Словесница Искусств

Братья Алексей Матвеевич и Степан Матвеевич Федотовы много сделали для дальневосточного искусства. Алексей Матвеевич создал эпические образы дикой тайги, сурового Амура, фантастически красивого Байкала.

Степан Матвеевич тоже писал пейзажи и тематические картины, но в большей степени он реализовался как художник-педагог. Он окончил академию в Ленинграде и ему было что передать своим студентам.

Характеры у братьев разные. Алексей Матвеевич был взрывным, стихийным человеком. Художником до мозга костей. В свой внутренний мир он пускал не каждого. От посторонних людей отгораживался шутовскими выходками, но к своей работе он относился со страстью. Мог за день написать великолепный пейзаж, насытив его пульсирующей энергией. Вся его живопись — мечта о свободе. Сам он казался порывистым и угловатым.

Степан Матвеевич, напротив, был мягким и не по-современному добрым. Этим он походил на большого ребенка. Чужая бестактность и хамство, на кого бы они не были направлены, причиняли ему боль. Он не мог понять, почему в людях есть злоба и жестокость. «Нельзя так, нельзя так. Не здорово это!» — повторял художник, пытаясь всех помирить и сгладить острые углы в человеческих отношениях.

Степан Матвеевич один воспитывал дочку и сына. Стирал, варил обеды, возил с собой в тайгу на этюды. А сколько сил отдавал он студентам, пытаясь разбудить их к творческой жизни. Он, не задумываясь, тратил дни своей жизни на всякие важные и неважные дела.

Часто Степан Матвеевич говорил о картине, которую скоро обязательно напишет. Она должна была стать главной картиной его жизни. Менялись планы, идеи, делались эскизы, шли годы... Картина так и осталась неосуществленной мечтой. Нельзя на завтра откладывать главное дело своей жизни. Ведь «завтра» — время ненадежное. Будет оно или нет, неизвестно.

Совсем незадолго до смерти, когда жить ему оставалось месяца полтора, Степан Матвеевич неожиданно пришел ко мне в мастерскую. Была ранняя весна. Он положил на стол несколько ярких пучков редиски, хлеб, поставил бутылку водки. Бутылка была только поводом. Несколько часов подряд он под запись рассказывал свою жизнь. Зачем ему нужна была эта исповедь? Почему он выбрал меня? Теперь я уверен, что на уровне подсознания он знал о своем скором уходе и стремился отпечатать свой образ в душе остающегося жить человека.

Благодаря тем давним записям я могу рассказать вам о братьях Федотовых.

Родились братья в Чите. Их отец, Матвей Егорович, столяр-краснодеревщик, был художником в своем деле. Выполнял он и проектные работы. Любил старые вещи. Мечтал, чтобы дети его рисовали. Очевидно, видел в них возможность осуществления собственной мечты.

Детей было пятеро, но семья несла потери. Брат Виктор подростком умер от жестокой простуды. Медицина тогда была очень простая. Парили мальчишку в дубовой бочке, и он не выдержал. Маленькая Маняша умерла от дизентерии.

«В доме была темнота. Тогда считалось, что это как-то помогает при этой тяжелой болезни. Но ни темнота, ни приезжающий на пролетке доктор не смогли помочь. Отец сам сделал маленький гробик, отполировал его и, перекинув полотенцем через плечо, отнес Маняшу на кладбище». Помню, что, рассказывая об этом, Степан Матвеевич плакал. Это было продолжением тех далеких детских слез. Любовь живет долго.

Потом брат Алексей, возвращаясь с этюдов, часто ходил через кладбище. Там выпивал и засыпал на могилке сестры.

Степану было семь, а брату Алексею на несколько лет больше, когда арестовали отца. Во время охоты на людей 37-го года с их улицы забрали почти всех мужиков. Осталось только двое.

«Отца забрали ночью, меня разбудили, чтобы взять ключ. Был у меня самодельный полированный конструктор из обрезков дерева, запертый в сундучке. При обыске потребовали открыть, а ключ был у меня. Вот и разбудили, чтобы замок не ломать. Потом я спрятался за фикус с большими листьями и наблюдал, как гэбэушники в коверкотовых шубах курили „Казбек“. Здоровые, мордатые, наглые от вседозволенности... Помню, выскочил босиком на крыльцо, а на снегу след от уехавшей эмки. Мать стоит, прислонившись к стойке крыльца... Помню очереди — одни женщины. Когда подходило время, гэбэушники пинками выгоняли их на улицу».

После гибели отца тяжесть семейных забот разделили мать и старший брат. Мама, Марфа Тимофеевна, работала санитаркой в роддоме. Она поощряла творческие увлечения детей.

