Словесница Искусств

Тема с вариациями

…память, память, за собою позови…
Р. Рождественский

Испокон веков человечество мечтает о машине времени, чтоб годы передвинуть назад или вперед. А память человеческая? Не она ли и есть машина времени? Вы скажете: да, назад память вернет, а вперед? А что, разве наши планы, мечты, задумки — не есть ли «время вперед»? Сейчас передо мной часто возникают картины прошлых лет. Словно кадры в кино: то мелькают, то еле движутся, то стоп-кадр... Интересно, когда начинаешь перебирать в памяти те или иные события, то с высоты сегодняшнего дня многое видится по-другому. Поистине, прав поэт: «большое видится на расстояньи...»

«Тема с вариациями» — так я решила назвать эти маленькие новеллы из собственной жизни. Тема? Да тема одна — люди, которые меня окружали. А почему с вариациями? А потому, что это самые разные люди — по возрасту, по роду занятий, по месту жительства. Некоторые встречи бывали и очень краткими, но ведь не бесследными.

Я иногда говорю: меня воспитали «враги народа». И это правда. В детстве (так случилось) вокруг меня было их немало — «врагов народа». А на самом деле, совсем не врагов, а глубоко порядочных, умных, любящих Россию, истинных ее патриотов. О ком из них рассказать? Я не буду соблюдать хронологию — все так переплелось, перепуталось...

Вот, например. В педучилище, где я училась, работал сторож, он же истопник, Петрович. Возраст определить трудно — пожилой. Ходил он в шинели какой-то странной. Оказалось потом, дореволюционная офицерская шинель. Потертая, залатанная, выцветшая. У Петровича было такое выразительное лицо, я бы сейчас сказала — породистое: впалые щеки с нездоровым румянцем и тонкие, аристократические, руки. Несмотря на бедность и ветхость одежды, он не выглядел неряшливо. Выделяя меня и трех моих подружек из студенческой среды, Петрович часто расспрашивал о наших семьях, о родных. Выручал не раз, когда мы опаздывали, покрывал студенческие проказы.

В те годы выборы в Верховный Совет были всенародным праздником. В школах, учебных заведениях организовывали избирательные участки. Люди приходили голосовать пораньше: к открытию уже стояла толпа! И в нашем училище был избирательный участок, а во время кампании — агитпункт. Мы активно здесь работали и часто оставались на ночное дежурство. И вот как-то девчонки уже заснули на диванах, а мы с Петровичем сидели возле печки в его сторожке. Не спалось. Тогда-то он очень кратко рассказал о своей судьбе.

Бывший дворянин. Офицер. В революцию и Гражданскую войну потерял всех. Даже не знал точно, кто погиб, кто «убежал за границу». Он застрял на Амуре. Жил долго в тайге, среди нанайцев. Как удалось избежать ареста? Не знаю. Да он и не вдавался в подробности, а я и не спрашивала. Говорил то, что мог. И то рисковал. Читал мне очень красивые стихи. Позже я узнала, что это были Гумилев, Волошин, Сологуб, Бальмонт...

На последнем курсе я уже работала на радио, но директор училища строго-настрого предупреждал, что, если опоздаю хоть раз, не разрешит работать. Прибегала в училище прямо к звонку. Спасибо педагогам, которые пропускали меня вперед себя в класс, и спасибо Петровичу, который «тянул» со звонком и частенько подхватывал у меня пальто, сам вешал его, а номерок отдавал на перемене.

Короткая встреча. Хотя как посмотреть. Ведь полтора года мы были знакомы. А потом он исчез. Что с ним стало? Не знаю. Но в памяти моей Петрович жив. Простой русский человек с трагической судьбой. Может быть, какие-то крупинки своей душевной щедрости он передал мне? Может быть. Спасибо, Петрович.

