Словесница Искусств

И итогом этих (в скобках —
Несодеянных!) грехов —
Будет легонькая стопка
Восхитительных стихов.
Марина Цветаева

Сколько существует на свете театр, столько человечество гадает, что же это за диковинка такая и почему сцена, обыкновенный помост (или, как говорили встарь, позорище), на протяжении стольких веков привлекает к себе внимание людей, заставляя их волноваться, негодовать, спорить, смеяться, аплодировать. Даже самый бедный театр в каком-нибудь заштатном городе кажется чудом, сказкой, воплощенной мечтой твоих волшебных грез, когда открывается занавес и начинается спектакль.

А ведь если вспомнить историю, театр возник в Греции в античные времена во славу бога вина и веселья Диониса. Именно в его честь осенью, во время сбора винограда, устраивались великие празднества — Дионисии. Но со временем «сезонные» мероприятия превратились в праздник государственного масштаба. По преданию, во время театральных представлений из тюрем выпускали даже преступников, дабы и они могли приобщиться к высокому искусству и задуматься о бренности всего сущего. Греки же подарили миру и новый вид искусства — драматургию. Показательно, что уже в те времена Эсхил, Софокл, Еврипид, Аристофан в своих пьесах обращались к важнейшим сторонам жизни и утверждению высоких чувств человека: благородству, долгу, честности.

Веками позже черты античного театра находим мы и в творчестве великого драматурга, поэта, актера, режиссера Вильяма Шекспира, который первый стал рассказывать со сцены о реальных событиях, происходивших в мире, и наделил своих персонажей характерами. Шекспир был также основателем знаменитого театра «Глобус», специального помещения круглой формы, без крыши и отопления, где спектакли игрались при дневном свете или при свечах. А вместо декораций стояли таблички: «Лес», «Королевский дворец», «Поле» (прием, широко используемый в современном театре). Все остальное — фантазия и талант актеров и режиссера.

Развиваясь вместе с человечеством, театр не раз менял свою личину, менялись его формы, задачи, цели, репертуар. Что-то уходило, рождалось новое, но неизменным всегда оставалось одно — лицедейство. А значит, тайна, загадка, проникнуть в которую хочется — нет сил.

К сожалению, сегодняшний театр, озабоченный лишь финансовой стороной дела, равнодушно срывает с себя один за другим покровы тайны и не гнушается любыми средствами, чтобы привлечь, заманить, одурманить и одурачить зрителя. Кажется, на этом поприще он немало преуспел. Потакая непритязательным вкусам масс, театр из сферы искусства незаметно перекочевал в сферу обслуживания и превратился в предмет потребления: едят, глядят, довольны — что еще? Действительно, «едят» и вроде бы довольны, если голосуют «за» своим кровным рублем. Вот только чувства сытости почему-то нет как у тех, кто по ту сторону рампы, так и у других — в зале.

И уже возникают разговоры о том, что театр-де умер, погиб, не вернется...

Однако, несмотря на катаклизмы, сотрясающие человечество, несмотря на самые мрачные прогнозы относительно будущего театра, мы по-прежнему смотрим на сцену, как в зеркало, стремясь увидеть и понять в нем прежде всего самих себя, ибо нет на свете ничего интереснее Человека, со всеми его плохими и хорошими качествами. Театр можно не принимать всерьез, ему можно не верить, его можно ругать, презирать, но невозможно не воспринимать. Театр — это игра, это тайна, но и, как писала Марина Цветаева, «... самое сердце фальши».

Любопытно, что Цветаева, хотя написала пять драматических произведений для сцены, дружила с актерами Второй и Третьей студий Художественного театра, которые зимой 1918–1919 гг. бывали частыми гостями в ее доме в Борисоглебском переулке, в ответе на анкету признается в своем «полном равнодушии к общественности, театру (курсив мой — Авт.), пластическим искусствам, зрительности».

Последнее прозаическое произведение Марины Цветаевой «Повесть о Сонечке» посвящено Софье Голлидей, очаровательной маленькой актрисе, игравшей в спектакле по Достоевскому «Белые ночи», после которого, по воспоминаниям современников, «...вся Москва заговорила о ней». С Софьей Голлидей Марина впервые встретилась в холодной, разрушенной Москве в канун 1919 года во время читки своей пьесы «Метель» актерам Второй студии — «в пустом зале, на полной сцене».

«Это просто была Любовь — в женском образе», — напишет позже Марина Цветаева в одном из писем к Тесковой.

И действительно, «Повесть о Сонечке» — это повесть о любви — к театру, молодости, жизни. Любви, которой она защищалась от слишком жестокой действительности и неустроенности быта. Вообще все драматические произведения Цветаевой, написанные для театра, — навсегда ушедший XVIII век, с его галантностью, любовью, благородством, подвигом.

Но при этом: «Полное равнодушие — к общественности, театру... зрительности».

