Моя бабушка

Моя бабушка, Мария Андреевна, была крестьянкой. Она едва умела расписываться. Знала только «печатные» буквы. Читала по слогам, еле-еле складывая их... Училась грамоте по названиям книг, которые были у сыновей (искала крупные буквы). Потом брала разбирать Евангелие и Псалтырь. Чтобы научиться грамоте, молила Бога, становилась на колени, шептала молитвы: «Господи, осени мою голову, науци меня, вразуми» и т. д.

Помню, как бабушка заставляла Нюру (ее дочь) записать в Поминальник за упокой имена умерших родственников, а тех, кто жив, — во здравие. Нюра сердилась на нее, не хотела и отказывалась; она была комсомолкой... Тогда бабушка просила нас — своих внучек: Шуру и меня. Помнится, я часто ей читала Евангелие, когда приезжала в Черновку, чаще летом. Хотелось на улицу, а тут — чтение. «От Луки», «От Матфея»...

— Бабушка! Я пойду, отпусти меня.

— Ну-ко-ну... Еще почитай от Иоанна...

Вся ее радость была — огород и пчелы. Еще мы — внучата. Подрастая, все разъехались по разным городам: Нюра, ее дочь, училась в Хабаровске, внучки, то есть мы, в других местах. Нина — во Владивостоке, Надя — в Благовещенске, я — в Иркутске. Шура жила в Средней Азии, во Фрунзе. И всем нам бабушка писала письма. Получая их, каждая из нас, конечно, радовалась. Она писала печатными буквами, добрая наша, заботливая бабушка... Но будучи малограмотной, самоучкой, к тому же теряя зрение, она могла перепутать конверты. Так что Нина получала письмо, обращенное ко мне, а я, с нетерпением всегда ожидавшая писем от бабушки, разорвав конверт, могла прочитать: «Здравствуйте мои дорогие Ниночка и Натолий...» Вот так...

Бабушка любила ходить пешком. Любила она проселочную дорогу и путь на пашню. Идешь с ней, а по сторонам — деревья, цветы и травы. Сорвет, бывало, цветок и скажет:

— Вот, девки, глядите-тко, зверобой... как у нас в Росее... Да будет вам перекоряться-то! (это про нас с Шуркой, когда меж нами выйдет спор).

Когда мы жили в Чембарах (1920 — 1924), в нашей избе по вечерам жгли лучину. Отчим запасал сосновые шишки (смольё), и зимой изба освещалась горящей лучиной. Для нее в русской печке сбоку специально был сделан небольшой камин с отдушиной для дыма, то есть дымоход. Нина учила уроки при свете лучины, я это помню. Лучина всегда подсушивалась в печурке (но не в печке!). Это углубление, маленькая ниша, где лежали спички, сушились рукавицы.

— Бабушка! Ты идешь в подполье? Возьми меня с собой... — всякий раз просилась я, увидев, как она берется за крышку подпола с железным кольцом. (Это уже в Черновке было).

— А штё тебе надобно там? Ну идем, коли так... Бери-ко свецьку вон там на залавке...

В подполье было темно, пахло землей, сырым духом прорастающего картофеля. Ёжась от прохладной тьмы, я оглядывалась с опаской: уж не прячется ли где-нибудь тут домовой. Потом вместе с бабушкой бросала в ведро картофелины, выбирая какие покрупнее. А когда мы по лесенке выходили на кухню, помню, как все мое существо охватывала радость от света в избе и тепла... Особенно, если в этот день пекли пироги. Они лежали на залавке и от них шел молочно-сметанный дух.

Почему я боялась лазить в подполье одна? Думаю, это связано с воспоминаниями о Гражданской войне, о том, как мы прятались от японцев у соседей в подвале. Там были гуси. Они гоготали...

И еще был такой случай. Картинки из детской памяти. После того, как японцы сожгли наш дом в Черновке, мы жили в разных деревнях. Маму преследовали белогвардейцы как жену красного комиссара.

В Чембарах нас приютили Алексеенки (Бурундуки — это было их прозвище). Дом у них был разделен на две половины. В большой кухне-прихожей, где поместились бабушка, мама и мы — вся детвора: Нюра, Нина, Леня, Надя, Оля и я. Во второй половине за двухстворчатой дверью со стеклом (!) жили сами хозяева — добрые, славные люди.

Осень уже наступила. Помню это уже хорошо, потому что в тот день, о котором хочу рассказать, я собрала в опустевшем огороде много красных листьев, сорванных ветром с черемухи. Принесла их в дом и вижу: бабушка занята стряпней, а мама хлопочет около плачущей Олюшки. Бабушка собиралась печь хлеб, уже разгребала угли кочергой, хотела посадить булки на противнях, как изба затряслась и вздрогнула от грохота. Это был удар с японского броневика из-за реки, где находилась Черновка. Мама быстро открыла подполье и всех нас заставила лезть туда. Снаряд угодил в угол избы. Бабушку нашу вместе с горячей золой из печки отбросило взрывной волной к дверям, она едва не упала в подполье. Сколько мы страхов натерпелись!

Когда один из горячо любимых мною братьев отца, дядя Коля, приступил вместе со своим братом, также любимым дядей Саней, к строительству нового дома, бабушка приехала поглядеть на них из Нижних Бузулей, где после боев, разрухи, пожара, устроенного японцами, жили Шестаковы. Жили как квартиранты — то у одних добрых людей, то у других. Сняв очки, он обвела слезящимися глазами знакомый изуродованный двор (да и двора-то, по сути, не было) и с тяжелым вздохом опустилась на пенек у колодца... Этот колодец, с высоким скрипучим журавлем, только один и уцелел.

А дом... Шестнадцать душ помещалось под одной крышей. И все родные. Отец и мать, сыновья, невестки, внуки... Вместе с дымом и пламенем дом улетучился, и теперь даже не верилось, что Мария Андреевна была в нем главной хозяйкой — матерью большого семейства, женой, бабушкой и свекровью. Все нажитое сгорело...

Так, поникнув головой, Мария Андреевна, задумавшись, сидела на пне. Ей представилось вдруг, как метались в конюшне два жеребенка (кто-то из японцев нарочно подпер большущей жердиной дверь), как мычит теленок от белолобой Маньки, которого еще недавно то одна сноха, то другая поили молоком с обманной «соской», как прыгал по двору, весь в пламени, облитый керосином... От страшных картин всегда делалось тошно, к сердцу подкатывала боль, и хотелось не думать больше о пережитом. Бабушка обводила взглядом то кирпичную трубу, где она любила когда-то мыть своих внучек, шлепала их потихоньку веником и приговаривала: «Расти большушшая, да не будь плаксой». Смотрела на груды золы на месте былого дома, где столько было разной домашней утвари: недогоревшие вилки и ложки, чугуны, кастрюли, ухват, спинки от железной кровати... Кто-то собрал погорелое. Люди же, люди. Тащили всяк себе.

— Кольк! — позвала Мария Андреевна старшего сына. Он не сразу опустил топор. Только хотели с Александром третий венец положить, бревно уже было готово, и тут окликнули.

— Чего ты, мама?

Она поднялась с пенька и подошла к сыновьям:

— На-ко ты, да штё это вы на старое место дом ставите? Я же наказывала отступить, вон туда хоть, где раньше ледник был. Неужто нельзя было подальше? Ох, Господи...

— Да ты чё, мама? — вскинулся Александр, и глядя на плачущую мать с улыбкой стал ее успокаивать.

— А вот и не надо бы на старом месте строиться. Воротятся старые беды, говорят же люди...