Гонец на краю вечности

До чего же удивительна порой судьба древних находок и причудливы пути их странствий! Когда, скажем, золотой динарий римского легионера, потраченный на выпивку близ Колизея, вдруг обнаруживается в далекой Маньчжурии, а лазуритовую серьгу согдийской красавицы находят в приамурском кургане... Так и некоторые находки из фондов Хабаровского краеведческого музея, не нашедшие места в экспозициях, а потому хранящиеся подальше от глаз людских, однажды всплывают в памяти, наполняя грустью...

Такое же внезапное и щемящее чувство утраты испытал я три года назад в нашем археологическом отделе, когда молоденькая и самоуверенная переводчица, работавшая с южнокорейской телевизионной группой, сообщила о тяжелой и неизличимой болезни человека, которого я искренне уважал и который, как мне кажется, лучше других связал в своих научных книгах далекий Иран с таежной провинцией Древнего Бохая.

И как бы скептически не относился я в тот момент к познаниям в области истории этой самой переводчицы, умудрившейся поменять местами сасанидскую и аббасидскую династии древних персов и допускавшую другие неточности, все же благодарен ей, наконец-то прояснившей, почему именитый археолог, столь пунктуальный в переписке, долго не отвечал на мое последнее письмо. Только весть, увы, была печальной...

А работали корейские телевизионщики над фильмом о древних контактах королевства Бохай с домусульманским Ираном и Согдианой, выискивали необычные факты из истории Великого шелкового пути, к коему и наш Уссурийский край был причастен в раннем Средневековье. Как выяснили корейские телерепортеры, в фондах Хабаровского краеведческого музея есть монеты эпохи Сасанидов, последний владыка которой, шах Иездигерд III, в 651 году погиб в битве с арабами, после чего Иран стал мусульманским, а его многочисленные колонии, именуемые согдийскими и протянувшиеся до Маньчжурии и Кореи, были брошены на произвол судьбы.

Судьба их трагична и удивительна. Дальневосточные согдийцы-огнепоклонники, или светловолосые и голубоглазые варвары, как их именуют в китайских хрониках, активно участвовали в жизни Китая эпохи Тан, самой блестящей и интригующей, поддержали мятеж легендарного Ань Лушаня, а когда его восстание было потоплено в крови, разделили печальную участь «рыжеволосых, с выдающимися носами варваров», поголовно вырезанных победителями.

Историей этой я интересуюсь еще со студенческой скамьи и до сих пор, бывая в экспедициях, с грустью вглядываюсь в остатки древних приморских городищ и бесконечную череду сопок, уходящих к Японскому морю, к которому так стремились оставшиеся без родины персы и согдийцы и где на островах, по их повериям, жила прекрасная и суровая богиня Аматэрасу, чем-то напоминавшая им великого Ахурамазду, небесного владыку зороастрийцев. Эмигранты, стало быть. А поскольку эмиграция, в особенности русская, в Маньчжурию, но только... многими веками позже, близка моему сердцу, то и древнейшая миграция светловолосых и голубоглазых «варваров» к Тихому океану также волнует мое воображение, вызывая невольные ассоциации и грусть о забытых предках.

Так вот, упомянутая выше переводчица смешала в одну кучу персидские династии, музейные артефакты и очень уж хотела устроить для наших заграничных гостей съемку диковинных монет, хранящихся в фондах Хабаровского краеведческого музея. Кажется, она добилась своего. Во всяком случае, хранитель фондов Татьяна Мельникова любезно и очень толково проконсультировала корейских телевизионщиков, «замахнувшихся» на сенсационную тему, о которой хабаровские журналисты могут только мечтать.

Мои же пояснения переводчицу явно не устраивали, поскольку вносили сумятицу в ее задумки, согласованные с режиссером. И тогда я предложил: «А почему бы вам не обратиться к приморскому археологу Шавкунову, у которого, насколько я знаю, есть и более редкие персидские монеты?» На что девица раздраженно ответила, что, дескать, своей болезнью ученый сорвал им такие дорогостоящие съемки, хотя в прежний их приезд и открывал сейф, показывал эти самые монеты...«

Так я узнал о роковом диагнозе моего давнего знакомого и удивительного собеседника Эрнста Владимировича Шавкунова, который не раз приезжал в Хабаровский краеведческий музей и, как говаривали в старину, дарил нам «праздник души и благодать мудрой беседы». И который, замечу, прожил несколько дней в моей квартире, очаровав домашних... нет, не мудреными рассуждениями об археологии, а тем, что нынче в диковинку — безукоризненным воспитанием и мягким, доброжелательным отношением к собеседникам.

