вообще был не лишен крайностей. То ему начинало казаться, что его мало ценят, не хватает славы, денег. Раз в год он начинал «зарабатывать» деньги, то есть вкладывал значительную сумму в какое-нибудь предприятие и прогорал. Или шел работать продавцом-консультантом на выставку китайских радиотоваров. Даже поставил Вадиму Сергеевичу условие: работать в театре сутки через трое.
Чтобы соответствовать новой должности, Леха за немыслимые деньги купил себе малиновый кашемировый пиджак с золотыми пуговицами, которые тогда носил каждый уважающий себя бандит, под него надевал белую водолазку, обязательные черные шелковые брюки, а на шею вешал серебряную цепь. Дополняла образ «крутого» непременная борсетка в руках. В таком прикиде Леша продавал китайскую технику.
В 1994 году труппу пополнили Александр Зверев и Андрей Алашов. Андрей — талантливый, интеллектуал, сейчас спился, стоит около «Гиганта» больной, с палочкой, просит милостыню. Сашка тогда был эдакий мачо, нервный, дерганый. Как говорят про него деятели из Москвы, «тип неврастеника». Вроде и не красавец, но когда он появлялся в большой компании, все женщины смотрели только на него. А стоило ему повести бровью, готовы были тут же, очертя голову, броситься в его объятия. Вот это, я понимаю, харизма!
Они оба, Андрей и Сашка, очень органично влились в труппу, укрепили ее.
Как мы летали
Творческая жизнь в городе кипела. Помню фестиваль театров-студий из Комсомольска, Хабаровска, Амурска, он проходил под эгидой СТД на сцене ТЮЗа и назывался «Фестиваль пяти».
Мы показывали на фестивале «драматическую сюиту для двух бичей и шести стульев» «Крысы, или Игра призраков» (помню, в афише наряду с именем художественного руководителя значилось: «Спонсор театра — концерн «Экспа»). Амурский молодежный театр-студия представил свой спектакль «Пятница» по пьесе Л. Петрушевской, режиссер — Константин Кучикин, теперь художественный руководитель Хабаровского ТЮЗа. Был интересный спектакль Аркадия Раскина «Дамский оркестр и еще две детективные истории» по пьесе Жана Ануя. Ну и Татьяна Фролова со своим театром-студией КнАМ — непременно, обязательно, тогда к ней интерес был большой.
Казалось, что театральное движение в Хабаровске вот-вот начнет взрывать общественность смелыми идеями, и мы станем активными участниками. Это был расцвет «Триады», когда жили интересно, творчески, когда все получалось. Однажды мы со Славой Бабенко задумали устроить праздник для города: сочинить и поставить уличный спектакль. Долго ходили, искали место для его проведения. Наконец нашли площадку за краеведческим музеем перед воротами, ведущими на стадион имени Ленина.
Разумеется, для этого шоу нужны были деньги, но где их взять? Гогольков проповедовал эстетику «бедного театра», на том и стояли. Тогда Слава предложил зайти к нашему бывшему директору Игорю Цирюльникову, который занимался коммерцией, имел офис в Доме учителя: каморка под лестницей два на полтора метра, где стояли колченогий столик и ободранный, советских времен, старый сейф.
Мы пришли к нему в «офис» и прямо сказали:
— Дай нам, Игорь, денег на проведение уличного шоу для города.
Игорь открыл сейф, достал тридцать тысяч в банковской упаковке (сумма по тем временам порядочная), уложил деньги в пакет и молча вручил нам. Не взял ни расписки, ничего. На эти деньги мы купили восемь метров полосатой ткани, банку водоэмульсионной краски «Березка» и три бутылки керосина — для факелов. На ткани я написал на английском языке афишу. Над воротами натянули трос, на котором, плавно качая крыльями, летал Слава.
Летели в вечернее небо искры, металось пламя факелов. Это было так круто, что даже сейчас мне кажется, что получилось по-настоящему зрелищное шоу. Было много народу, общее ликование, братание. Праздник для города —- наш спонтанный эмоциональный душевный порыв.
Домуниципальный период продолжался. Но однажды пришли представители администрации ДК завода «Энергомаш» и сказали, мол, ищите себе другое помещение, а это мы отдаем китайцам под склад.
Все когда-нибудь кончается...
Можно только поражаться нашей наивности тех лет. Мы ходили по городу и на полном серьезе искали среди заброшенных зданий (таких было много) помещение под театр. Мечтатели! Идеалисты! Наконец пришел Гогольков и сказал, что в администрации нам предложили на выбор два варианта помещения для театра — кинотеатр «Молодежный» (там потом поселился театр кукол) и кинотеатр «Пионер».
