Словесница Искусств

Остров Сахалин Антона Чехова

Он не просто описывал жизнь, но жаждал переделать ее, чтобы она стала умнее, человечнее, радостнее.
Корней Чуковский

В 1890 году Антон Павлович Чехов совершил поездку на Сахалин. Здесь он провел 3 месяца и 2 дня, прошел остров с севера на юг, побывал практически в каждом селении, посетил 8 тюрем и 3 тысячи изб. Чехов столкнулся с трудностями, которые современному человеку покажутся немыслимыми, но в путевых заметках писал об этом буднично и даже с иронией. В декабре 1890 года он вернулся домой и уже в январе приступил к работе над книгой. В 1892–94 годах отдельные главы были опубликованы в сборнике «Помощь голодающим» и журнале «Русская мысль», а в 1895 году «Остров Сахалин (Из путевых записок)», соединив личные наблюдения автора и собранные им обширные статистические сведения, вышел отдельным изданием. Автор назвал эту книгу «жестким арестантским халатом» в своем «беллетристическом гардеробе».

Однозначного ответа на вопрос об истинных причинах того экстремального путешествия до сих пор нет, и во многом в этом повинен сам Антон Павлович. «Еду я за пустяками», «Еду я совершенно уверенный, что моя поездка не даст ценного вклада ни в литературу, ни в науку: не хватит для этого ни знаний, ни времени, ни претензий...», «Я в самом деле еду на о. Сахалин, но не ради одних только арестантов, а так вообще... Хочется вычеркнуть из жизни год или полтора...» — и другие подобные высказывания из его писем друзьям и знакомым сбивают с толку. И все же нет никаких сомнений, что Сахалин в творчестве Чехова явление этапное, а посещение каторжного острова — проявление гражданского мужества. Антон Павлович подтверждает это в письме к Суворину, который, тревожась за здоровье Чехова и всячески отговаривая от поездки, говорил о ее бесполезности: «Вы пишете, что Сахалин никому не нужен и не интересен. <...> Сахалин может быть ненужным и неинтересным только для того общества, которое не ссылает на него тысячи людей и не тратит на него миллионов <...> Сахалин — это место невыносимых страданий, на какие только бывает способен человек вольный и подневольный. <...> Из книг, которые я прочел и читаю, видно. Что мы сгноили в тюрьмах миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски...» (9 марта 1890).

Конечно, он понимал, что рискует. «Прощай и не поминай лихом. Увидимся в декабре, а может быть, и никогда уж больше не увидимся» (Р. Р. Голике, 31 марта 1990); «У меня такое чувство, как будто я собираюсь на войну. <...> В случае утонутия или чего-нибудь вроде, имейте в виду, что все, что я имею и могу иметь в будущем, принадлежит сестре» (Суворину, 15 апреля 1990). Ко всему прочему Чехову не удалось получить официальной бумаги к приамурскому и сахалинскому начальству. «Вооружен одним только паспортом», сообщал он Суворину и предполагал, что «возможны неприятные столкновения с предержащими властями». К счастью, этого не случилось. Приехавший на Сахалин в то же самое время приамурский генерал-губернатор А. Н. Корф принял Чехова «очень ласково» и отнесся к нему «с полным доверием», хотя у писателя не было никаких официальных поручений ни от какого-либо ученого общества, ни от газеты. Барон Корф разрешил Антону Павловичу бывать где угодно, распорядился о выдаче ему свободного пропуска во все тюрьмы и поселения с правом пользоваться необходимыми для работы документами. «Не могу я разрешить вам только одного: какого бы то ни было общения с политическими, так как разрешать вам это я не имею никакого права».

Готовясь к далекому путешествию, Чехов несколько месяцев изучал труды по истории русской и зарубежной тюрьмы и ссылки, по истории колонизации Сахалина, этнографические исследования, работы ботаников, зоологов, медиков, тюрьмоведов, перечитывал книги русских писателей о каторге и ссылке, анализировал все, что публиковалось о Сахалине в газетах и журналах. В архиве писателя (ЦГАЛИ) сохранилась тетрадь под заглавием «Литература», куда он заносил список прочитанного — всего 65 названий.

Отправившись в дорогу 21 апреля 1890 года с Ярославского вокзала, Чехов лишь в пять утра 11 июля прибыл в Александровск, где тогда находилась тюремная администрация Центрального Сахалина. Дорога из пункта М в пункт С заняла 81 день, путь лежал через всю Сибирь, которая оставила впечатления яркие («сплошная красота!») и печальные, разрушая легенды об этой дальней стороне. Все это удивительно точно, с долей юмора отражено в очерке «Из Сибири».

"По сибирскому тракту, от Тюмени до Томска, нет ни поселков, ни хуторов, а одни только большие села, отстоящие одно от другого на 20, 25 и даже на 40 верст. Усадеб по дороге не встречается, так как помещиков здесь нет; не увидите вы ни фабрик, ни мельниц, ни постоялых дворов... Единственное, что по пути напоминает о человеке, это телеграфные проволоки, завывающие под ветер, да верстовые столбы.