Каждое лето, начиная с 1940 года, я уезжала в пионерский лагерь, что на Красной речке. Его называли дальневосточным Артеком. Сюда приезжали дети со всего Дальнего Востока: Хабаровск, Комсомольск-на-Амуре, Благовещенск, Владивосток, Камчатка, Колыма. В общем, «ребята Амура, Чукотки, Камчатки — всего необъятного нашего края» летом встречались на берегу Уссури в нашем любимом пионерлагере (кажется, в 1942 или 1943 году ему дали имя Берии, а после 1953 года он носил имя Ленина). Так вот, отдыхали здесь дети сотрудников Улага (или вначале Дальлага). И вся обслуга лагеря состояла из заключенных. Естественно, не уголовников, а политических. Врач — высочайший специалист, профессор; медсестра — обычно их было две; руководители кружков — авиамодельный, хор, ИЗО, драматический, юннатов и прочих кружков было много. Драматическим руководил Яков Савельевич Хавис — бывший режиссер МХАТа, сподвижник Станиславского. Я занималась с ним несколько лет. И не только летом, но и зимою бегала в клуб, где он руководил взрослым театральным коллективом Улага. Два лета подряд, уже после войны, был у нас эстрадный оркестр под управлением знаменитого Эдди Рознера. Это особая страница в моей биографии. А вот оформлением пионерлагеря занимался художник Родион Родионович Орлов. Он же руководил и кружком ИЗО. И был у него помощник — Саша. Красивый! Бывший военный летчик. Играл на гитаре, пел, читал стихи. И все вожатые, конечно же, в него влюблены! А он был влюблен в самую красивую вожатую нашего лагеря — Алю. Помню, он говорил: «Влетел в туманность Андромеды». После освобождения и реабилитации он много лет был начальником аэропорта в Тюмени. Увы, я этого не знала, когда в 1982 году была там на гастролях. А жаль!

А вот с Родионом Родиновичем судьба свела меня в конце его жизни.

Однажды Аэлита Косицина — близкий и дорогой мне человек — спросила меня: «Вы знаете художника Родиона Орлова?» Я задумалась: вроде нет... «А он вас хорошо знает и внимательно следит за вашей судьбой». Я пытаюсь вспомнить и не могу. "Вот видите, а он говорит: «Ира Пастаногова залазила на чердак в пионерлагере и в рупор вещала: «Говорит радиогазета „Лагерные комары“! Главный диктор — Комар Комарович — длинный нос!» И тут я вспомнила: это художник из нашего пионерлагеря! Дядя Родион! Конечно помню! «А хотите с ним встретиться?» Еще бы! И вот спустя 53 года у меня состоялась встреча с этим удивительным человеком.

В назначенный день я пришла в Дом культуры им. Орджоникидзе. Аэлита Александровна встретила меня в холле. Попросила подождать и поднялась в свой музей. Как я поняла, за Родионом Родионовичем. И вот я вижу: спускается по лестнице пожилой человек в светлом летнем костюме. В руках трость и шляпа. Ну, конечно, разве может воспитанный человек быть в головном уборе в помещении? Ни в коем случае! Это неприлично. (Я никак не могу привыкнуть к тому, что нынешние лица мужского пола сидят в каких-то кепках, да еще задом наперед — за столами в кафе, в служебных кабинетах и т. д.) Он слегка горбится, несколько грузноват... А глаза — глаза молодые и с легкой усмешкой. Какая-то сила поднимает меня с банкетки, и я почти бегом бросаюсь ему навстречу: «Родион Родионович! Вы?» Мы обнимаемся и несколько секунд стоим замерев. И на глазах у нас слезы. Тогда ему не было сорока, а нынче за 80. Мы садимся в холле и говорим, говорим, говорим...

«Из моего окна, — говорит Орлов — я вижу то место, где была проходная. А подо мной живет один из бывших конвоиров. Мы встречаемся каждый день и обмениваемся рукопожатием...Что делать? Он не виноват. Он просто делал свою работу...» «А я смотрю из окна, — продолжает мой собеседник, — и представляю: вот здесь был барак уголовных, там — иностранцев, а вот тут наш, в котором жили мы с Эдди Рознером и Яковом Савельевичем Хависом, И. В. Куликовым». В конце разговора Родион Родионович грустно говорит: «Странно, но часто, глядя на так сильно изменившуюся округу, я ощущаю, что по сей день не свободен...»

С того памятного дня нашей первой встречи через 53 года мы общались и по телефону, и в музее завода вплоть до кончины Родиона Родионовича. Узнав, что я готовлю программу из произведений Лермонтова, он решил написать для меня портрет поэта. Программу я назвала «Поэт, с которым ангелы и демоны». Он расспрашивал, что я буду читать, о чем буду говорить, какие данные из биографии Лермонтова включу в рассказ, принес мне несколько книг о поэте и объяснил мне, где и как я должна буду демонстрировать портрет: «Ни в коем случае не на заднем фоне! Лучше где-то сбоку — на первом плане. Я сделаю вам подставку-пюпитр». А потом он позвонил Аэлите Александровне и сказал, что портрет для Иришки готов и она может его забирать. Позвонила ему: «Ой, Родион Родионович! У меня сегодня такое давление — хочу отлежаться. Давайте до понедельника отложим встречу...» «Давайте! — ответил Орлов. — Какие наши годы!»