«Пионер». Первое знакомство
Мы с Герой Бабенко, который к тому времени дослужился до директора, и Вадимом Сергеевичем поехали в «Пионер» смотреть помещение. В середине девяностых кинотеатр «Пионер» производил удручающее впечатление: все ободрано, фойе разгорожено на клетки, в которых продавали китайские пуховики и всякую всячину, зрительный зал зиял проваленными полами, кресла сломаны. Когда мы пришли, там как раз шел какой-то фильм, и зрители, человек двадцать школьников, бегали по залу туда-сюда. В фойе древняя бабушка в вязаной шали отрывала билеты.
Мы были удручены, но Вадим Сергеевич сказал: «Зато у нас будет свой дом». А мы уж и мечтать перестали о собственной сцене и доме, где развернемся и покажем, на что способны, где будем играть каждый день свои гениальные спектакли, зарабатывать деньги. В общем, мы были готовы приступить к работе прямо сейчас.
Тогда мне попалась на глаза статья, в которой кто-то из очень известных деятелей, чуть ли не Полунин, писал, что как только театр-студия получает помещение, он прекращает свое существование. Потому что жизнь на чемоданах, на тюках, в переездах и трудностях сплачивает команду, дает тот самый студийный дух, в котором зарождается творчество, аккумулирует его. А стоит появиться стабильности (так писалось в статье), штатному расписанию, службам — театр-студия умирает. Появляется что-то новое, но это другая история.
И я впервые задумался над дальнейшей судьбой театра: как, неужели на этом все и кончится?
Мы решили застолбить кинотеатр за собой, чтобы был свой дом. Оформили документы на передачу в нашу собственность «Пионера», и театр «Триада» из студии перешел в статус муниципального учреждения. Надо было приступать к ремонту. Гера привел своих ребят, которые стали отрывать от пола кресла в зрительном зале, крушить стены. Так как из «Энергомаша» нас вытурили, мы нашли приют в ТЮЗе, за что ему большое спасибо.
Так закончилась эпоха, как мне тогда казалось, время, в которое было много сделано и пережито: пик славы театра пантомимы и звездные годы Вадима Гоголькова. Я ему благодарен за это время.
«Бутербродная» и ее обитатели
Кафе под таким названием несколько лет существовало на пересечении улиц Муравьева-Амурского и Комсомольской, как раз напротив ТЮЗа. Там варили настоящий кофе, который подавали в изящных ресторанных чашечках (их через месяц растащили, и кофе стали наливать в граненые стаканы), продавали два вида горячих бутербродов и водку — идеальный ассортимент.
Крошечное такое кафе, в три высоких столика, стало неформальным клубом в центре города. Народ его душевно полюбил, и каждый вечер подтягивался на знакомый перекресток. Купив кофе-водку-бутерброд, завсегдатаи выходили на улицу, уютно располагаясь кто на низких подоконниках, кто на лестнице с коваными перилами, которая спускалась к кафе от Муравьева-Амурского. На этом пятачке пространства знакомились, встречались, разговаривали, обменивались новостями. Наши, конечно, в первых рядах — Гера и Слава Бабенко, Вовчик Токарев, Андрей Шаргин, Андрей Куликов. Как на работу ходили, независимо от того, были деньги или нет. Знали: если нет денег, друзья всегда тебе купят бутерброд и нальют горяченького. Знаковое место хабаровских девяностых.
Неотъемлемой частью этого пейзажа был композитор Александр Новиков. Он неизменно приходил к открытию, принимал на грудь и шел прогуливаться вдоль главной улицы от Комсомольской площади до ЦУМа, театра драмы, площади Ленина и обратно. Шел, смотрел по сторонам, сочинял свою музыку. У Новикова был кабинет в ТЮЗе, где он числился в штате, но он практически в нем не бывал, ловил музыку среди знакомой обстановки, время от времени ныряя в кафе за добавкой. Потом, непринужденно прислонясь к стене «Бутербродной», дожидался шести вечера, когда наступало время идти в театр и «распевать» актеров перед спектаклем или вечерней репетицией. Отрепетировав, с чувством выполненного долга и огромного облегчения Саша возвращался к «Бутербродной» и продолжал разговор с музыкой.
