Словесница Искусств

Письмо Асира Сандлера Никите Николаевичу Заболоцкому*

[...] Мне в известном смысле «повезло». Я был на крупнейших стройках, где находились и писатели, художники, ученые, деятели во всех областях жизни, масштабные люди. Все примечательное с моей точки зрения я зашифровал. На нитках, которые не отбирались, поскольку ремонт одежды поощрялся: «узелковое письмо», описанное Джеком Лондоном. И вот накопленное за столько лет, переданное всякими законными, а больше незаконными способами за пределы зоны, но перепутанное невероятно я, начиная с пятьдесят седьмого года, расшифровывал. Напрасно надеялся на свою, пусть и тренированную, память. Целый ряд фамилий и дат я не записывал. Тогда мне казалось, что буду их помнить вечно. Но это только казалось...

Моя встреча с Николаем Алексеевичем Заболоцким произошла вследствие того, что я был судим Военным трибуналом Закавказского военного округа. А кодекс Азербайджана по нумерации статей резко отличался от кодекса Российской Федерации. И вместо 58-й статьи с ее бесконечными пунктами у меня были 72-я и 73-я и еще какая-то, что в кодексе Российской Федерации означало мелкую уголовщину с невероятно большим сроком. Вот меня и загоняли частенько не туда, не по назначению. Так я попал на Алтай.

Начальство было столь благосклонно, что сообщило о том, что через пару недель нас этапируют на Колыму, поскольку к ним мы попали по ошибке. Было нас двое: я и девятнадцатилетний Тедди, поэт божьей милостью. И вот нас водворили в какую-то тюрьму не тюрьму, КПЗ не КПЗ. Там были еще двое — студенты-свердловчане, издававшие на литфаке какой-то рукописный журнал, за что и получили по десять лет. Итак, нас оказалось четверо.

Днем к нам завели еще одного человека. Человек этот расположился очень уверенно, обстоятельно. По всему чувствовалось, что тюремный опыт у него есть. Познакомились. Николай Алексеевич был значительно старше нас. Табачок у него был, а спичек не было. Мы быстренько закрутили в плотный жгут клок ваты из телогрейки и начали быстро тереть, катать с помощью специальной дощечки по полу. В определенный момент, когда уже почувствуется слабый запах горелого, вату надо быстро разорвать посередине. И можете прикуривать.

Сказать, что Николай Алексеевич проявил себя общительным, никак нельзя. Он только сообщил, что его вызвали для встречи с прибывшим начальством по линии госбезопасности. Я никак не мог понять, к какому контингенту он принадлежит. Заключенный? Ссыльный? Спецпоселенец? И прямо спросил его об этом. Он ответил, что сейчас уж и сам не знает, кто он. О своей работе сказал:

— Чертим разные бумажки.

Меньше всего я думал, что передо мной один из крупнейших поэтов России. [...]

Шли дни. Нас никто не вызывал, а Николая Алексеевича тревожили, и каждый раз, я это чувствовал, он приходил все более спокойным.

Вызывали нас не по фамилиям, а по номерам. Так что мы даже не знали, с кем рядом ежедневно находились. Примерно на десятый день Николай Алексеевич сказал, что с ним вроде разобрались и скоро отправят в Кулунду.

Вечерком, после так называемого ужина, Тедди сказал:

— А жрать-то уж больно хочется!

Я предложил:

— Давайте напишем балладу о баланде. Противопоставим блатному фольклору если не поэзию, то хотя бы эрудицию.

И Николай Алексеевич, молчаливый, серьезный, занятый своими раздумьями, вдруг сказал нам, что и он включится в создание баллады, но если только будет выработан твердый, строгий план. Чем очень нас удивил.

План был выработан. Начало предложил Тедди:

В Шервудском лесу догорает костер...

Николай Алексеевич сказал, что первые восемь строк он берет на себя, вторые восемь беру я, третье восьмистишие берет Тедди и так далее.

И вот что появилось на свет.

Первым начал Николай Алексеевич:

В Шервудском лесу догорает костер,
К закату склоняется день.
Охотничий нож и жесток, и остер –
Сражен благородный олень.

Кровавое мясо соками шипит
И кроется ровным загаром...
И фляга гуляет, и ляжка хрустит –
Охотились день мы недаром.

Дальше продолжил я:

Хрустальные люстры сияние льют,
Джаз-бандом гремит казино:
Здесь ломится стол от серебряных блюд
И кубков с янтарным вином.

Изящный француз распекает слугу,
От виски хмельны офицеры...
Слегка золотится фазанье рагу
Под соусом старой мадеры.

Тедди:

Чалмою завился узорчатый плов,
Пируют Востока сыны,–
Здесь время не тратят для суетных слов,
Молчанию нет здесь цены.

И вкрадчиво пальцы вплетаются в рис,
А жир ароматен и прян!
И красные бороды клонятся вниз,
Туда, где имбирь и шафран.

Николай Алексеевич:

Огромная ложка зажата в руке,
Кушак распустил белорус:
Горшок со сметаной и щи в чугунке,
И жирной говядины кус.

И тонет пшено в белизне молока,
И плавает в сале картошка!..
Проходит минута – и дно чугунка
Скребет деревянная ложка.

Тедди:

Но сочный олень и фазанье рагу,
И нежный, рассыпчатый плов,
И каша, что тонет в молочном снегу,
И вкус симментальских быков...

Николай Алексеевич, перебивая, экспромтом:

Ах, всех этих яств несравненных гирлянда
Ничто, по сравненью с тобой, о баланда!

