Поэма
Виждь, слышателю: необходима наша беда,
невозможно ее миновать.
Протопоп Аввакум
I
Наших прадедов Бог по-иному ковал,
Отливал без единой без трещины —
Видно, лучший металл он для этого брал,
Но их целостность нам не завещана.
И потомки — не медь, не железо, а жесть
В тусклой ржавчине века угрюмого,
И не в сотый ли раз я беру перечесть
Старый том «Жития» Аввакумова.
Чу, на диких холмах человеческий топ —
Полк стрелецкий к ночлегу торопится.
За стрельцами бредет Аввакум — протопоп
С ясноглазой своей протопопицей.
За двуперстье, за речь, как великий укор,
За переченье Никону тяжкое
Угодил протопоп под начал и надзор
Воеводы, боярина Пашкова.
Тот — царева рука, что и дальше Даур
Из кремлевской палаты протянута, —
Ей подай серебра, драгоценнейших шкур,
Ей и воля, и сила дана на то!
Край и глух, край и дик.
С отощалым стрельцом
Лишь грозою да боем управиться.
А еще протопоп укоряет крестом,
Баламутит, сосет, как пиявица.
II
Для чего накликать и пророчить беду,
Коль и так над полком словно зарево!
Может, поп тот и прав, и гореть нам в аду, —
Воля божья, а власть государева!
Заморить бы попа, раздавить, как клопа —
Вот как гневом утроба распарена!
И не знает Пашков — он ярмо для попа,
Или тот — для него, для боярина?
Как скала протопоп. Хоть опять и опять
Воевода грозил и наказывал —
Но ульстить, но унять, под себя ли подмять
Невозможно сего огнеглазого.
Воевода в возке. Чтобы нарту волочь,
Протопоп с протопопицей пешие.
Растревожил буран азиятскую ночь —
Даже звезды не утешили!
От родного села и до царских палат
И от них — до тюремной до ямины —
Не одним ли он устремленьем крылат,
Обличенья его не на пламени ль?
И топили его, и палили в него,
И под угол бросали избитого,
И сгорит протопоп в купине огневой,
И Россию костер опалит его:
— Всю великую Русь, от гранитных твердынь
Соловецкого края до Каспия,
Где журчащую в жизнь из праотческих скрынь
Веру древнюю, русскую распяли!
Жил как все протопоп — в духоте, в маяте,
В темноте — под тяглом да под приставом,
Но порадоваться он умел красоте,
Усмехался над дурнем неистовым.
Был он смел и умен. И писателем был
Беспощадным для гнили и нечисти,
Огневое перо для себя раздобыл
Без указок риторики греческой.
Он что крепость стоит. Неприступна она
Для упрямого вражьего норова...
У бесстрашного есть Аввакума жена —
Сирота из сельца из Григорьева.
III
Вот бредет она с огнепальным попом,
Опоясана лямкою конскою...
Через двести годов тем же самым путем
Полетят Трубецкая с Волконскою...
Только Марковне злей, непосильнее путь —
В женском сердце что горечи копится! —
Не от лямки одной надрывается грудь,
И насилу бредет протопопица.
Горя долю свою выпьет полно она,
До той ямы подземной, что в Мезени.
Но тебя, протопоп, не оставит жена,
Будь ты в лямке, в битье ли, в болезни ли.
Не от лямки отстать, за супруга бы встать —
Вот тоска и забота привычная,
Только сила не та, только ветер опять
Опрокинул тебя, горемычная!
И за годы невзгод раз лишь сердце зашлось,
Что-то тут его сжать помешало ей,
Протопопу лишь раз от жены довелось
Слышать робкую женскую жалобу.
И сказала она в той трущобе без троп —
Плач ресницы льдяные разламывал:
«Долго ль муки сии нам нести, протопоп?»
И в ответ он: «До смерти, до самыя!»
Не сурово сказал, со слезами сказал,
Ибо ведал, что ноша та — крестная,
И склонился поднять, и встречались глаза
Их двоих в ту минуту чудесную.
Все жена поняла и сказала: «Добро!
Побредем знать, Петрович, не сетуя!»
Ах как жжет, как горит протопопа перо,
Повествуя из ямы про это вот.
И впряглися опять, чтобы нарту волочь.
Ночь утихла, и звездная, ярка вновь
Все свое серебро стелет синяя ночь
Тебе под ноги, милая Марковна!
IV
Афанасий Пешков сед, велик, как бело, й
Тот медведь, что на севере водится.
А разгневался он — так он в гневе такой,
Что храни, упаси, Богородица!
Сын его Еремей — и того борода
В серебре, но отцу — почитание,
Тот гораздо умен, не шумит никогда,
Обо всем его думка заранее.
И в Мунгальскую степь отправляет Пашков
Еремея с задачей военною.
— Что-то сына там ждет? И на всё он готов,
Чтоб проникнуть за даль сокровенную.
Воевода, шамана потребовав в стан,
Сел индейским раздувшимся кочетом,
И на бубне играв, тот проклятый шаман,
Покрутившись, победу пророчит им.
Рад — доволен Пашков, и стрельцам приказал
Он к походу сбираться да строиться.
Но из хлевины все протопоп услыхал
И в обиде за русскую Троицу
Пред людьми он предстал,
он крестом потрясал
И кричал, что ничто не устроится:
— Да не сможете вы возвратитися вспять,
только смерть — ни победы, ни славы вам!
Да не сбудется днесь, обреченная рать,
Предсказание, данное дьяволом!
Напугал протопоп зашумевших стрельцов,
И нейдется на дело им трудное...