Марина Цветаева не раз писала о своей нелюбви к театру и о несовместимости поэта и театра. «Не чту театра, не тянусь к Театру и не считаюсь с Театром. Театр (видеть глазами) мне всегда казался подспорьем для нищих духом, обеспечением для хитрецов породы Фомы Неверного, верящих лишь в то, что видят, еще больше: в то, что осязают. — Некой азбукой для слепых».

Здесь невольное сравнение с творческим кредо современного театрального мастера Романа Виктюка, в театре которого все происходит с точностью до наоборот: «слово — ничто, движение — все». Но отчего-то — вот поразительное дело!— природа цветаевского театра столь созвучна с поэтикой лучших спектаклей Виктюка, что порой кажется: вот она, та самая Дама в сером, а на самом деле душа Марины, стоит за кулисами, низко надвинув на глаза капюшон плаща.

«Театр — нарушение моего одиночества с Героем, — читаем мы далее у Марины Цветаевой, — одиночества с Поэтом, одиночества с Мечтой — третье лицо на любовном свидании» (Цветаева М. Театр. М., 1988, с. 360).

А может, дело не только в «нарушении одиночества с Мечтой» (ведь это осознание пришло к поэту много позже), но и в герое, том самом Юре З., который предстает на страницах повести как олицетворение театра — этакое очаровательное ничтожество, «чтущий только собственную лень, ... живущий исключительно вторичным, отраженным», у которого «взамен присутствия страсти — отсутствие бесстрастия» (из дневникового наброска 1918 года). Холодный красавец, сумевший тем не менее уязвить сердца молодых женщин — Марины и Сонечки, каждой по-своему.

Вы столь забывчивы, сколь незабвенны.
— Ах, Вы похожи на улыбку Вашу.
Сказать еще? — Златого утра краше!
Сказать еще? — Один во всей вселенной!
Самой Любви младой военнопленный,
Резцом Челлини ваянная чаша...

Эти строки — о нем, ему, для него. В них и «любованье», и «пера причуда», и ирония, и грусть, и игра. Хотя, наверно, некоторые страницы «Повести о Сонечке», вышедшей в журнале «Новый мир», не очень лестно было читать Юрию З., ставшем к тому времени известным режиссером. После этой публикации в 1972 году весь театральный бомонд Москвы гудел, узнавая в героях повести, Павлике, Юре, Вере, Володе, вполне реальных людей.

Природа театра такова, что в нем все рядом — высокое, низкое, жалкое, прекрасное. Актерская профессия считается профессией среднего рода, в чем спокойно, буднично, даже с удовольствием признаются сами актеры (еще один покров с тайны, именуемой театром, долой!).

И как ни смешно звучит, но праздники 8 марта и День защитника Отечества, сугубо мужской и женский, в театре с незапамятных дней принято отмечать в один день, где-то посередине. Это никого не удивляет, с этим здесь живут и давно привыкли к тому, что мужчины-актеры капризны, любят лесть и комплименты не меньше женщин, что они обидчивы, мнительны, зациклены на себе любимых. И если на сцене, при зрителях, актер и передает подаренный ему букет своей партнерше, якобы в знак признательности, то после закрытия занавеса тут же требует его обратно. Все, дескать, спектакль окончен, поиграли и хватит, отдавай мои игрушки.

Последнее время стало общим местом сетовать на то, что актерская профессия зависимая — от режиссера, пьесы, зрителя, художественного руководства, администрации, художника, погоды и бог знает от чего еще. Однако все без исключения актеры мечтают о крепкой руке и твердой воле режиссера, который поведет, направит, распечет, похвалит. На которого в случае неудачи можно навесить всех собак, зато, если случится успех, целиком приписать его заслугу исключительно своему искрометному таланту. И хотя за кулисами любят поговорить о специфике сложной актерской натуры, которой противопоказаны всякие путы и ограничения (хотя актеры скорее стихийны, чем свободны), демократия, как справедливо заметил еще Наполеон, невозможна в двух местах — в армии и во Французской комедии.

Быть может, эта пресловутая «зависимость», которую актеры вопреки расхожему мнению обожают, и рождает известные актерские приметы. Так, например, в день спектакля для актера важно все, что произойдет с ним по пути в театр: кто первый повстречается, как посмотрит, что скажет. И если что-то не сойдется (в одном небезызвестном театре заведующая костюмерным цехом славилась тем, что первое слово, которое она произносила при виде актера, было: «Нет»), у особо чувствительных может и кризис приключиться. А это значит, спектакль под угрозой срыва, и все в театре, от билетеров до директора, с утра гадают: придет не придет, а если придет, то сможет ли? Тогда надо посылать машину, уговаривать, обещать, умолять.