Тедди:

В тебе драгоценная кость судака,
И сочная гниль помидора,
Омыты тобой кулинара рука
И грязные пальцы надзора!

Я:

Клянусь Магометом, я вам не солгу,
Хоть это покажется странным,
Но кость судака – благодатней рагу,
Крапива – приятней шафрана.

Пусть венгры смакуют проклятый гуляш,
Пусть бигосом давятся в Польше,
А нам в утешенье – чудесный мираж,
Тебя, ненаглядной, побольше.

 

«Баллада о баланде» состоит из пятидесяти строк, из которых восемнадцать принадлежат Николаю Заболоцкому. Она широко была известна на Колыме, Чукотке, в Тайшете в далекие минувшие годы; нынешние колымчане и магаданцы — совершенно иные люди — имеют весьма смутное и искаженное представление о Колыме тридцатых, сороковых и даже пятидесятых годов.

Балладу знали на память многие литераторы, поэты, прозаики, художники, скульпторы, ученые. Писатель Борис Ицын, поэт Валентин Португалов, скульптор Михаил Ракитин, художник Соколов-Островский.

«Баллада о баланде», в конце концов, шутка голодных людей, обладающих чувством юмора, оптимизмом и тем, что называют стойкостью духа.

Когда баллада была окончена, каждый выучил ее по одному-единственному экземпляру, ибо сочинялась она без бумаги и карандаша, поскольку средства связи у нас изымались. Был крохотный огрызочек карандаша и один листок серой оберточной бумаги. [...]

Наступил час, когда мы должны были расстаться. За день до этого на вечерней поверке дежурный сказал:

— Заболоцкий! Готовься, завтра уйдешь!

Вечером все долго молчали. И вдруг Тедди взорвался:

— Как вам не стыдно, Николай Алексеевич! Я думал, что вы бухгалтер, а вы ведь поэт Заболоцкий?! Почему же вы об этом не сказали раньше?

— А что бы это изменило?

— Я считаю себя поэтом совсем молодым и неопытным, но поэтом. Сколько же я вам прочел бы и узнал от вас! Это же академия!

Николай Алексеевич, отечески улыбнувшись, ответил:

— Литературой и поэзией будем заниматься после «империалистической буффонады». Кажется, так нам обещал Лев Толстой? (Имеется в виду шутка, когда Заболоцкий, Сандлер и Тедди устроили спиритический сеанс: вызывали дух Толстого и спрашивали у него, когда же наступит долгожданная свобода. И классик «ответил»: «После империалистической буффонады». — Примеч. ред.). Работай все время, всюду и каждый день. Первую книжку пришлешь мне на рецензию. Ну а ты, — это уже ко мне, — версификатор, отличный версификатор на уровне многих. Но — не надо. Ты по призванью журналист, найди свой стиль, себя и — с богом!

Он ушел, оставив нам весь свой запас табаку. И перед уходом:

— Так значит, в Москве, после буффонады...

Сказано совершенно будничным, ровным, тихим голосом, без малейшей аффектации.

Прошло тринадцать лет. В 957 году писатель Натан Забара после реабилитации уезжал в Киев. В списке лиц, с которыми он хотел встретиться, был и Н. Заболоцкий. Я передал с ним записку. В ней был мой магаданский адрес и сообщение, что месяцев через десять буду на материке, увидимся. А подпись была такая: «В Шервудском лесу костер догорел. Асир».

Через месяц получил открытку, крайне лаконичную: «Поторопись. „К закату склоняется день“. Н.3.».

В ноябре 1958 года я прибыл в Москву... С опозданием.

Вот и все основное, Никита Николаевич.

С уважением.

28 апреля 1978 года.

*Из книги: Сандлер А.С., Этлис М.М. Современники ГУЛАГа: Книга воспоминаний и размышлений. Магадан, 1991 (глава восьмая, «Встреча») ↑

---

Сандлер Асир Семенович (1917–1996), писатель, журналист, фотокорреспондент.

Родился в Баку в семье работника таможни. Учился на факультете русского языка и литературы Института заочного педагогического образования и повышения квалификации педагогов. С 1936 по 1938 год служил полковым учителем в зенитно-артиллерийском полку в Баку. В декабре 1941 года арестован по ложному обвинению. Военный трибунал Закавказского военного округа вынес Сандлеру смертный приговор, но после ходатайства о помиловании его заменили 10 годами ИТЛ. 1944–1946 годы — этап в Благовещенск близ Кулунды. Содержался в лагере для бытовиков (Касли Челябинской области), работал на заводе художественного литья. 1947 год — пересыльный лагерь в бухте Ванино. 1947 — конец 1948 года — этап на Колыму, где Сандлер находился в лагере около поселка Ягодного, затем работал на прииске «Штурмовой». С 1949 до середины 1952 года прошел через особые лагеря на Колыме, в том числе Берлаг. С 1952 года в качестве ссыльного жил на окраине Магадана. В 1956 году полностью реабилитирован. В 1964 году встречался с Ильей Эренбургом.

До конца своих дней Асир Сандлер жил в Магадане, работал в местной печати. Он автор двух книг, вышедших в Магадане: «Узелки на память» (1988), «Современники ГУЛАГа» (совместно с М. М. Этлисом, 1991). В 1991 году участвовал в открытии памятника жертвам политических репрессий на «Серпантинке» — месте бывшей колымской внутренней тюрьмы смертников.