А на другой день рано утром у меня раздался телефонный звонок. Аэлита Александровна, рыдая, с трудом произнесла:

— Час назад скончался Родион Родионович. Звонила Римма — его дочь...

Его последнюю работу — портрет Лермонтова — мне вручили в музее, где вместе с его родными мы отмечали девять дней со дня кончины художника. Портрет был очень большой. Пока я читала лермонтовскую программу, он был у меня. А потом я отдала его в музей завода, а мне взамен сделали копию, небольшую, в рамке, чтобы я могла повесить ее дома. И сейчас эта последняя работа Родиона Родионовича Орлова висит в моей небольшой квартире в Новосибирске. В альбоме хранятся фотографии, на которых рядом с художником музыканты филармонии — А. Кондратьева и В. Будников и я на фоне панно, посвященного 200-летию со дня рождения А. С. Пушкина, выполненного Орловым. А хабаровчанам знаком его памятный знак жертвам репрессий, установленный возле Хабаровского института искусств и культуры.

Еще один светлый добрый человек в моей судьбе. Человек, чья жизнь была сломана, исковеркана, чья душа обливалась кровью и слезами, но не озлобилась, не разучилась любить жизнь, людей, искусство... Светлая память ему — Родиону Орлову.

Закончилась Великая Отечественная война. Жизнь потихоньку входила в свою колею. Каждое лето мы по-прежнему ездили в свой любимый пионерлагерь им. Берии. Там все было тоже по-прежнему. Многие из обслуги были теми же з/к: повар Илья Лукич Касатадзе (бывший кремлевский повар) или другой шеф-повар Иван Степанович — они иногда менялись. Врачи тоже были одни и те же, медсестры, уборщицы. Все знакомые! Из «новых» появился художник Родион Орлов и его помощник Саша. Вдоль дороги в центре лагеря стояли военные палатки. В них жили солдаты — охранники. Мы думали, что они охраняют нас, а, оказывается, охраняли тех, кто нас обслуживал.

Я в то время ездила в пионерлагерь уже не пионеркой, а вожатой. В тот год мне доверили третий отряд. Сколько же было моим пионерам? 12–13 лет. Кое с кем я по сей день поддерживаю отношения. Помню, утром, пристроившись на подоконнике с уличной стороны, даю указания дежурным: аккуратно подправить все коечки, чтобы было ровно. На аллее показался Яков Савельевич Хавис, а с ним красивый мужчина в голубой рубашке-апаш, загорелый, с усиками, белозубый, волосы темные, гладко зачесаны и набриолинены (тогда это было модно). Улыбчивый. Я поздоровалась. Яков Савельевич спросил: «Не забыла? Сегодня репетиция в четыре». А красивый мужчина встал около меня и, не переставая улыбаться, произнес: «Девочка, дай глазки поносить!» «Это Ирочка, моя любимая ученица», — сказал Яков Савельевич. «Хороша Ирочка, дай глазки поносить», — опять повторил мужчина. «Ирочка, познакомься, это Эдди Игнатьевич Рознер, приехал к нам со своим оркестром. Теперь побудку вам будет играть золотая труба Европы!»

С тех пор каждое утор Эдди Игнатьевич на мое «здравствуйте» неизменно отвечал: «Ирчик, ну когда дашь глазки поносить?» И теперь каждое утро мы поднимались под звуки золотой трубы знаменитого джазмена, трубача Эдди Рознера. А на линейке подъем флага сопровождали звуки трубы и дробь барабана. И играли на них тоже «враги народа», политзаключенные... Вот такие парадоксы. Вечером на нашей танцплощадке игры, танцы сопровождал эстрадный оркестр под управлением Рознера. Мы говорили «джаз-банда». Слово «бенд» нам было не знакомо. А джаз-банда потому, что музыканты заключенные. Кроме этого оркестр играл на массовых и прочих мероприятиях, артисты занимались с музыкально одаренными детьми. Эдди Рознер часто со своей трубой уходил в глубину парка, и там, над обрывом, его труба пела, плакала, тосковала и рвалась на свободу.

