Словесница Искусств

Я долго думал, написать об этом или не стоит? Есть много книг о жизни нанайского народа, но еще одно воспоминание не помешает, тем более, что каждый человек видит событие с какой-то одной стороны. Даже нынешние музеи не отображают достаточно полно жизнь амурских нанайцев.

Сегодня нанайский народ, или наани, имеет своих ученых, поэтов, писателей, певцов с мировой известностью. Цивилизация, а главное, общение с русскими переселенцами сыграли свою положительную роль.

Впервые я попал в Найхин в 1927 году, а точнее, в Торгон — было такое стойбище около Найхина. Очень удобное место для рыбалки, на островах, но оно затоплялось при наводнении. Моего отца из Хабаровска отправили в Торгон секретарем сельсовета. Тогда же из Хабаровска для закрепления новой власти направили фельдшера, завмага и других. Ночью высадили на каком-то острове, где нас ждала большая лодка с гребцами-нанайцами. Тогда их еще по-старому называли гольдами. Помнится, была сентябрьская лунная ночь, на воде от луны — дорожка. Вдруг большая серебристая рыба выскакивает из воды и плюхается в лодку. Мама пугается, а гребцы-нанайцы смеются: «Ничего, это бывает, это максун». Потом я узнал, что максуны имеют такую привычку — при появлении тени выскакивают из воды и иногда попадают в лодку.

Утром я осмотрелся. Поселок расположен на двух островах. Через протоку, на другом острове, стоят в один ряд домики-фанзы. Думаю, что их устройство не менялось тысячи лет. Устройство самое примитивное: делается из тальника плетеный каркас, потом с обеих сторон обмазывается глиной. Пол земляной, крыша кроется травой-вейником. Потолка нет. Делается простой очаг, туда вмазывается большой чугунный котел; от очага тянется по полу глинобитный дымоход, который выходит наружу, переходя в трубу. Дымоход застелен циновкой, сплетенной из расщепленного тростника. В изголовье — небольшие подушки, набитые волосом. Снаружи дымоход, в 3–4 метрах от фанзы он переходит в трубу, сделанную из скрепленных 3–4 досок, высота которых 5–6 метров. Иногда труба загоралась от горячей сажи, и тогда хозяин срубал ее и ставил новую — тоже из досок. Около фанзы ставили небольшой рубленый сарайчик на высоких столбиках. Столбики, как правило, сверху обивали листами жести — от крыс и мышей. Тут же лежала трап-лестница, которая после использования от сарайчика убиралась.

Когда мне исполнилось 8 лет, отец отвез меня в Найхинскую школу-интернат. Обычно, когда заходит разговор о судьбе малочисленных народов в царской России, то слышишь только отрицательное: мол, и спаивали их, и купцы за бесценок отнимали пушнину, и попы одурманивали. Однако у меня сложилось другое мнение, когда я уже после нанайцев познакомился с жизнью чукчей, поработав несколько лет на Чукотке. Мнение прямо противоположное.

И вот я живу в интернате. Здание построено до революции, есть три классные комнаты, спальня, столовая, которая в учебные часы превращалась в спортзал, банька, рядом — фруктовый сад, состоявший только из уссурийских груш и амурских дикоросов. При школе прекрасная библиотека научно-популярных и художественных книг.

Жизнь проходила, в основном, на классных занятиях. Часто в школе устраивались вечера отдыха, куда приходила молодежь из поселка. На вечерах развлекались, как умели: танцы, игры; плясуны устраивали перепляс — кто больше коленцев выкинет. Из самодеятельности вспоминал один номер, когда выступающий кусал осколок оконного стекла. По спине бегали мурашки, когда слышно было, как хрустело это стекло на зубах, а он еще запивал его водой. Вспоминаю еще «борьбу»: человека наряжали так: на спине приделывали две головы, а сам он при это вставал на четвереньки, и казалось, будто борются два маленьких человека. Было фехтование на длинных и коротких палках. Нанайки приходили в специальных халатах, у старых женщин в носу было кольцо.

Но пришло новое время, и пришла новая самодеятельность. Проводилась борьба со старым, постепенно внедрялось новое. В школе на вечерах мы иногда разыгрывали сценки борьбы за новый быт или вели пропаганду медицины. Сами ребята сочиняли маленькие пьесы с подходящими сюжетами. Например, заболел человек, к нему, как раньше было принято, приглашали шамана. Наряженный актер усердно бил в бубен, гремел погремушками, но больному ничего не помогало. Тогда, по пьесе, звали русского доктора. А так как в школе я был единственным русским, мне и приходилось исполнять эту роль. С важным видом, в белом халате, пояс от которого волочился по полу, я шел из-за ширмы к больному, заставлял его показывать язык, палочкой мерил температуру, потом давал «таблетку» — маленький кусочек сахара — и «больной» выздоравливал. Так торжествовала медицина и был посрамлен шаман.