Ох уж эта действительность...

Да, любая действительность, даже серая и скучная, горазда на сюрпризы. И кому, как не археологам, зубрившим латынь, близко и понятно выражение «o tempore, o mores!» — «о времена, о нравы!»

Да, нравы тогда, в середине семидесятых, были «те еще». Как заметила однажды моя знакомая, начинавшая с гардеробщицы и открывшая позднее свой ресторан, это была «эпоха таксистов и официанток». И самодовольного хамства, добавил бы я, которое, увы, процветает и ныне, хотя и нет уже товарного дефицита, а гостиницы сейчас чуть ли не на каждом углу.

Вот с такого... гостиничного караван-сарая и началось мое знакомство с удивительным человеком, который тогда, между прочим, был единственным из советских ученых, кто состоял в международном клубе любителей нэцкэ, объединяющем японских аристократов и американских миллионеров, со штаб-квартирой на Гавайских островах, где, надо полагать, вышколенные администраторы гостиниц не «отфутболивали» таких именитых посетителей, как Эрнст Владимирович Шавкунов.

А приехал он из Владивостока, из тогдашнего Дальневосточного научного центра Академии наук СССР, где возглавлял сектор средневековых государств Дальнего Востока, чтобы провести экспертизу брелочков-нэцкэ, бронзовых зеркал и прочих раритетов, хранившихся в фондах Хабаровского краеведческого музея.

Дело было в апреле семьдесят шестого. Как-то под вечер, когда музейное начальство уже отсутствовало и мне, молодому сотруднику, приходилось скучать в музейном холле, провожая последних посетителей, зашел рослый интеллигентного вида мужчина с девушкой, вежливо представился. Надо же, сам Шавкунов, крупнейший специалист по чжурчжэням!

Поехали в гостиницу, где для ученого был заказан номер, а спутница Шавкунова, художник и археолог Гусева, «сдав» шефа на поруки, отправилась ночевать к своим хабаровским друзьям.

А далее... знакомая до тошноты ситуация, когда одетая с иголочки и благоухающая духами администраторша равнодушно пожала плечами: «Да, номер заказан, но срок заявки истек в обед, так что... до свидания!» И словно издевки ради, подобострастная улыбочка каким-то самодовольным дядькам, проходившим мимо. А когда я тихонько шепнул, что знаете, какой это знаменитый ученый, гордость археологии, администраторша хмыкнула, дескать, а мне это до лампочки.

Случай сей запомнился навсегда. И каких бы я потом не встречал расчудесных людей в гостиничном сервисе, плевок в археологию был основательным. И если бы существовал бог Анубис, «администратор» уже другой, вселенской «гостиницы» и грозный судия нашкодивших людишек, он бы уж точно скомандовал: к крокодилам негодницу!

А если серьезно, то устройство на ночлег столь именитого, но деликатного ученого, и в мыслях не державшего воспользоваться своими авторитетными «корочками», стало проблемой. Конечно, я мог бы обратиться к дежурному крайкома партии (хотя и не был коммунистом), и тогда бы все моментально решилось, но, набравшись смелости, решил пригласить Эрнста Владимировича к себе домой, и он учтиво, как стародавний профессор, и даже с видимым удовольствием кивнул: «Почту за честь, Владимир Васильевич. Гостиницы, по правде говоря, не очень люблю».

На следующий день в музее, естественно, засуетились, зыркнули на меня суровым оком, мол, почему не дозвонился, и попросили у гостя прощения, добавив, что «с гостиницей все решено». На что Шавкунов вежливо заметил: «Если Владимир Васильевич не возражает, то с удовольствием поживу у него».