Перед премьерой служители Мельпомены тоже ведут себя по-разному. Один ничего не ест, другой ни с кем не разговаривает, боясь спугнуть музу, третий, наоборот, живет как ни в чем не бывало: ест, спит, пьет и не думает о том, кого он вечером будет играть — Гамлета или второго могильщика, целиком полагаясь на талант. Есть такие, кто о содержании всей пьесы лишь смутно догадывается, так как его роль начинается во втором действии и заканчивается через пятнадцать минут после того, как началась.

Некоторые маститые, чтобы настроиться на нужную волну, до начала спектакля обожают устраивать за кулисами «домашний крепостной театр», статистами которого в принудительном порядке становятся реквизиторы, костюмеры, осветители... И летят шляпы, юбки, плащи и шпаги, и ломаются перья и веера, и рокочет на весь театр хорошо поставленный голос народного артиста! Галерка в восторге, партер хмуро затаился в ожидании: чем дело закончится. После этого хорошо «разогретый» народный, чудо как хорош, выносит себя на сцену — благородного отца изображать.

Существует ряд примет, связанных с актерской профессией, которые передаются из уст в уста, из поколения в поколение, из театра в театр — от Древней Греции до наших суетных дней.

Так, если актер уронил роль, а режиссер пьесу, которую в этот момент репетируют в театре, то надо быстро сесть на нее, даже если это произошло посреди людной улицы;

• нельзя в театре грызть семечки — зрителей не будет;

• найти гвоздь на сцене — к удаче;

• в театре не принято ходить в верхней одежде и головном уборе;

• считается, что на читку пьесы лучше не надевать новую вещь — удачи не будет;

• перед спектаклем, когда зритель уже находится в зале, нельзя прикасаться к занавесу изнутри, нельзя во время спектакля трогать задник;

• актерам, занятым в спектакле, не стоит появляться до начала представления в зрительской части — буфете, фойе, это нарушение актерской этики;

• с премьерой нельзя поздравлять заранее;

• за неделю до премьеры, как и перед экзаменами, нельзя ни мыться, ни стричься, ни переодеваться в новое;

• неэтично ходить по сцене в уличной обуви;

• когда играют спектакль в последний раз, принято после окончания текста роли обязательно произнести слово «все», даже если это вступает в противоречие со смыслом;

• в последний путь актеров провожают аплодисментами;

• а в Словакии есть смешной обычай отправлять актеров на сцену пинком, извините, под зад.

Театральные традиции, которыми так славились старые труппы, в сегодняшнем театре постепенно утрачиваются, но что-то несомненно остается. Например, даже не традиция, а скорее привычка отмечать премьеры, вводы, дебюты, открытие и закрытие театрального сезона, день театра и день смеха (тоже в одном флаконе, но это понятно). Да еще старый Новый год.

О, этот праздник по праву называют актерским Новым годом. Потому что позади две недели праздничного марафона вокруг зеленой красавицы, когда участникам елочных представлений приходилось спешить в театр до света, а уходить в сумерки под шорох щеток и шум пылесоса, ступая по прилипшим к паркету кружочкам конфетти и мандариновым коркам. Дети наконец-то сели за парты, и взрослые могут расслабиться и отдохнуть.

Собираясь в Доме актера в этот вечер все вместе, актеры поют, пьют, угощают друг друга принесенными из дома блюдами, общаются, устраивая знаменитые актерские капустники, импровизированные представления, конкурсы. Ведь когда еще можно так от души «поприкалываться» и во всей красе принародно изобразить любимых коллег, «режиссера-изверга», «душегуба директора», и при этом приз заработать!

И все стараются, возрождая дух традиций незабвенных прошлых лет, и аплодируют друг другу, и звезда с звездою говорит, братается, поднимает тост во славу творчества и актерского братства, и проявляет себя в танце. Расходятся, как правило, под утро — кто на своих двоих, а кто и ползком. Тоже традиция.

Вот в такие минуты утреннего затишья, обводя глазами остатки ночного пиршества — что в сравнении с этим поле Бородина после знаменитого сражения! — понимаешь, что театр — это кибитка на дороге жизни, которая скрипит, шатается, обрастает бытом, ветшает, разваливается на ухабах, снова обновляется, опять теряет колеса, но упорно бредет вперед, уходя все дальше, дальше — в никуда, в вечность... И звенят усталые бубенцы, и заглядывают сквозь прорехи в крыше ночные звезды — и так будет всегда. Ибо эта дорога не кончается, как не кончается жизнь.

Но позвольте, а как же «третье лицо на любовном свидании»?

Вот ведь какая тонкость: третий на любовном свидании не может быть лишним, а тем более посторонним. Свидание — акт интимный. А посему:

Розовый рот и бобровый ворот —
Вот лицедеи любовной ночи.
Третьим была — Любовь.

Рот улыбался легко и нагло.
Ворот кичился бобровым мехом.
Молча ждала Любовь.

Светлана ФУРСОВА
Использованы репродукции работ Константина Сомова