Еще пара городских персонажей: Алексей Алексеевич Плаксий — уникальная личность, человек энциклопедических знаний, киновед и киноман Эдуард Моисеевич Корчмарев. Оба непримиримые спорщики. Плаксий — красивый старик, холеный, вальяжный, был страшным матершинником и ярым антисоветчиком, обожал в людном месте — автобусе или зале кинотеатра перед сеансом устроить митинг, где поносил «ворюг-коммунистов» и «большевиков». Плаксий преподавал в хабаровских вузах философию, литературу и периодически за публичные крамольные речи из них изгонялся. Моя будущая жена училась в мединституте, где он преподавал, даже числилась у него в любимчиках. Когда однажды он увидел ее в моем обществе, то закричал на всю улицу: «Леночка, что ты делаешь с этим фавном? Опомнись!» Кстати, его дочь, тоже Леночка, играла в «Триаде» еще в том, первом (золотом), составе.
Эдуард Корчмарев, создатель в Хабаровске легендарного клуба «Киноглаз», в котором каждую неделю показывали и обсуждали лучшие фильмы отечественного и зарубежного кинематографа, в споре о неореализме, Феллини, Бертолуччи, Пазолини мог так увлечься, что слюна изо рта летела во все стороны. Рассказывают, что однажды, встретившись в городском транспорте в полвосьмого утра, Плаксий и Корчмарев в споре о Тарковском вошли в такой раж, что у одного пуговицы с пальто полетели, а другой был вышиблен на остановке из автобуса ногами оппонента.
Плаксий любил заглянуть в «Бутербродную», ему нравилась вся эта суета, молодежь, и та атмосфера бесшабашности, с которой молодые взрывали сонную атмосферу Хабаровска.
Моя мастерская
Пока длился ремонт в будущем театре, мы репетировали и играли в ТЮЗе. А мне с дорогим моему сердцу хламом, с которым невозможно расстаться (художники меня поймут), приткнуться было абсолютно негде. Мы и так изрядно потеснили коллег.
И тут нашу актрису Галю Яковлеву осенило. Она вспомнила, что у нее же есть пустующая квартира в центре города, недалеко от ТЮЗа, так что я могу ее занять под мастерскую.
— Будешь платить «коммуналку», и делай в ней все что угодно, — сказала Галя и вручила мне ключ.
Квартира располагалась на улице Комсомольской, чуть выше Уссурийского бульвара. Двухэтажный кирпичный барак — настоящий бомжатник, где до революции стоял казачий полк, располагались конюшни и казармы. Нумерация квартир была совершенно запутанной, почтальоны сбивались с ног в поисках нужного адреса. На первом этаже барака находилась крохотная однокомнатная квартирка с вечно коптящей печкой, вросшим в пол низким окном и железной ставней весом в тонну. Все обшарпанное, ободранное, как раз в стиле «бедного театра».
«То, что надо», — подумал я.
И вот с 1994-го по 1995-й я там работал. Все обустроил, разложил. Гогольков зашел ко мне один раз, заглянул и, по-моему, испугался. А вскоре появился еще один обитатель мастерской — Саша Мудряк, которому тогда негде было жить, и я предложил ему поселиться здесь, заодно и печку топить. Потом к нам пришла жить страшная грязная кошка. Мы работали над спектаклем «Страна слепых», и кошка получила кличку Багота — по имени главного героя.
Прекрасный год. Своя мастерская! Рядом с ТЮЗом! В шаговой доступности от «Бутербродной», где можно было перехватить пару бутербродов и согреться чашкой кофе. Каждый вечер к нам приходили актеры, свободные от спектакля, собирались компании. Иногда я вручал приходящим кисточки, чтобы не сидели без дела. Для нового спектакля необходимо было клеить декорации, красить костюмы, изготовленные из обыкновенной бортовки. Мы ставили на печку ведро воды, кипятили, потом вливали в ведро анилиновую краску и красили. Все помогали как умели, у меня весь пол, потолок и даже кошка были перемазаны краской, пришлось потом побелить стены — уж очень вид у них был устрашающий. Потом накрывали стол, кто-нибудь приносил вино, говорили на все темы — молодость, богема! Утром окрестный бомж Женя приходил ко мне забирать пустую тару.
Декорацию к спектаклю я придумал соорудить из бамбука, добывать который ходил в магазин «Охотник». Рыбаки смотрели с опаской: ты, парень, что, решил всю рыбу выловить?. Когда я возвращался в мастерскую с пучком бамбука, знакомые бомжи просили дать им пару штук «на удочку, рыбки наловить». Я охотно снабжал желающих.
Тем временем в «Триаде» полным ходом начался ремонт. Гера нашел подрядчиков, строительную фирму под предводительством здоровенного мужика, этнического немца Рудольфа Оттовича. Заказали проект реконструкции и меня подключили к делу, чтобы решал вопросы, связанные с дизайном. Я закрыл свою мастерскую и перешел на стройку в театр.
Павел ОГЛУЗДИН
Записала Светлана Фурсова
* Фрагменты будущей книги.