О, это было мое сокровенное желание! Благо, комнат в родительской квартире хватало, и я на три дня перебрался в другую, уступив свою комнату такому приятному гостю, а заодно и предоставив ему пишущую машинку, чему Эрнст Владимирович очень обрадовался и принялся отстукивать письма. Мама моя и старшая сестра были очарованы прекрасно воспитанным мужчиной, а поскольку у сестры 13 апреля был еще и день рождения, то посидели за праздничным столом и даже выпили пару рюмашек, что у Эрнста Владимировича случалось крайне редко. Когда я позже, уже в экспедиции, поведал об этом молодым приморским археологам, они были поражены: как, с самим шефом?!

А что тут такого? Словом, хорошие такие отношения сложились. И, наверное, некоторые мои коллеги в музее малость завидовали, что Шавкунов остановился именно у меня, особенно парень... по кличке Макарон, не сумевший осилить даже обзорных экскурсий, но мнивший себя этаким «знатоком» чжурчжэней. И когда он решил блеснуть эрудицией перед именитым гостем, Эрнст Владимирович дал тактично понять, насколько «дремуч» наш коллега в вопросах истории Китая, коль даже о китайском Геродоте, историке Сыме Сяне, слышал впервые.

Зато остальным музейщикам беседы с Шавкуновым доставили большущее удовольствие. И работающие поныне в Хабаровском краеведческом музее Пономарева, Беляева, Кондратова и Репина, конечно, могли бы добавить, насколько интересен был наш гость! И пусть нынешние молодые сотрудники музея не сочтут это за похвальбу, но тогда, в семидесятые, мы имели прекрасную возможность изучать археологию не только по учебникам, но и общаясь с такими знаменитыми археологами, как Окладников, Шавкунов, Деревянко... Школа, как говорится!

И даже о казалось бы привычных музейных раритетах — тех же бронзовых зеркалах, монетах и их символике — узнавали такое, что еще не скоро попадало в учебники.

И уж тем более удивительным был экскурс в мир нэцкэ. Слово это нынче на слуху, а тогда было редким, экзотическим. И я, наверное, одним из первых в Хабаровске, благодаря Шавкунову, познакомился с прекрасно оформленным журналом на английском языке «Netsuke», издающимся на Гавайях. Во всяком случае, мои публикации в «Тихоокеанской звезде» и «Молодом дальневосточнике» о трактовке Шавкуновым бохайских и чжурчжэньских нэцкэ были первыми газетными публикациями в России, а затем уж эту тему решили «поэксплуатировать» собкоры центральных газет и ТАСС.

Чем же примечательны эти самые нэцкэ, старинные брелочки, копии которых ныне растиражированы в огромном количестве и продаются едва ли не в каждом газетном киоске?

Чарующий мир нэцкэ

Вещицы эти известны в литературе под японским названием нэцукэ, или нэцкэ, означающем «основа крепления», и в древности использовались как поясные брелочки, к которым подвешивались различные предметы повседневного пользования — кисетообразные кошели, флаконы с благовониями, расчески, бронзовые зеркала, коробочки с лекарствами и прочее, в зависимости от богатства владельца. Обычно думают, что это японское изобретение. Однако наиболее древние брелочки такого типа найдены в Иране и датируются серединой второго тысячелетия до нашей эры. Позднее такие украшения появились у скифов, согдийцев, гуннов, китайцев, монголов.

Нэцкэ пользуются большой популярностью у коллекционеров и знатоков искусства. Особенно изящные и сложные по форме нэцкэ изготавливались в средневековой Японии. Японские мастера создавали брелочки удивительной красоты и изящества. Однако сами приемы изготовления нэцкэ они разработали не самостоятельно, а позаимствовали у соседних народов. Но у каких именно и когда? На этот вопрос долгое время не было ясного ответа. Большинство исследователей полагало, что первые нэцкэ появились в Японии в ХIV— ХV веках, и скорее всего, из Китая.

Но Эрнст Владимирович Шавкунов выдвинул свою теорию. И собранный им археологический и лингвистический материал свидетельствует, что первые нэцкэ были завезены в Японию еще в VIII — IX веках бохайцами, создавшими свое государство на территории Восточной Маньчжурии, Северной Кореи и Приморья. Как пояснил ученый, старинные японские хроники буквально пестрят сообщениями о многочисленных посольствах, которыми обменивались правители Бохая и Японии. В VIII — IX веках культура Японии позаимствовала многие достижения бохайской культуры. Поэтому не исключено, что именно у бохайцев жители Страны восходящего солнца и переняли секреты изготовления нэцкэ.