В каждом селе — церковь, а иногда и две; есть школы, тоже, кажется, во всех селах. <...>. Скворцы здесь пользуются общей любовью, и их даже кошки не трогают <...>. Часов в пять утра, после морозной ночи и утомительной езды, я сижу в избе вольного ямщика, в горнице, и пью чай. Горница — это светлая, просторная комната, с обстановкой, о какой нашему курскому или московскому мужику можно только мечтать. Чистота удивительная: ни соринки, ни пятнышка. <...>. В углу стоит кровать, на ней целая гора из пуховиков и подушек в красных наволочках; чтобы взобраться на эту гору, надо подставлять стул, а ляжешь — утонешь. Сибиряки любят мягко спать. <...> На украшение стен идут и конфетные бумажки, и водочные ярлыки, и этикетки из-под папирос, и эта бедность совсем не вяжется с солидной постелью и крашеными полами. Но что делать? Спрос на художников здесь большой, но бог не дает художников. Посмотрите на дверь, на которой нарисовано дерево с синими и красными цветами и с какими-то птицами, похожими больше на рыб, чем на птиц; дерево это растет из вазы, и по этой вазе видно, что рисовал ее европеец, то есть ссыльный; ссыльный же малевал и круг на потолке и узоры на печке. Немудрая живопись, но здешнему крестьянину и она не под силу. Девять месяцев не снимает он рукавиц и не распрямляет пальцев; то мороз в сорок градусов, то луга на двадцать верст затопило, а придет короткое лето — спина болит от работы и тянутся жилы. От того, что круглый год ведет он жестокую борьбу с природой, он не живописец, не музыкант, не певец. По деревне вы редко услышите гармонику и не ждите, чтоб ямщик затянул песню».

Прибыв на Сахалин, Чехов работал не только как исследователь. На острове, с его десятью тысячами каторжников и таким же числом охранников с семьями, с несколькими тысячами ссыльных и поселенцев, он был и социологом, и медиком. Дональд Рейфилд, автор одного из лучших биографических трудов о Чехове, отмечает, что медицинская выучка помогла Антону воспринимать все, с чем он сталкивался на каторге, без отвращения и находить общий язык с надзирателями, заключенными, ссыльными. «Его сострадание зашло так далеко, — пишет Рейфилд, — что из своих скудных средств он купил одному из ссыльных теленка. Все отзывались на его сочувствие — и психопаты-убийцы, и садисты-тюремщики...»

Чехова многое потрясло в каторжном крае, но особенно участь сахалинских детей. Он убедил губернатора острова генерала В. Кононовича содействовать закупке учебников для сахалинских школ, а брата Ваню просил прислать учебные программы и книги для чтения. Задумав собрать основные статистические данные о каторжанах и поселенцах, писатель обратился за поддержкой к главе острова, и тот дал распоряжение местной типографии отпечатать 10 тысяч анкет (там указывались имя, возраст, место рождения, образование, семейное положение, вероисповедание, средства к существованию, болезни, год прибытия на остров). За короткое время Чехов с помощью нескольких волонтеров опросил 10 тысяч человек и собрал сведения, которыми российские власти до сих пор не располагали. «Эту работу, произведенную в три месяца одним человеком, в сущности, нельзя назвать переписью; результаты ее не могут отличаться точностью и полнотой, но, за неимением более серьезных данных ни в литературе, ни в сахалинских канцеляриях, быть может, пригодятся и мои цифры» («Остров Сахалин», III глава).

Цифры пригодились, став важным историческим источником для многих исследовательских работ. Но кроме этой тщательно собранной и выверенной информации о каторжном острове писатель первым из пишущей и ученой братии создал многогранный и подлинный портрет Сахалина того времени. Благодаря подвижничеству Антона Павловича Чехова мы знаем, как выглядели островные населенные пункты, какими были их жители — надзиратели, каторжные, поселенцы, о чем грезили вдали от родных мест, за что ненавидели и проклинали остров.

«Переночевавши в де-Кастри, мы на другой день, 10 июля, в полдень пошли поперек Татарского пролива к устью Дуйки, где находится Александровский пост. <...> Когда в девятом часу бросали якорь, на берегу в пяти местах большими кострами горела сахалинская тайга. Сквозь потемки и дым, стлавшийся по морю, я не видел пристани и построек и мог только разглядеть тусклые постовые огоньки, из которых два были красные. Страшная картина, грубо скроенная из потемок, силуэтов гор, дыма, пламени и огненных искр, казалась фантастическою. <...> Возле пристани по берегу, по-видимому без дела, бродило с полсотни каторжных: одни в халатах, другие в куртках или пиджаках из серого сукна. При моем появлении вся полсотня сняла шапки — такой чести до сих пор, вероятно, не удостаивался еще ни один литератор. <...>