Помню, как проверяли всех государственных служащих на предмет лояльности к новой власти. Комиссия (откуда не помню) разбирала каждого работника на общем собрании в школе, и нас тоже обязывали присутствовать. Считалось, что дети должны приучаться к общественной жизни. А то еще была проверка — нет ли «обуржуазивания» среди работников (главным образом, русских). Для этого ходили по квартирам и делали обыски. Если находили запас новых тканей, просто конфисковывали их. Была еще проверка нашего маленького магазина, скорее, даже деревенской лавки. Меня включили в состав комиссии как представителя школы. К счастью, в комиссии по раскулачиванию детей не включали. Но раскулачивание было.

Что отбирать у нанайцев? Они жили родовым строем, и рыба, главным образом кета, была основным продуктом жизни. Кета служила основой для получения юколы на зиму и для людей, и для собак. А собаки — это и охота, и тяговая сила. Обычно кто-то имел лодку — неводник и невод. Все остальные входили в долю, и при ловле хозяин невода получал двойную долю. Он-то и считался «кулаком», хотя и жил в фанзе. При раскулачивании отбирали лодку, невод и передавали в колхоз, который назывался «Интегральный охотник». Я однажды спросил, что означает это слово? Мне объяснили: это — объединенный охотник, а назвали так потому, что звучит красиво и похоже на слово «интернационал».

Зима 1930 года была для нас трудной. Хлеба за едой давали только маленький кусочек, зато соленой кеты было много. Нас ей всю зиму кормили. В то время нанайцы рыбы ловили много. Обычно из тушки кеты ножом вырезали четыре пластины, оставляя голову и хребет собакам. Пластины вывешивали на солнце, сушили. Некоторые пластины подсаливали, получалась соленая юкола. Это был зимний запас. Хлеба нанайцы не пекли, но делали на пару пампушки и лепешки, сдобренные рыбьим жиром. Такая лепешка на морозе не замерзала, что очень важно для охотника в тайге.

Хотя в соседнем русском селе Троицком была православная церковь, нанайцы жили по своим законам и традициям. В случае необходимости обращались к шаману, а то и сами лечили больного. Считалось, что в заболевшем человеке сидит чёрт, которого надо выгнать. Ночью садились в кружок вокруг захворавшего и кричали то вместе, то в разнобой: «Га-га!». Если человек выздоравливал, верили, что чёрт испугался и убежал.

Когда-то Мао Цзэдун, претендуя на земли советского Дальнего Востока, заявлял, что народы Амура экономически всегда были связаны с Китаем. Но за все время жизни в Торгоне и Найхине я не замечал особого влияния китайцев. Верно, курительные трубочки из меди на длинных чубуках у пожилых нанайцев были явно китайского производства. Да еще халаты из китайского шелка, но с нанайской вышивкой, копья для охоты, и все. Там не было ни китайских лавочек, ни пагод. Впрочем, как не было и православных храмов в нанайских стойбищах. Шаманы вполне удовлетворяли все потребности населения.

В 1929 году у нас создали пионерский отряд. Мы все дружно повязали красные галстуки и твердо знали, что если кто-то схватит за него и скажет: «Ответь за галстук!», нужно заявить: «Не трожь рабоче-крестьянскую кровь!». Летом этого же года нас повезли на экскурсию в Хабаровск и Владивосток. Там нас не очень гостеприимно встретили уличные мальчишки. Владивосток запомнился тем, что нашу группу в чистеньких рубашках и пионерских галстуках провожали обидными криками, вроде таких: «Пионеры — лодыри, царя-бога продали. Денег накопили, галстуков купили». Наша руководительница сказала, чтобы мы не отвечали и не обращали внимания на крики детей «недобитых буржуев».

К моменту приезда нашей семьи в Торгон Амур был уже достаточно населен. За время его массового заселения каждую зиму по Амуру и его протокам организовывалась почтовая связь. В крупных селах были созданы почтовые станы. Такой стан был и в Торгоне. По найхинской протоке стояли вмороженные в лед длинные веники — указатели дороги для почтовых троек. Так что нанайские охотники и рыбаки стали заправскими ямщиками. Звон бубенцов почтовой тройки я услышал раньше, чем прочитал об этом в книгах. Но скоро, к моменту строительства Комсомольска-на-Амуре, почту стали развозить на автомобилях и почтовый стан закрыли. Дорогу стали чистить от снежных заносов заключенные.

Наступило бурное и неспокойное время. Планов по лову рыбы, и государственных, и встречных, стало больше, а нанайцам речных даров оставалось все меньше и меньше. Колхоз «Интегральный охотник» переименовали в «Новый путь», но это уже совсем другая история.

Николай ВОЗНЮК