Бохайские, а затем и чжурчжэньские мастера, жившие двумя-тремя столетиями позже в этом же регионе, создавали красивые и оригинальные нэцкэ. Первые из этих скульптурок были обнаружены в 1967 году во время археологических раскопок на Шайгинском городище, крупном ремесленном центре чжурчжэней на территории Приморья. И эти брелочки — одни из самых древних, найденных на российской территории.

Что же представляют они собой?

Вырезанные из камня либо другого твердого материала нэцкэ чаще всего изображают зверьков, птиц, рыб и цветы. Позднее нэцкэ стали изображать и сказочных персонажей, богов китайского, японского и корейского пантеонов. Различаются они между собой как по внешним признакам — размерам и рисунку, — так и по специфическому отверстию для шнурка.

Именно по отверстию в скульптурке, говорил Шавкунов, специалист может узнать, в какой стране она была изготовлена. У бохайских и японских нэцкэ система крепления однотипна, не похожа ни на какую другую. О многом говорит и диаметр отверстия: чем выше качество нэцкэ и чем оно дороже, тем уже отверстие для шнурка, так как богатые носили свои брелочки на тонких шелковых шнурках, а люди победнее использовали для этой цели грубые пеньковые и кожаные ремешки.

Бохайские нэцкэ встречаются очень редко, зато аналогичные скульптурки чжурчжэней, создавших в XII веке огромную империю, попадаются в музеях куда чаще. В уникальной коллекции Эрнста Владимировича Шавкунова, собранной для Института истории, археологии и этнографии народов Дальнего Востока ДВО РАН (Владивосток), я видел и выточенного из горного хрусталя льва, и мышь из черного аргиллита, и стеклянного зайца. А еще, пояснил ученый, есть фигурки, вырезанные из астрагала — копытц косули. Такие нэцкэ до сих пор можно встретить на кисетах у стариков-монголов.

При раскопках Шайгинского городища, о котором я еще расскажу, найдено несколько брелочков необычной формы. Это нефритовые «обоймицы», вырезанная из липарита «монета» и конической формы обкладка из листового серебра, на которой выбит лотос и волнистый с завитками орнамент. Такие древние нэцкэ, конечно, имеют огромную научную и коллекционную ценность.

Лингвистическое исследование, проведенное Эрнстом Владимировичем, также показало, что японцы позаимствовали у бохайцев не только саму форму изготовления нэцкэ, но и связанную с ними терминологию. Так, японскому слову нэцукэ, означающему «основа крепления», можно найти ряд параллелей в тунгусо-маньчжурских языках, к которым частично относились и бохайцы. Особенно близким в фонетическом отношении является эвенкийское слово нечухэ-замша. У древних тунгусов, населявших территорию Приморья, словом нечухэ, по-видимому, назывался изготовленный из замши пояс со специальными креплениями, и именно в таком фонетическом оформлении оно было заимствовано японцами. Но словом нечухэ-нэцукэ японцы стали называть не сам пояс, а лишь составную его часть в виде специального скрепляющего устройства — нэцкэ.

Впрочем, у археологов и лингвистов есть и другие теории происхождения этого брелочка и его названия. В любом случае чарующее искусство нэцкэ, где бы оно ни зародилось, ассоциируется с Японией, поднявшей его на недосягаемую высоту.

Здравствуй, град оружейный!

А теперь о Шайгинском городище, удивительном археологическом памятнике, получившем мировую известность.

Когда в конце июля семьдесят шестого я добирался туда — вначале на поезде, а затем автобусе, — то частенько заглядывал в наиподробнейшее, вплоть до дорожных указателей, письмо Эрнста Владимировича, где он советовал, как лучше добраться в легендарную Сучанскую, ныне Партизанскую, долину на юге Приморья, передав напоследок наилучшие пожелания всем сотрудникам Хабаровского краеведческого музея. А наши музейщики, замечу, уж очень хотели попасть в эту экспедицию. И когда спустя несколько дней, освоившись в лагере и подружившись с молодыми владивостокскими археологами, я вернулся с раскопок, то к немалому удивлению увидел в лагере... нашу заведующую отделом Наталью Соболевскую, ныне кандидата исторических наук, и статную голубоглазую Марию Бурилову, за которой, уверен, древние славяне и согдийцы двинули бы хоть на край света! Кстати, Мария — специалист по славянской этнографии и родом из Приморья, что не помешало ей «подружиться» с чжурчжэнями.