До приезда генерал-губернатора я жил в Александровске, в квартире доктора. Жизнь была не совсем обыкновенная. Когда я просыпался утром, самые разнообразные звуки напоминали мне, где я. Мимо открытых окон по улице, не спеша, с мерным звоном проходили кандальные; против нашей квартиры в военной казарме солдаты-музыканты разучивали к встрече генерал-губернатора свои марши, и при этом флейта играла из одной пьесы, тромбон из другой, фагот из третьей и получался невообразимый хаос. <...> Вечером была иллюминация. По улицам, освещенным плошками и бенгальским огнем, до позднего вечера гуляли толпами солдаты, поселенцы и каторжные. Тюрьма была открыта. Река Дуйка, всегда убогая, грязная с лысыми берегами, а теперь украшенная по обе стороны разноцветными фонарями и бенгальскими огнями, которые отражались в ней, была на этот раз красива, даже величественна, как кухаркина дочь, на которую для примерки надели барышнино платье. В саду генерала играла музыка и пели певчие. Даже из пушки стреляли, и пушку разорвало. И все-таки, несмотря на такое веселье, на улицах было скучно. Ни песен, ни гармоники, ни одного пьяного; люди бродили, как тени, и молчали, как тени. Каторга и при бенгальском освещении остается каторгой, а музыка, когда ее издали слышит человек, который никогда уже не вернется на родину, наводит только смертную тоску. <...>

Где есть женщины и дети, там, как бы ни было, похоже на хозяйство и на крестьянство, но все же и там чувствуется отсутствие чего-то важного; нет деда и бабки, нет старых образов и дедовской мебели, стало быть, хозяйству недостает прошлого, традиций. Нет красного угла, или он очень беден и тускл, без лампады и без украшений, — нет обычаев; обстановка носит случайный характер, и похоже, как будто семья живет не у себя дома, а на квартире, или будто она только что приехала и еще не успела освоиться; нет кошки, по зимним вечерам не бывает слышно сверчка... а главное, нет родины«.

13 октября 1890 года Чехов простился с сахалинскими знакомыми и вечером прибыл на пароход «Петербург» вместе с попутчиком — иеромонахом Ираклием, окормлявшим сахалинские церкви. Ночью пароход снялся с якоря и отправился из поста Корсаковского во Владивосток.

«Прожил я на Севере Сахалина ровно два месяца. Я видел все; стало быть, вопрос теперь не в том, что я видел, а как видел» (Суворину, 11 сентября 1890). Домой Чехов вернулся совсем другим человеком, и это отметили многие из его друзей. Главное впечатление о Сахалине он выразил в двух словах — «целый ад». Работая над книгой, Антон Павлович искал литературную форму, тональность повествования, способы выразить свою гражданскую позицию. «Я долго писал и долго чувствовал, что иду не по той дороге, пока, наконец, не уловил фальши. <...> Фальшь была именно в том, что я как будто кого-то хочу своим „Сахалином“ научить и, вместе с тем что-то скрываю и сдерживаю себя. Но как только я стал изображать, каким чудаком я чувствовал себя на Сахалине и какие там свиньи, то мне стало легко, и работа моя закипела» (Суворину, 28 июля 1893).

Чехов не забывал о цензуре, при описании особо вопиющих моментов сахалинской жизни ему приходилось тщательно подбирать слова, но в конечном итоге он создал предельно честную книгу. «Я глубоко убежден, что через 50–100 лет на пожизненность наших наказаний будут смотреть с тем же недоумением и чувством неловкости, с каким мы теперь смотрим на рвание ноздрей или лишение пальца на левой руке. И я глубоко убежден также, что, как бы искренно и ясно мы ни осознавали устарелость и предрассудочность таких отживающих явлений, как пожизненность наказаний, мы совершенно не в силах помочь беде».

В середине XX века в Южно-Сахалинске благодаря энтузиастам и подвижникам появился городской литературно-художественный музей книги А. П. Чехова «Остров Сахалин». Он создавался всем миром — после обращения СМИ о необходимости открыть такой музей, из разных мест острова стали приходить пожертвования от людей. Благодаря этим средствам директор музея Георгий Ильич Мироманов, выполнявший тогда эту работу на общественных началах, заложил основу музейного собрания. Первое здание музея, напоминающее по архитектуре чеховский дом с мезонином, построили в 1954 году. Оно было тесноватым, но очень уютным. Те, кому посчастливилось там побывать, наверняка запомнили особую, чеховскую, атмосферу. Спустя много лет, в 2011-м, музей переехал в новое, специально построенное для него Сахалинской администрацией здание.

Антон Павлович высоко ценил путешественника и исследователя Николая Михайловича Пржевальского и говорил о нем: «Подвижники нужны как солнце. Их личности — это живые документы, указывающие обществу, что есть еще люди подвига, веры и ясно осознанной цели». С полным правом эти слова можно отнести и к нему самому.

Елена ГЛЕБОВА
Репродукции фотографий каторжан из отдела краеведения ДВГНБ.
Пересъемка Валерия ТОКАРСКОГО