«Брат Петька рисовал лучше Лешки. Лешка рисовал хуже. Но он состоялся как художник. В дождь, в любую погоду он писал свои этюды, нарабатывал мастерство. Принесет свежий этюд, поставит к стене, возьмет гитару, присядет на край стола, тренькает и смотрит. Соображает. Играть он толком не умел. Подобралась группа пацанов с этой страстью. Сажали, помню, меня на солнцепеке и писали маслом. Сидеть было тяжело, и я убегал на рыбалку...»

Марфа Тимофеевна как-то извернулась с деньгами и отправила Алексея в Иркутское художественное училище. Иркутск славился своим музеем. Когда отступал Колчак, то несколько вагонов с картинами из его «обоза» застряли в Иркутске. Так появились там первоклассные холсты Репина, Поленова... Получился музей.

В иркутском училище были академические традиции и прекрасные педагоги: Лебединский — ученик Матте — писал большие холсты. Жебенов Алексей Петрович был ранее футуристом, общался с Бурлюком, и поэтому писал жесткие, левые работы. Их, как и других педагогов, выгнали из столиц революция и последующие репрессии. Подобно декабристам они вынужденно делились с провинцией своей культурой.

Алексей познакомился при поступлении с Григорием Зориным и помог ему на приемных экзаменах. Они стали друзьями на всю жизнь. Потом эта дружба привела Алексея в Хабаровск.

В училище Алексей работал самозабвенно. Жили студенты впроголодь. Буханка хлеба стоила рубль. Стипендия — 30 рублей. Но как-то все-таки жили, и весело жили. На каникулах, приезжая домой, он, как и прежде, писал этюды в компании читинских друзей и незаметно сделался их учителем. Один из его товарищей впоследствии стал членом Союза художников.

После третьего курса парней их училища забрали в армию. Из тридцати человек в живых осталось только четверо. Алексею пришлось воевать всерьез. Однажды его небольшой отряд врасплох захватил разомлевших на солнце японцев. Они разделись. Загорали. Купались. Противников было много больше. Но внезапность помогла. «Что мы с ними сделали!» — вспоминал с ужасом Алексей Матвеевич. Он навсегда возненавидел войну с ее убийствами. Когда было награждение за удачный бой, он отказался от награды, сказав перед строем, что не желает медалей за резню. Его тут же разжаловали. На такой поступок способен только настоящий человек, для которого честь выше инстинкта самосохранения.

А Степан Матвеевич вспоминал свои военные годы: «Было тяжело. Мама сэкономила хлебные карточки и устроила меня учиться к художнику Малкину. Помню, он был запущенный, жена за ним не следила. Малкин подарил мне свой французский этюдник и все инструменты. Мне казалось, научусь рисовать — все-все нарисую! Нужно было помогать по дому. Оба брата воевали. Пилил дрова, носил воду, а еще уроки, коньки, лыжи... Рисованием занимался допоздна. Помню, в одиннадцатом часу идешь по зимнему городу, вокруг собаки и прочие опасности. Находились садисты-пацаны, травившие меня, сына «врага народа».

Кончилась война. Вернулись с войны братья. Алексей повез подросшего Степана в Иркутск, в свое родное училище. Сам доучиться не мог — финансы не позволяли. Степана взяли сразу на второй курс. Запомнились Степану Матвеевичу послевоенный голод, друзья, учителя и библиотекарь Александр Константинович. Был он маленький, сухонький, в очках и жил при своей богатейшей библиотеке. Квартиры не имел. Книги он давал на свой выбор: «Возьми это, батенька мой, а это тебе еще рано, батенька мой». Студенты спорили об искусстве, а он молча слушал из своего уголка.

Степан Матвеевич запомнил рассказанную библиотекарем историю про шляпу Сурикова: «Чтобы не выглядеть дешевым пижоном, новую шляпу художник сначала потоптал ногами, а после надел на голову».

В голодные послевоенные годы мальчишки исподтишка подкармливали библиотекаря хлебом. А выпускники, приехав в Иркутск, первым делом шли в гости к Александру Константиновичу, чтобы услышать знакомое: «Батенька мой».