Вот такая была интересная экспедиция. Правда, за три года до этого я уже побывал в экспедиции академика Окладникова на нижнеамурском острове Сучу и бережно хранил воспоминания о феноменальном богатстве тамошних раскопок. К счастью, впечатления от новой шайгинской экспедиции не затмили прежней остроты чувств, и обе экспедиции стали для меня не просто памятными, а неким символом встреч и расставаний, раздумий на краю вечности...

Кстати, вечность у меня ассоциируется отнюдь не с египетскими пирамидами и загадочным Сфинксом, а всего лишь с... отпечатком ладони. Только не на обшарпанной стене общаги или в подъезде, а в овеянных тайной французских пещерах, где вершились первобытные таинства. И вообще отпечатки ладони — древнейший вид изображений, что-то вроде автографа или клятвы на верность всемогущему времени. Вот почему я до сих пор в восторге от маленькой ладони неведомого чжурчжэньского мастера, запечатленной на магическом кирпиче, некогда замурованном в устье кузнечного горна.

Отпечаток сей и стал «визитной карточкой» Шайгинского городища, коей решил протестировать меня мощный и компанейский дядька Виталий Дмитриевич Леньков, коллега Шавкунова и его бывший подопечный по делам диссертационным. И пусть не обижается душа Эрнста Владимировича на такую же отошедшую в мир иной душу своего младшего коллеги, но именно Леньков более всего, на мой взгляд, походил на русского археолога — крепкого, энергичного и бесшабашного! Шавкунов же в моем представлении навсегда останется интеллигентным и кабинетным ученым, куда охотнее общавшимся с древними монетами и манускриптами, нежели с ершистыми в суждениях и гораздыми на выпивку сотрудниками экспедиции.

Так вот, Виталий Дмитриевич, сразу же перешедший на ты и подаривший мне автореферат своей кандидатской диссертации с очень добрым автографом, узнав о моих кое-каких познаниях в дактилоскопии и прочей телесной идентификации, шутки ради предложил: «А ну-ка, Володя, скажи, что это за человече?» И показал тот самый магический черный кирпич с отпечатком маленькой и изящной ладони, показавшейся мне чуть ли не... девичьей. А когда я, также шутки ради, выдумал симпатичную чжурчжэньскую бабенку, махавшую кузнечным молотом, пожурил меня: «Эх ты, криминалист!» И с удовольствием поведал, что древние мастера не обязательно были здоровенными мордоворотами и махали кувалдами. Кто-то специализировался на серебрении, кто-то на инкрустации либо выводил тончайшие узоры на металле. И вообще люди в эпоху Средневековья, добавил он, были поменьше нас ростом, что очень понравилось и мне, и Юре Никитину, который был хотя и худющим, но под два метра ростом и наверняка бы одолел любого чжурчжэня!

А сам Леньков — тем более, поскольку ворочал тяжеленные гири, вколачивал мячи на волейбольной площадке и как начальник экспедиции имел право на карабин и мелкокалиберную винтовку. Этакий мощный центурион, предводитель археологической братии. Ну а Шавкунов, поскольку возглавлял несколько экспедиций, мог бы называться и вовсе полководцем, задумавшим штурмовать Шайгинский «запретный город» — резиденцию чжурчжэньских наместников в этой таежной провинции.

Такие вот интересные были собеседники! И благодаря им, Шавкунову и Ленькову, я познакомился с удивительным миром чжурчжэньских оружейников, умевших превращать обычный боевой топорик или меч в произведение искусства. И что самое удивительное, металлографические, спектральные и прочие сложнейшие анализы древних сплавов Виталий Дмитриевич Леньков проводил в... заводских лабораториях, поскольку у провинциальных археологов, как вы понимаете, такой дорогостоящей аппаратуры не было.

А мастерство ремесленников, живших в Шайгинском и других приморских городищах, было высоким. Взять те же бронзовые зеркала, что в немалом количестве хранятся в дальневосточных музеях. Одно из первых таких зеркал, найденных на Шайге, было отлито при помощи восковой модели. На нем изображены четыре танцующих чжурчжэня в национальной одежде, в руках одного — лиана с большими цветами. На ободке зеркала мастер с помощью зубильца сделал надпись «проверено Палатой Восточного управления, что и удостоверено правительственным чиновником...»