И еще одна картина возникает в памяти. Посреди футбольного поля огромный лагерный костер. Мы весь день таскали сучья, бревна, складывали эту пирамиду. А когда стемнело, по сигналу старшие мальчишки во главе со старшим пионервожатым разожгли его. Пламя поднималось высоко в небо, летели искры, и казалось, они превращаются в звезды. Недалеко от костра сидел Эдди Рознер. Без рубашки, загорелый, он как скульптура возвышается над оркестром, а труба кажется продолжением рук. Рознер не просто играет, его труба разрывает сердце. И я, комсомолка, такая идейная, не могу сдержать слез. А, может быть, это из-за дыма от костра? Не знаю. Но ведь сердце-то сжимается не от дыма... А стоявший рядом Яков Савельевич, слегка сжимая мои плечи, тихо говорит: «Поплачь, поплачь, девочка. Поплачь за нас...» Наверное, сам он уже плакать за эти годы разучился...

Прошло много лет. В 1959 году на гастроли в Хабаровск приехал большой эстрадный оркестр под управлением Эдди Рознера. Вел концерт артист МХАТа А. Степин. Солистка — Ирина Бржевская и ударник Борис Матвеев, который всегда сидел на переднем плане рядом с Рознером. Оркестр гастролировал долго. Все билеты были проданы. Как-то утром мы с мужем подошли к гостинице «Дальний Восток». У него была встреча с кем-то из музыкантов. Я села на скамейке, рядом со Степиным, мы были с ним знакомы по прежним его гастролям. Недалеко от нас стояла невысокая женщина с мальчиком лет десяти. Вышел Эдди Рознер. Поздоровался со всеми, поцеловал мальчика и его маму, стал о чем-то с ними говорить. Потом вышла его жена — танцовщица. Забыла ее фамилию. Рознер сразу как-то сник, что-то еще сказал женщине с мальчиком, и они ушли. Немного погодя все отправились на репетицию в ДОСА, а мы с мужем домой. Муж, Вадим Тимофеевич, мне объяснил, что женщина с мальчиком — «лагерная любовь» Рознера из Комсомольска, где он отбывал часть срока, а мальчик — его сын, который родился в 1949 году.

Я и забыла об этом, но спустя много лет раздался звонок: «Ирина Викторовна, вы знали Эдди Рознера?» — «Да». — «Я звоню по поручению его сына Владимира...» Так началась моя дружба с сыном Эдди Рознера — Владимиром. Да, тем самым мальчиком из 1959 года. К этому времени он уже был известным в Комсомольске врачом-урологом. Владимир попросил меня написать письмо в городскую думу — он хотел открыть мемориальную доску в память об отце. Конечно, я не отказалась, да еще привлекла к этому доброму делу известных хабаровских джазменов. Меня порадовала наша дума: как быстро они откликнулись! Открыть доску решили на здании театра драмы. Это бывший клуб НКВД, и здесь Рознер не раз выступал со своим оркестром.

Его везли в Магадан. Не знаю точно: или он здесь, в Хабаровске, задержался из-за болезни, или его решил оставить генерал Долгих, начальник управления НКВД по Хабаровскому краю, поклонник его творчества. Факт тот, что его оставили в Хабаровске и по всем зонам собирали музыкантов. Таким образом и был создан в Улаге эстрадный оркестр. Первое его выступление состоялось в клубе НКВД на торжественном вечере, посвященном годовщине Великой Октябрьской революции. Когда выступали заключенные, аплодировать было не принято. Так когда оркестр под управлением Рознера исполнил первую вещь, зал не выдержал — грянули аплодисменты!

Вот так и оказался Рознер у нас в городе. Четыре года был здесь, потом два года — в Комсомольске-на-Амуре, затем два года в Магадане. Уже после знакомства с ним в пионерском лагере я не раз встречала его на радио. Председатель радиокомитета В. И. Диордиенко заказывал Рознеру музыку для радиопередач. Правда, шла она под другим именем. А еще случайно встретилась с Рознером в больнице. В 1948 году я лежала в Центральном лазарете Улага, мне делали операцию — аппендицит. А Рознер находился в отделении для заключенных. В рентгенкабинете техником работал мой приятель Володя Кантер, и Рознер часто у него бывал. Я перед выпиской пришла к Вовке попрощаться и встретила там Эдди Игнатьевича. Вовка попросил достать для Рознера нотную бумагу, и где-то через пару дней я принесла ему целую кипу нотных тетрадей и бумаги.

А с Володей Рознером мы подружились. И даже здесь, в Новосибирске, он был у меня в гостях. Иногда общаемся по телефону. Да, «жизнь щедра на людей хороших».

Ирина НИКИФОРОВА