Как тогда не убил протопопа Пашков —
Уж доподлинно чудо-пречудное!
V
И сбываются все протопопа слова:
Еремей лишь сам — друг возвращается.
Воевода Пашков разъяреннее льва,
Палачами ж огонь разжигается.
От огня же того у него не живут...
Для гортани не олово ль топится?
Вот уже палачи за строптивцем бегут,
И бледней полотна протопопица.
Вера прадедов сих, что утрачена днесь,
Та, которой так жадно завидую,
Что на Небе всему воздаяние есть,
Что награда идет за обидою,
Что уж все рассудил благодатный Исус,
Кормчий праведных, парус кораблика...
И уже на губах Аввакумовых вкус
Благодатного райского яблока.
И готов протопоп: не само ли ему
В рот де царство Небесное валится?
Женихом он пойдет к палачу своему,
Под топленый свинец ли,
под палицу ль!
Ибо значит: за краткий страдания срок,
За кровавую смерти испарину,
За откушенный перст, за порубленный бок —
Будут райские кущи подарены.
Жаль жену и детей, но за подвиг его
И семейство у Господа в почести,
И он ждет палачей, не боясь ничего,
В исступлении древле-пророческом.
В сердце Марковны нет этой воли литой,
Вся в слезах, опустилися рученьки:
Пусть не примет супруг нашей славы святой,
Лишь бы только не вышел
и в мученики!
Женской любящею, истомленной душой
Рвется, ищет спасения милому,
Просит, молит о том, чтобы Бог подошел,
И несчастье из жизни их выломал.
И услышал Господь: воротил Еремей
Палачей, заступиться торопится.
Сколько яростных дней, сколько страшных ночей
Ты осилила, протопопица!
VI
В суматошной Москве перемены опять,
Мчит гонец, подгоняемый вьюгою.
Из далеких Даур возвращается вспять
Аввакум с ясноглазой супругою.
И над долей его свет забрезжил иной —
Разгорается слава, что зарево:
Здесь встречают его умиленной слезой,
Там обласкивают и одаривают.
Отдохнуть бы теперь от битья да от троп,
На которых под лямками падали,
Но замолк, но затих, заскучал протопоп,
И суровые брови запрядали.
И от Марковны та не укрылась тоска,
И когда он молчал да раздумывал,
Подошедшей ея опустилась рука
На большое плечо Аввакумово.
И с опрятством к нему приступила жена,
Как ладейка к утесу причалила:
Наклоняся к челу, вопросила она:
«Господине, почто опечалился?»
Тяжким взглядом своим отстраняя, гоня,
Горько вымолвил другу он нежному:
— Что, жена, сотворю? Вы связали меня...
Не стоять мне за веру по-прежнему!
Отшатнулась жена: не одним ли путем
Через дебри пашковския хожено?
Отставала ль она, не была ли при нем
Ежечасно, как другу положено?
— Боже милостивый! — ужаснулась она, —
Что такое ты вымолвил, выискал?
И молчал протопоп. И была тишина
В их избе, где ребенок попискивал.
И сказала жена, и супругу свою
Протопоп не узнал на мгновение:
— Аз ти вместе с детьми ныне волю даю
И на подвиг благословение!
И шагнула вперед, и уже не дрожит
Её голос струною натянутой:
— Если ж Бог разлучит, так о нас не тужи,
Лишь в молитвах своих не запамятуй!
И умолкла она. И в волненье таком,
Что душа и пылала, и таяла,
Протопоп Аввакум бил супруге челом,
И супруга, подняв, обняла его.
VII
И была эта ночь, как руля поворот
Для их лодочки легкой, двухвёсельной:
С успокоенных вод в новый водоворот
Он стремительно вновь перебросил сих.
Над тюрьмой земляной крыши белой сугроб,
На оконце ржавеют железины:
— Закопали тебя, Аввакум протопоп,
в Пустозерске, а Марковну — в Мезени.
Худ и наг протопоп, и его борода
Серебром заструилась до пояса,
Но могучей спины не сгибают года,
И не может душа успокоиться.
Он склонен над столом, и пера острие
Слово к слову находит точеное,
У руки ж у его, там, где тень от нее, —
Мышка бегает прирученная.
— «Божья тварь!» — и тепло заструили глаза
На комочек на этот на бархатный...
Полюбила тебя не за этот ли зa
Светлый взгляд, горемычная
Марковна?
За уменье понять, улыбнуться светло,
Пожалеть неуемного ворога,
И за это любви золотое тепло
Заплатила подружие дорого.
Оторвали тебя, да и сам отошел —
Отстранило служение ранее —
И хоть пишешь жене, и письмо хорошо,
Но выходит оно, как послание...
И Петровича нет средь священных цитат.
Что ни слово — опять поучение,
Ибо ведаешь ты, что становишься свят,
Что письмо, как Апостола чтение...
Облегчения нет от такого письма,
Сердце чахнет и горести варится,
Одиночество жжет. Опускает тюрьма
Навсегда свою кровлю над старицей.
В Пустозерске ж глухом дымовые столбы,
Поднялися в весеннем безветрии...
Не ушел протопоп от высокой судьбы —
Вознесен на пылающий жертвенник!
Зашипело смолье,
и в рассветную рань
Сквозь огонь, в дымовыя отверстия,
То лицо, то брада, то воздетая длань —
Исповедующая двуперстие.
Арсений НЕСМЕЛОВ
Поэма «Протопопица» печатается по рукописи, которая хранится в фондах литературного отдела Хабаровского краеведческого музея им. Н. И. Гродекова.