Кстати, переводами с древневосточных языков тут же, в полевых условиях, занимался Эрнст Владимирович Шавкунов, лингвист петербургской классической выучки. Лагерь археологов, замечу, также был «по-столичному» хорошо оснащен, а палатка руководителя и вовсе казалась... аристократической, в смысле двух- или трехсекционная, с дополнительными тентами и даже роскошными кустами пионов, на которые все почему-то норовили наступить.

И вот рядом с этими благоухающими растениями и под приглушенное бормотание речки Шайгинки, помнившей еще орды Чингисхана, вторгшиеся в древнюю и прекрасную долину, мне и довелось впервые услышать названия чжурчжэньских монет, которые и поныне звучат непривычно, загадочно: чжэнлун юаньбао, дадин тунбао... Эрнст Владимирович произносил их медленно, задумчиво, словно припоминая давно забытое наречие. И я тоже мысленно окунался в прошлое Шайги, пытаясь услышать эхо давно исчезнувших поколений.

Долгое эхо Шайги

Да, у Шайги оказалось долгое и грустное эхо. Потому что все хорошее когда-нибудь кончается. Как не может продолжаться до бесконечности и полевой сезон. И нельзя месяцами просиживать у ночного костра и целоваться с подружкой под звездным небом. А мы, тогда еще совсем молодые, бродили по ночным окрестностям в обнимку с девчонками, пугали их россказнями о привидениях и, конечно, обещали надавать по шее любой не ко времени подкравшейся «мумии». Все как в обычных экспедициях...

И все же экспедиция эта была необычной, памятной. Поскольку подарила мне дружбу с интересными людьми, в том числе и бывшим хабаровчанином Юрием Васильевым, ныне кандидатом исторических наук, скептически относящимся к гипотезе Шавкунова о Собольей дороге, существовавшей в древности наряду с Великим шелковым путем. Он и к моим восторгам по поводу согдийских колоний в Маньчжурии и на юге Приморья относится со снисходительной улыбкой, дескать, а так ли уж заметны были «светловолосые и голубоглазые варвары» здесь, на краю Азии?

Что ж, у каждого историка своя точка зрения. Кто-то не согласится и с предположением самого Васильева еще об одном, Соколином пути в древности. Мне, хотя и историку, но все же «повенчанному» с журналистикой и, стало быть, гоняющемуся за мятежной музой странствий, будет позволительно «увидеть» на таежных сопках не только руины древних крепостей, но и... прекрасных женщин — черноволосых, рыжеватых и даже блондинок, протянувших руки из глубины веков. Тем более что такие женщины у меня были, как были и неизбежные расставания, горечь утрат... И эхо Шайги для меня действительно долгое — до последней земной черты, за которой начинается Вечность.


Владимир ИвановВладимир Васильевич Иванов. Родился в 1951 году в Анадыре, когда Чукотка еще входила в состав Хабаровского края. Отец был военным летчиком, и на Большую землю малыша везли в военно-транспортном «сикорском», больше известном, как Ли-2 и ставшим своеобразным символом полярной авиации.

Первые детские воспоминания также символичны: печально известные «венгерские события» осенью 1956 года, закарпатский город Черновцы, живший в тревожном ожидании, и... тихий провинциальный музей, где мальчишка впервые увидел макет первобытного жилья. С тех пор музейная тематика и оружие стали его путеводной звездочкой.

Учился на отделении журналистики ДВГУ, позднее окончил исторический факультет Хабаровского педагогического института. Работал в газетах, на радио и телевидении, был общественным и штатным директором районного и ведомственного музеев. В настоящее время — заведующий отделом очерка и публицистики журнала «Дальний Восток».

Действительный член Приамурского географического общества. Работал в археологических экспедициях А. П. Окладникова, Э. В. Шавкунова, других ученых. Автор многих статей по археологии и этнографии, опубликованных в ряде журналов и сборников. Автор сценария и ведущий научно-популярного фильма «Амур — дорога тысячелетий».

Неоднократно публиковался в журнале «Словесница искусств».