Степан Матвеевич полюбил Иркутск, его крытые деревом улицы, парк над Ангарой и музей. А на каникулах его ждали домой. К приезду готовились. Начинался семейный пленэр. Летом братья спали на чердаке с четырехскатной крышей. В ней было сделано оконце, чтобы смотреть на звезды и не прозевать утренний этюд. Рассвет бегали писать в деревню Каштак за пять километров. Тридцать минут бега с этюдником на плече. Мать имела свое мнение о живописи сыновей и высказывала его приходящим любопытствующим гостям: «Этот этюд лучше. А этот моим сыновьям нравится». Марфа Тимофеевна сделала все возможное, чтобы исполнилась мечта убитого мужа. Только опираясь на помощь матери и брата Алексея, Степан Матвеевич сумел поступить в Академию художеств. И, как в былые годы, при первой возможности ехал домой к брату на этюды. В Чите делали они какой-нибудь заказ (вроде двухметровой копии Шишкина) и на заработанные деньги отправлялись писать Байкал. Теперь уже Алексей впитывал все академические достижения брата. Однажды, взглянув на этюд Степана, он сказал: «Ну небо ты, кажется, научился писать». У братьев была общая цель в жизни. Они шли к ней через лишения и труд. Они добивались мастерства, помогая друг другу, учась друг у друга по очереди. Много интересного и трогательного вспомнил Степан Матвеевич в тот день. Он рассказал о своей несостоявшейся любви к молоденькой балерине, которая тоже любила его. Любовь рухнула косвенно по вине брата Алексея. Хотя, возможно, он даже и не узнал об этом. Он вспоминал о тайге, полной ночных криков. По недоразумению он поставил свою палатку у звериной тропы. И оказался в самом центре кровавых звериных разборок. С большой любовью вспоминал он Ленинград, своего учителя академика Иогансона, встречи с актером Р. Симоновым, начало работы на хабаровском худграфе... И снова возвращался к годам своего детства.

Братья Федотовы прожили свои зрелые творческие годы в Хабаровске. Здесь хранятся их картины. Здесь работают их ученики. Своим трудом они нарастили культурный слой в нашем молодом по историческим меркам городе, без которого город — не город, а сборище домов и людей, не объединенных памятью.

Александр ЛЕПЕТУХИН, художник

P. S.

Собственно, на этом можно было бы поставить точку. Но мне вспомнились две последние встречи с Алексеем Матвеевичем. Когда я узнал, что Федотов-старший безнадежно болен, то пожалел его по-человечески. Издалека. Мне, молодому эгоисту, чужие несчастья не очень были волнительны. Слышал — избили, после побоев — рак. Умирает. Уже не выходит.

Однажды летним днем я, проезжая в автобусе, увидел Алексея Матвеевича. Он сидел на приступочке у витрины магазина «Алмаз». За несколько секунд я заметил, как он чисто выбрит, как наглажена его белая рубашка и как он худ. Трудно было ему сидеть. Он буквально проваливался между собственных вцепившихся в цемент рук. Я понял, что Федотов вышел проститься. Он принимал последний парад. Мимо шли дети, красивые женщины, влюбленные, пролетали воробьи, сквозь листву били яркие солнечные лучи... И он смотрел на все это, впитывая в последний раз! Жизнь для него заканчивалась, но оставалась такой же прекрасной. Автобус круто развернулся и покатился к Амурскому бульвару. А через несколько дней в мастерскую ко мне заглянул художник Владимир Соломенцев: «Помоги отнести Федотова». — «Умер?!» — «Нет, он каким-то чудом добрался до нашей столярки, угостил коньяком своих друзей столяров, а вернуться назад сил не хватило...» Мы взяли одеяло. Положили на него маленькое, иссохшее тело. Алексей Матвеевич посмотрел на меня откуда-то издалека и даже попытался по привычке сказать что-то шутовско-обидное, но через секунду устало закрыл глаза. Мы осторожно вынесли его из подвала в теплую летнюю ночь. Шли, предупреждая друг друга о буграх и ямках. Пересекли улицу. Поднялись на седьмой этаж. Позвонили и внесли беспомощного Алексея Матвеевича в квартиру. Меня поразила яркая белизна стен, блеск лаковых полов и полное отсутствие мебели. Положив художника на топчан, мы пятясь стали двигаться к выходу, говоря какие-то прощальные слова. Пятились мы потому, что над топчаном висела КАРТИНА. Вершина каменного плато, все переплетенное змееобразными корнями деревьев, цепляющихся за жизнь. Стволы, истерзанные ветрами, застыли в мучительных позах, на себе деревья несли золотой и ярко-алый осенний убор. Золотисто-красный аккорд был полон радостного восторга. Было удивительно осознавать, что автор трагической радости — вот этот маленький, беспомощный человек.

Мы вышли на лестницу. «Плохо быть больным и бедным», — сказал Соломенцев. Я с ним согласился, но почему-то в душе продолжал радостью отзываться тот красный цвет. И до сих пор отзывается.

Только через много лет я узнал, что на картине изображено место, где находился сталинский лагерь уничтожения. В этом лагере погиб Матвей Егорович — отец Алексея Матвеевича и Степана Матвеевича.