Словесница Искусств

Архивные дела различных фондов интересны не только тем, что дают рельефное представление о личности человека, его жизни и окружении. Иногда старые документы, оказавшись в общей массе, попадают в архив благодаря случаю и спустя много лет становятся яркими штрихами истории.

И подтверждением тому — письмо неизвестного мужчины из личного фонда хабаровского журналиста Галины Михайловны Рычковой. Нет сведений, каким образом письмо попало к ней. Имеется лишь краткая информация: «переписка найдена на чердаке дома Осколкова по ул. Истомина, он снесен в 1971 году. Находка 30-х годов — 40-х?». К сожалению, до нас дошло только одно письмо, хотя говорится о переписке, но и оно чрезвычайно интересно. На конверте — почтовый штемпель, проставленный 18 мая 1902 года, и адрес: «Хабаровск Приамурской области. Окружное интендантское управление. Его Высокоблагородию Ивану Герасимовичу Карпову. Для передачи Марианне Ивановой Карповой». Судя по всему, отец должен был передать письмо своей дочери.

И что же в этом письме, отправленном сто лет назад в Хабаровск, — город, который, как и само послание, тоже «родился» в мае? Мысли и чувства молодого офицера, который служит вдалеке (предположительно в Подмосковье) и шлет слова любви своей невесте Марианне Карповой — Муруле. Родители извещены, сделано официальное предложение, и все же, все же... Все влюбленные обостренно чувствуют хрупкость и незащищенность своей любви. Не избежал этого и наш герой (автор письма) Сережа. Он, кажется, до конца не верит в то, что его счастье возможно, поэтому прислушивается (сердцем и душой тоже) к суждениям окружающих о «предмете своей страсти», как говорили в старину. Те, кто отзывается о ней хорошо, автоматически попадают в разряд его самых близких друзей, почти родных. Сам же он добивается перевода в Хабаровск, изливает на страницы письма целую бурю чувств... А вокруг бушует жизнь. В Подольской губернии бунтуют фабричные рабочие, и Сережин батальон могут послать на «усмирение»...

Как сложилась судьба наших влюбленных? Довелось ли им обвенчаться в одной из хабаровских церквей? Жили ли они в доме по улице Истомина? Об этом можно лишь догадываться. Но вчитайтесь в эти строки, прикоснитесь к чувствам, которым исполнилось сто лет и которые остаются бессмертными.

Ольга ИВАНОВА, ведущий методист Госархива Хабаровского края

Милая и дорогая Муруля!

Провел вчерашний и сегодняшний день очень скверно, да и вообще теперь на мою долю счастливых дней не выпадает.

Сегодня пошел в садик (полковой) послушать сплетен и между сплетнями услышал дорогие для меня отзывы о тебе, и, знаешь, кого? Наташи Ефремовой, но это, конечно, для меня не так дорого, как хороший добрый отзыв Людмилы Филипповны Алексеевой.

Я так обрадовался: она, по-моему, так хорошо тебя поняла, и так, знаешь, что я говорил с ней до 8 часов. Она говорит, чтобы я никакого внимания не обращал ни на время, ни на сплетни, и был бы покоен за тебя, что ты меня любишь, и почти невозможно предположить, что ты перестанешь меня любить. Вообще, говорила со мной, как мать.

Я и так был спокоен, а теперь совсем успокоился. Послезавтра сделаю ей визит (я еще у нее ни разу не был) и поговорю о тебе. Ты, моя дорогая голубочка, не можешь себе представить, какое удовольствие слышать хорошее от чужого про любимого человека. Я наслаждался каждым ее словом и не слышал слов мадам..., однако она тебя, деточка, недолюбливает основательно, ну да черт с ней, а мадам Алексеева меня прямо-таки обворожила, я бы ее прямо расцеловал за отзывы о тебе. Непременно сделаю ей в воскресенье визит: она очень хорошая. Черт знает, что со мной сделалось: слова Наташи, над которой я смеялся всегда, теперь на меня произвели такое впечатление.

Сегодня ждал телеграммы от Ивана Герасимовича, но не получил. Меня надоумил новый наш полковник написать дяде о моем переводе, дядя хорош с генералом Фроловым, который может сразу без докладов перевести меня в Хабаровск, с приездом мамы из Москвы напишу дяде, чтобы он замолвил за меня словечко в Главном штабе, и как мне раньше не пришло в голову это.

Как тоскливо, родная, мне одному — места не могу найти. И жду не дождусь, когда приедет мама, чтобы ехать в отпуск. Сегодня заговаривал с командиром относительно разрешения жениться, он мне сказал, что если бы я переводился, он бы еще дал разрешение, а теперь, когда неизвестно, перевод он дать не может, потому что нужны бумаги и согласие родителей и твое. Реверс я бы ему представил. У мамы для нас уже приготовлены деньги.

Не знаю, родная моя, как это устроить, но думаю, что как-нибудь устрою. Нет, родная моя детуся, я, когда ною, никуда не гожусь, теперь, например, это возвращение бумаг сразу, по-видимому, заставило вертеться и работать. В общем, чувствую себя хорошо, потому что осталась какая-нибудь неделя до поездки к тебе, а в эту неделю нужно все сделать. Немножко убивает меня телеграмма Ивана Герасимовича. Иногда думается, а вдруг он телеграфирует, что ты... Ну да что ерунду писать, сам, Муруля, этому не верю, только ты не сердись, да чего сердиться? Ну, Мурунчик, улыбнись этой ерунде, мне, наверное, в это время будет хорошо.

Вот поганые чернила: ужасно плохо пишут, а вот подлил воды, и начали писать лучше. Не хотелось бы тебе писать, чтобы не беспокоить, но буду верен слову, данному мною тебе: писать правду. В Подольской губернии взбунтовалось 8 фабрик сахарных, и 2-й батальон позавчера ушел их усмирять, на очереди теперь мой батальон. Только ты, детуся, не беспокойся: меня солдаты любят и всякое мое приказание исполняют. Как хорошо, родная детуся, когда мы будем вместе. Не умею, детуся, писать — не взыщи, ты уж сама догадайся, что мне хочется сказать про то время, когда мы будем вместе. Ну знаю ведь, что будет хорошо, а описать этого не умею. Фу, гадость какая, уже 3 часа, а в 6 нужно вставать, да теперь еще не заснешь: все буду думать о тебе.

Будь здорова, моя голубка, Христос с тобой. Расцелуй всех крепко-крепко. Я же тебя целую, как будто уже приехал в Хабаровск. Ну, детуся, спи спокойно, будь здорова, не забывай, не забывай горячо любящего тебя Сережу.

17 мая 1902